— Немного шебутная по периферии, но в остальном очень милая.
— Правда, гостеприимная?
— Скорее, она предпочитает самообслуживание!
Он смеется.
— Мне нравятся такие кадры. Они упрощают жизнь настоящим мужчинам и помогают решить физиологические проблемы.
Я прощаюсь с ним и отключаюсь на полдюжины часов, в течение которых мне снится, как искореженный профессор Ямамототвердолобо падает с неба, вопя: “Будьте вы прокляты!"
* * *
На следующее утро, когда мы спускаемся в холл, портье показывает нам на двух типов, сидящих рядом с выходом. Вышеуказанные месье встают и подходят к нам. Они среднего роста, в серых костюмах и черных соломенных шляпах в американском стиле. Оба — японцы, и у обоих на круглых лицах написано такое же радушие, как у сонного мужика, который с тяжелой похмелюги скрутил козью ножку из последней трешки Я смотрю на них без особой радости, предчувствую, что они доставят нам немало хлопот.
— Полиция, — бросает один из них по-французски, — следуйте за нами!
Берюрье смотрит на меня понурым, как уши таксы взглядом.
— Тут афиняне афигенели, персы оперстенели, сатрапы сотрапезднулись, а крестоносцы хряпнулись крестцами и остались с носом! — выдает Берю.
Что в переводе на разговорный язык означает:
— Нас хотят повязать, надо рвать когти!
Но я утихомириваю его взглядом. Не можем же мы устроить ковбойскую разборку прямо в вестибюле гостиницы! Тем более, что можно смело рассчитывать на поддержку нашего посольства.
— В чем дело? — спрашиваю я.
— Узнаете позже, — отрезает легавый.
Мы не настаиваем и выходим в сопровождении двух ангеловхранителей.
— В Японии полицейских тоже называют легавыми? — интересуется Толстяк.
— Не знаю.
— Их скорее всего называют здесь утятами.
— Почему?
— Да потому, что они желтые! Это же ясно, как божий день!
Как видите, мой Толстяк весьма и весьма любознателен и не менее наблюдателен, как сказал бы мой знакомый наблюдатель со стороны двух нулей H (ООН-организация объединенных наций.).
Нас усаживают в большой черный автомобиль. За рулем сидит один тип. Я узнаю его по желчному взгляду в мой адрес — это шофер той самой тачки, у которой мы вчера прокололи шины. У меня возникает предположение, что мы можем испытывать определенные трудности с интерпретацией своего вчерашнего поведения по отношению к японским коллегам.
Телега пускается с места в карьер. Мы сидим сзади с одним из “утят”. Другой сидит рядом с водителем, но держится начеку и не спускает с нас узких и пристальных глаз.
Наша лайба черной грозой пешеходов врезается в дорожный поток.
Какое-то время мы шлифуем по центру города, and after (А затем (англ.).) выкатываемся в пригород. Так как эта дорога ведет в Кавазаки, я решаю, что нас везут на место преступления.
Но на этот раз (единственный и неповторимый) Сан-Антонио ошибается. Мы проезжаем через Кавазаки, почти не снижая скорости. Что это значит?
— Слушай, Сан-А, — бормочет его Невежество, — по этой дороге мы сможем доехать до Франции?
— Ну, ты даешь! Япония расположена на архипелаге!
— А что это такое?
— Группа островов.
Я обращаюсь к японцу, говорящему по-французски:
— Куда вы везете нас?
— В Йокогаму!
— Зачем?
— Увидите сами!
Знаете ли, ну а если не знаете, то сейчас узнаете, ваш Сан-А не может выносить, когда с ним разговаривают таким тоном.
— Помилуйте, уважаемый, — рявкаю я, — не забывайте, что вы имеете дело с иностранным гражданином. Мне не нравятся ваши манеры и вы можете за них поплатиться. Вместо ответа он безмятежно улыбается.
— Послушайте, — настаиваю я, разъяряясь, как бенгальский тигр, к хвосту которого привязали улей.
— Во Франции, для того, чтобы кого-то задержать, требуется ордер на арест, надеюсь, что у вас он тоже имеется?
Второй тип преспокойно достает из кармана мятую бумаженцию, испещренную иероглифами.
— В последнем параграфе, допущена орфографическая ошибка, — улыбаюсь я.
При этом я не замечаю, что мой японский сосед по заднему сиденью коротко бьет меня ребром ладони по шее. Можно подумать, что у меня случилось короткое кровозамыкание спинного мозга с расширением верхней правой диафрагмы, прогрессирующим выделением мокроты дифференциального компрессора и атрофия яремной вены с последующим смещением соединительного хряща в результате разрушительного подземного толчка.
Мне не хватает воздуха. Я распахнул свой хлебальник на ширину ворот Вестминстерского аббатства в день коронации, и несмотря на это не могу поймать ни одной частички кислорода для своих легких. Мне кажется, что я вот-вот откину копыта. Как вы думаете, сколько лет человек может прожить без воздуха?
Берю пытается отомстить за меня. Я вижу, как он вцепляется в глотку моего обидчика, но в это время второй хмырь с переднего сиденья награждает его ударом короткой резиновой дубинки по чану. Берю издает вздох экстаза и сползает с сиденья. В свою очередь, я тоже получаю добавку на ходу от реальности. Бац! И я ныряю в небытие. Мы превращаемся в две неподвижные груды тряпья, сваленные в салоне машины, которая, не сбавляя хода, мчит нас в неведомое.
Глава 9
"По-о-о бескрайним водам синим,
Где звезды блещут на волнах,
Поплыву вдво-оем я с милой…”
— Эй, Берю!
Мы уже не в машине, а в какой-то голой комнатухе, куда едва пробивается свет через круглое слуховое окошко. Я связан, также как и Берю (который даже скорее весь перевязан), и лежу на полу рядом с ним.
Мой соотечественник находится в сидячем положении и, грустно склонив голову на грудь, поет тоскливым протяжным голосом, созерцая концы своих пут.
— Берю!
Мой друг умолкает, поднимает голову и смотрит на меня опустошенным взглядом. Он выглядит очень усталым.
— Что вы сказали, месье? — лепечет он.
У меня возникает подозрение, что от удара шутильником по чану его бедные мозги превратились в майонез. Он добавляет:
— Мы случайно не встречались в Касабланке?
— Послушай, Берю…
— Я весь внимание!
— Я никогда не был в Касабланке!
— Я тоже. Тогда это была, наверное, пара других типов…….
Он полностью теряет ко мне интерес, роняет на грудь башку и затягивает неоконченную песню:
"Поплыву вдво-оем я с милой
На ночных капризных парусах.”
Мне становится не по себе видеть его в таком состоянии. Вам не кажется, что у бедолаги Берю поехала крыша? