Он весь светится под лучами страны восходящего солнца! Мы расплачиваемся за чемоданы и за белье, чтобы после этого спокойно отправиться в гостиницу, не рассказывая там баек о полной приключений нашей замечательной жизни.
Уж я-то могу себе позволить купить для нас такие штучки! Ну-ка, ребята, между нами и волосом на бифштексе, сколько раз вам приходилось видеть меня, бросающегося раскручивать новое дело даже без зубной электрошетки в кармане, а? Вспомните: Конго, Шотландия.., и т.д. А начинать нужно всегда с покупки чемодана, чтобы придать себе респектабельный вид. Ведь стэндинг — это прежде всего ваш фасад. Клевая липич, бобочка из кокона с лейблом “Path”, шекель из свиной кожи — и вы король! Но попробуй появиться в мятых шкарах — и ты уже — баклан и труболет!
Мы нарисовываемся в супер-отеле “Фу-тца-на” хоть и небритыми, не в остальном — при полном параде. Это впечатляющий билдинг с горячей водой, где надо, и лифтером в униформе лифтера. Отель возвышается посередине огромного японского сада во французском стиле.
Мы снимаем две роскошные комнаты с видом в окно, туалетом с туалетной бумагой, обработанной серной кислотой, кроватями из колотого бамбука со спиннинговыми катушками и т.д. Полный отвал! Устроившись и побрившись, мы решаем пойти метануть, так как Толстяк уже рыдает от голода.
Прямо в этом дворце есть люксовый ресторан, где можно познакомиться с японской кухней. Берю спрашивает, есть ли у них фаршированные лапы аллигатора, но ему отвечают, что блюдо дня “крылышки стрекоз под соусом из каперса”. Он желает отведать. Еще мы заказываем печень ловчего, комара, почки копченой саранчи и сердцевинки водяных лилий в томате.
Японская кухня содержит одну особенность, заключающуюся в том, что вы должны сами приложить руку к приготовлению пищи. На каждом столике есть маленькая печка, которую гарсон зажигает в начале обслуживания, а затем вы сами разбираетесь со своей хрумкой. Прямо как у себя дома!
Как сказал бы мой друг Фернан Раймон, “вам остается лишь спросить себя, зачем вы пришли в ресторан”. Однако этот “инициативный аспект" приходится Берю по душе. Он радуется, как ребенок. Игра в обед — его слабость. Официант спрашивает, что мы будем пить. Берю останавливает свой выбор на рисовой водке. Нам приносят графин, с которым Берю расправляется в два счета.
— Тебе нравится? — спрашиваю я, боясь получить утвердительный ответ.
— Вкус весьма спесифыческий, а вообще — ништяк! — отзывается мой славный сотрапезник.
Заметив на столе вторую бутылку, он тянется к ней, швырхает еще стаканчик, причмокивает хлебальником и заявляет:
— Эту ты должен попробовать, Сан-А, она намного лучше.
— Нет уж, спасибо. Пожалуй, я ограничусь пивом.
— Ты неправ, — смеется Умноженный на десять, вливая в себя второй пузырь:
— Это first guality (Высший сорт (англ.).), цаца, нектар, “Хейг”!
Его первый выход на поле многообещающ! Скулы пылают, взгляд клубится, язык зеленеет. Он весь во власти мягкой эйфории. Содержимое второй бутылки входит в него так же легко, как и первой.
В этот момент появляется официант со спичками. Он пытается запалить печку, но она отказывает ему в этом удовольствии, как корова отказала бы быку, будь он похож на Бенуа-Александра Берюрье. Тогда гарсон отвинчивает крышку, вытаскивает щуп и констатирует, что иссякло топливо. Он хватает бутылку, которую только что прикончил Берю и, увидев, что она пуста, скорчивает мину, от которой грохнулся бы в обморок китайский фарфоровый болванчик.
— Что с вами, дружище? — спрашиваю я.
— В этой бутылке только что был спирт для примуса, — бледнеет бедолага.
Берю хмурит брови:
— Так это, значит, был спирт?
— Ну да!
— Рисовый, вовсе недурственен, — спокойно подтверждает Берю.
Нобон взрывается, видя, что парень остолбенел от удивления.
— Ну, что вы на меня уставились?! Внесите ее в счет, и дело в шляпе! Ведь не ошибается тот, кто ничего не делает!
— Хорошо, месье, — лепечет наш амфитреон 38 (это размер его подкашивающихся ножек).
Берю успокаивается и спрашивает доверительным тоном:
— Вы не могли бы узнать, не завалялась ли у вас где-нибудь бутылочка Божеле? В общем-то, я не против эротической кухни, но у каждого свои привычки…
Когда я веду Берю баю-бай, он уже бухой вдрызг. Амбал в восторге от Японии. Он засыпает со счастливой улыбкой на лице. Я следую его примеру. Чтобы создать себе хорошие стартовые условия, нужно быть свеженьким, как огурчик, друзья!
Я просыпаюсь рано утром. Вычисляю, который час в Париже: что-то около одиннадцати часов вечера. Ноя должен во что бы то ни стало найти Старикана и поэтому рискую набрать его номер. Как всегда, я застаю его на месте. Вы ведь знаете все эти слухи в нашей конторе по поводу Папаши? Говорят, что он даже дрыхнет в своей берлоге. Я думаю, что на самом деле все обстоит гораздо проще. Наверняка, когда он возвращается домой, телефонная служба переключает его рабочий номер на домашний.
Эта версия кажется мне самой подходящей, а вам, пучки кудели? Тем хуже для вас! Итак, Старикан на проводе. Мы не тратим время на пустой базар, так как минута переговоров стоит около 35 тысяч старых франков (я же не стану просить вас оплатить наш разговор).
Я рассказываю ему о том, что случилось с Фузи Хотъубе и о нитроглицерине. Он в свою очередь говорит мне, что ничего не знает ни о Пино, ни о моем кузене. Посольство Японии в Париже сгорело дотла.
Тяжело ранены два человека; стало известно, что это умышленный поджог; установлена тщательная слежка за Хелдером. Таково положение вещей на данный момент. Я прощу Пахана предупредить мою славную Фелиси, он мне говорит, что это уже сделано. Душечка! Он успевает подумать обо всем.
Мы кладем трубки. Наш разговор через весь мир длился всего лишь семьдесят две секунды.
Я захожу в клетуху Берю. Сначала я думаю, что дал маху и попал в комнату японца, но знакомый для моих евстахиевых лопухов храп подсказывает мне, что я не ошибся. С интересом склоняюсь над кроватью Амбала. Толстяк поменял цвет кожи. Он стал насыщенно канареечножелтым. Я бужу его, и он улыбается мне.
— Как ты себя чувствуешь? — беспокоюсь я.
— Ништяк! — зевает Берю.
— У тебя не болит печень?
— Чего это ты? Какого ляда она должна у меня болеть?
— Да потому что ты желт, как тропический понос, дружище!
Он встает и, яростно почесывая самую неблагородную часть своей демократической фигуры, направляется созерцать свою афишу в зеркале ванной. От этого его бросает в дрожь.
— Что это со мной?
— Это вчерашний спирт для примуса. Своей желтизной ты полностью обязан ему.
Это его не очень волнует.
— Может быть и так. Теперь я не буду бросаться в глаза. Чтобы позволить себе желтизну, нужно жить в Японии. Так что, нет худа без добра.
— И все-таки не мешает свистнуть лекаря!
— Ты думаешь?
— Да, так будет лучше. Я звоню администратору и прошу прислать к нам лучшего тубиба квартала. Он не заставляет себя долго ждать.
Это маленький фруктик с бороденкой похотливого козла, тощий, как велосипедная спица, и отягощенный очками в золотой оправе.
Пока он осматривает моего собрата, я спускаюсь взять интервью у портье. Показываю ему конверт, найденный в кармане Фузи Хотъубе и прошу его перевести с японского. Парень нежно теребит мочку уха (вы, наверное, догадались, что этот жест означает у японцев высшее интеллектуальное напряжение).
— Это не по-японски? — спрашиваю я.
— По-японски, но…
— Но…?
— Это старо японский. Я не очень-то понимаю… Сейчас так уже не пишут иероглифы и…
— Но он не так уж и стар, так как на этом конверте наклеена марка!
— К сожалению, я не в силах помочь вам, месье. Но вы можете проконсультироваться у букиниста на соседней улице. Он торгует старинными книгами и, может быть, сможет помочь вам.
Я благодарю футцана, даю ему чаевые и поднимаюсь узнать, как идут дела у Берюрье. Выходя из лифта, я слышу вопли, стоны, удары… Они исходят из комнаты Толстомясого. Я сломя голову врываюсь в номер.
Какой спектакль! Доктор плавает на четвереньках посередине комнаты в разодранной рубашке, с порванным галстуком и без рукава на пиджаке.
Под его правым глазом синеет огромный фонарь, очки превратились в две кучки стекла с торчащим из них концом золотой проволочки, наподобие хвостика от пробки с бутылки шампанского.
Громила, более желтый, чем его жертва, мечется по комнате, потрясая своими кулаками ярмарочного бойца.
— Что здесь происходит? — удивляюсь я.
Мой компаньон брызжет слюной:
— Что это за страна, где тубибы — додики?! (Слово «голубой» здесь неуместно ввиду того, что по отношению к доктору уже употреблялся эпитет «желтый». (Прим, авт.).).
Он подлетает к доктору и лягает его под ребра своим копытом. Тот стонет. Мне приходится срочно вмешаться.
— Прекрати, Толстяк! Объясни, в чем дело!
— Ты же не знаешь, какую мерзость предлагал мне этот удод! И это мне, Берюрье! Как будто я похож на такого! Разве по мне не видать, что я — нормальный мужчина?! Что мои нравы заодно с природой, а не против, а? Я тебя спрашиваю!
— Успокойся! Что он тебе сказал?
— Это настолько гадко, что я не осмеливаюсь повторить это даже тебе, Сан-А, хоть ты — мой друг до гроба!
Поняв, что мне так и не удастся ничего вытянуть из этой псины, я склоняюсь над врачом.
— Что случилось, доктор?
— Я хотел сделать ему акупунктуру, — лепечет несчастный.
— Ты слышишь? — визжит Толстяк. — И он еще осмеливается повторять это!
Подумать только, что у японцев такие замашки! Чего стоит один их флаг красный кружок на белом фоне! С ними все ясно! Это даже не эмблема, это целая программа!
Я спешу объяснить Толстяку, что такое акупунктура. Он слушает, фыркает, произносит “Ну, ладно!”, а затем взрывается снова:
— Я плачу тубибу не за что, чтобы он вгонял мне иглы под шкуру!
Убери отсюда этого поганца! Я лучше приму аспирин.
Теперь остается самое сложное — успокоить тубиба и помешать ему обратиться за помощью к нашим японским коллегам. Я сочиняю для него роман о нервном расстройстве Берю и сую ему пригоршню долларов. Он прихлопывается и, наконец, причитая, убирается восвояси. Через секунду за дверью раздается дикий вопль.
Без своих диоптрий несчастный передвигался на ощупь, и вошел в лифт, не заметив, что его кабина находилась этажом ниже.
В целом он отделался сломанной ногой, вывихнутым плечом, расплющенным носом и оторванным ухом. Могло быть и хуже!
Я говорю Толстяку о последствиях его нетерпимости но он в ответ лишь пожимает плечами:
— Мне сразу не понравилась его рожа! Красивый фланелевый пиджак (как ни странно, до сих пор белый) бесстрастно подчеркивает желтизну моего ангелочка. Прямо-таки, белоснежная лилия с золотыми тычинками!
— Куда пойдем? — справляется любезный поросенок.
— Сначала к библиотекарю, к которому мне посоветовали обратиться, а потом махнем в Кавазаки, по адресу парня, распотрошившего себя в самолете.
— Что мы забыли у библиотекаря?
— Дать ему расшифровать адрес на конверте… Собирайся и не ломай себе голову, остальное я беру на себя!
Книжный магазин являет собой маленькую лавочку с витринами, где выставлены редкие издания. Нас встречает крупный, убеленный сединами старик в европейском костюме, но со странным колпаком из черного шелка на голове. Он не говорит по-французски, но трекает несколько фраз по-английски. Я показываю ему конверт и спрашиваю, не может ли он перевести нам текст.
Он берет в руку наш бумажный прямоугольник, напяливает на нос очки с толстенными стеклами, смотрит, затем вооружается лупой, и когда я уже задаюсь вопросом, сможет ли он обойтись без большого телескопа токийской обсерватории, он вдруг вскрикивает и роняет лупу, швыряет конверт на лакированный столик так, как будто тот обжег ему пальцы, и мчится в подсобку.
— Ты только посмотри, — говорю я Толстяку, — ну и реакция у нашего книжного червя!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21
Уж я-то могу себе позволить купить для нас такие штучки! Ну-ка, ребята, между нами и волосом на бифштексе, сколько раз вам приходилось видеть меня, бросающегося раскручивать новое дело даже без зубной электрошетки в кармане, а? Вспомните: Конго, Шотландия.., и т.д. А начинать нужно всегда с покупки чемодана, чтобы придать себе респектабельный вид. Ведь стэндинг — это прежде всего ваш фасад. Клевая липич, бобочка из кокона с лейблом “Path”, шекель из свиной кожи — и вы король! Но попробуй появиться в мятых шкарах — и ты уже — баклан и труболет!
Мы нарисовываемся в супер-отеле “Фу-тца-на” хоть и небритыми, не в остальном — при полном параде. Это впечатляющий билдинг с горячей водой, где надо, и лифтером в униформе лифтера. Отель возвышается посередине огромного японского сада во французском стиле.
Мы снимаем две роскошные комнаты с видом в окно, туалетом с туалетной бумагой, обработанной серной кислотой, кроватями из колотого бамбука со спиннинговыми катушками и т.д. Полный отвал! Устроившись и побрившись, мы решаем пойти метануть, так как Толстяк уже рыдает от голода.
Прямо в этом дворце есть люксовый ресторан, где можно познакомиться с японской кухней. Берю спрашивает, есть ли у них фаршированные лапы аллигатора, но ему отвечают, что блюдо дня “крылышки стрекоз под соусом из каперса”. Он желает отведать. Еще мы заказываем печень ловчего, комара, почки копченой саранчи и сердцевинки водяных лилий в томате.
Японская кухня содержит одну особенность, заключающуюся в том, что вы должны сами приложить руку к приготовлению пищи. На каждом столике есть маленькая печка, которую гарсон зажигает в начале обслуживания, а затем вы сами разбираетесь со своей хрумкой. Прямо как у себя дома!
Как сказал бы мой друг Фернан Раймон, “вам остается лишь спросить себя, зачем вы пришли в ресторан”. Однако этот “инициативный аспект" приходится Берю по душе. Он радуется, как ребенок. Игра в обед — его слабость. Официант спрашивает, что мы будем пить. Берю останавливает свой выбор на рисовой водке. Нам приносят графин, с которым Берю расправляется в два счета.
— Тебе нравится? — спрашиваю я, боясь получить утвердительный ответ.
— Вкус весьма спесифыческий, а вообще — ништяк! — отзывается мой славный сотрапезник.
Заметив на столе вторую бутылку, он тянется к ней, швырхает еще стаканчик, причмокивает хлебальником и заявляет:
— Эту ты должен попробовать, Сан-А, она намного лучше.
— Нет уж, спасибо. Пожалуй, я ограничусь пивом.
— Ты неправ, — смеется Умноженный на десять, вливая в себя второй пузырь:
— Это first guality (Высший сорт (англ.).), цаца, нектар, “Хейг”!
Его первый выход на поле многообещающ! Скулы пылают, взгляд клубится, язык зеленеет. Он весь во власти мягкой эйфории. Содержимое второй бутылки входит в него так же легко, как и первой.
В этот момент появляется официант со спичками. Он пытается запалить печку, но она отказывает ему в этом удовольствии, как корова отказала бы быку, будь он похож на Бенуа-Александра Берюрье. Тогда гарсон отвинчивает крышку, вытаскивает щуп и констатирует, что иссякло топливо. Он хватает бутылку, которую только что прикончил Берю и, увидев, что она пуста, скорчивает мину, от которой грохнулся бы в обморок китайский фарфоровый болванчик.
— Что с вами, дружище? — спрашиваю я.
— В этой бутылке только что был спирт для примуса, — бледнеет бедолага.
Берю хмурит брови:
— Так это, значит, был спирт?
— Ну да!
— Рисовый, вовсе недурственен, — спокойно подтверждает Берю.
Нобон взрывается, видя, что парень остолбенел от удивления.
— Ну, что вы на меня уставились?! Внесите ее в счет, и дело в шляпе! Ведь не ошибается тот, кто ничего не делает!
— Хорошо, месье, — лепечет наш амфитреон 38 (это размер его подкашивающихся ножек).
Берю успокаивается и спрашивает доверительным тоном:
— Вы не могли бы узнать, не завалялась ли у вас где-нибудь бутылочка Божеле? В общем-то, я не против эротической кухни, но у каждого свои привычки…
Когда я веду Берю баю-бай, он уже бухой вдрызг. Амбал в восторге от Японии. Он засыпает со счастливой улыбкой на лице. Я следую его примеру. Чтобы создать себе хорошие стартовые условия, нужно быть свеженьким, как огурчик, друзья!
Я просыпаюсь рано утром. Вычисляю, который час в Париже: что-то около одиннадцати часов вечера. Ноя должен во что бы то ни стало найти Старикана и поэтому рискую набрать его номер. Как всегда, я застаю его на месте. Вы ведь знаете все эти слухи в нашей конторе по поводу Папаши? Говорят, что он даже дрыхнет в своей берлоге. Я думаю, что на самом деле все обстоит гораздо проще. Наверняка, когда он возвращается домой, телефонная служба переключает его рабочий номер на домашний.
Эта версия кажется мне самой подходящей, а вам, пучки кудели? Тем хуже для вас! Итак, Старикан на проводе. Мы не тратим время на пустой базар, так как минута переговоров стоит около 35 тысяч старых франков (я же не стану просить вас оплатить наш разговор).
Я рассказываю ему о том, что случилось с Фузи Хотъубе и о нитроглицерине. Он в свою очередь говорит мне, что ничего не знает ни о Пино, ни о моем кузене. Посольство Японии в Париже сгорело дотла.
Тяжело ранены два человека; стало известно, что это умышленный поджог; установлена тщательная слежка за Хелдером. Таково положение вещей на данный момент. Я прощу Пахана предупредить мою славную Фелиси, он мне говорит, что это уже сделано. Душечка! Он успевает подумать обо всем.
Мы кладем трубки. Наш разговор через весь мир длился всего лишь семьдесят две секунды.
Я захожу в клетуху Берю. Сначала я думаю, что дал маху и попал в комнату японца, но знакомый для моих евстахиевых лопухов храп подсказывает мне, что я не ошибся. С интересом склоняюсь над кроватью Амбала. Толстяк поменял цвет кожи. Он стал насыщенно канареечножелтым. Я бужу его, и он улыбается мне.
— Как ты себя чувствуешь? — беспокоюсь я.
— Ништяк! — зевает Берю.
— У тебя не болит печень?
— Чего это ты? Какого ляда она должна у меня болеть?
— Да потому что ты желт, как тропический понос, дружище!
Он встает и, яростно почесывая самую неблагородную часть своей демократической фигуры, направляется созерцать свою афишу в зеркале ванной. От этого его бросает в дрожь.
— Что это со мной?
— Это вчерашний спирт для примуса. Своей желтизной ты полностью обязан ему.
Это его не очень волнует.
— Может быть и так. Теперь я не буду бросаться в глаза. Чтобы позволить себе желтизну, нужно жить в Японии. Так что, нет худа без добра.
— И все-таки не мешает свистнуть лекаря!
— Ты думаешь?
— Да, так будет лучше. Я звоню администратору и прошу прислать к нам лучшего тубиба квартала. Он не заставляет себя долго ждать.
Это маленький фруктик с бороденкой похотливого козла, тощий, как велосипедная спица, и отягощенный очками в золотой оправе.
Пока он осматривает моего собрата, я спускаюсь взять интервью у портье. Показываю ему конверт, найденный в кармане Фузи Хотъубе и прошу его перевести с японского. Парень нежно теребит мочку уха (вы, наверное, догадались, что этот жест означает у японцев высшее интеллектуальное напряжение).
— Это не по-японски? — спрашиваю я.
— По-японски, но…
— Но…?
— Это старо японский. Я не очень-то понимаю… Сейчас так уже не пишут иероглифы и…
— Но он не так уж и стар, так как на этом конверте наклеена марка!
— К сожалению, я не в силах помочь вам, месье. Но вы можете проконсультироваться у букиниста на соседней улице. Он торгует старинными книгами и, может быть, сможет помочь вам.
Я благодарю футцана, даю ему чаевые и поднимаюсь узнать, как идут дела у Берюрье. Выходя из лифта, я слышу вопли, стоны, удары… Они исходят из комнаты Толстомясого. Я сломя голову врываюсь в номер.
Какой спектакль! Доктор плавает на четвереньках посередине комнаты в разодранной рубашке, с порванным галстуком и без рукава на пиджаке.
Под его правым глазом синеет огромный фонарь, очки превратились в две кучки стекла с торчащим из них концом золотой проволочки, наподобие хвостика от пробки с бутылки шампанского.
Громила, более желтый, чем его жертва, мечется по комнате, потрясая своими кулаками ярмарочного бойца.
— Что здесь происходит? — удивляюсь я.
Мой компаньон брызжет слюной:
— Что это за страна, где тубибы — додики?! (Слово «голубой» здесь неуместно ввиду того, что по отношению к доктору уже употреблялся эпитет «желтый». (Прим, авт.).).
Он подлетает к доктору и лягает его под ребра своим копытом. Тот стонет. Мне приходится срочно вмешаться.
— Прекрати, Толстяк! Объясни, в чем дело!
— Ты же не знаешь, какую мерзость предлагал мне этот удод! И это мне, Берюрье! Как будто я похож на такого! Разве по мне не видать, что я — нормальный мужчина?! Что мои нравы заодно с природой, а не против, а? Я тебя спрашиваю!
— Успокойся! Что он тебе сказал?
— Это настолько гадко, что я не осмеливаюсь повторить это даже тебе, Сан-А, хоть ты — мой друг до гроба!
Поняв, что мне так и не удастся ничего вытянуть из этой псины, я склоняюсь над врачом.
— Что случилось, доктор?
— Я хотел сделать ему акупунктуру, — лепечет несчастный.
— Ты слышишь? — визжит Толстяк. — И он еще осмеливается повторять это!
Подумать только, что у японцев такие замашки! Чего стоит один их флаг красный кружок на белом фоне! С ними все ясно! Это даже не эмблема, это целая программа!
Я спешу объяснить Толстяку, что такое акупунктура. Он слушает, фыркает, произносит “Ну, ладно!”, а затем взрывается снова:
— Я плачу тубибу не за что, чтобы он вгонял мне иглы под шкуру!
Убери отсюда этого поганца! Я лучше приму аспирин.
Теперь остается самое сложное — успокоить тубиба и помешать ему обратиться за помощью к нашим японским коллегам. Я сочиняю для него роман о нервном расстройстве Берю и сую ему пригоршню долларов. Он прихлопывается и, наконец, причитая, убирается восвояси. Через секунду за дверью раздается дикий вопль.
Без своих диоптрий несчастный передвигался на ощупь, и вошел в лифт, не заметив, что его кабина находилась этажом ниже.
В целом он отделался сломанной ногой, вывихнутым плечом, расплющенным носом и оторванным ухом. Могло быть и хуже!
Я говорю Толстяку о последствиях его нетерпимости но он в ответ лишь пожимает плечами:
— Мне сразу не понравилась его рожа! Красивый фланелевый пиджак (как ни странно, до сих пор белый) бесстрастно подчеркивает желтизну моего ангелочка. Прямо-таки, белоснежная лилия с золотыми тычинками!
— Куда пойдем? — справляется любезный поросенок.
— Сначала к библиотекарю, к которому мне посоветовали обратиться, а потом махнем в Кавазаки, по адресу парня, распотрошившего себя в самолете.
— Что мы забыли у библиотекаря?
— Дать ему расшифровать адрес на конверте… Собирайся и не ломай себе голову, остальное я беру на себя!
Книжный магазин являет собой маленькую лавочку с витринами, где выставлены редкие издания. Нас встречает крупный, убеленный сединами старик в европейском костюме, но со странным колпаком из черного шелка на голове. Он не говорит по-французски, но трекает несколько фраз по-английски. Я показываю ему конверт и спрашиваю, не может ли он перевести нам текст.
Он берет в руку наш бумажный прямоугольник, напяливает на нос очки с толстенными стеклами, смотрит, затем вооружается лупой, и когда я уже задаюсь вопросом, сможет ли он обойтись без большого телескопа токийской обсерватории, он вдруг вскрикивает и роняет лупу, швыряет конверт на лакированный столик так, как будто тот обжег ему пальцы, и мчится в подсобку.
— Ты только посмотри, — говорю я Толстяку, — ну и реакция у нашего книжного червя!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21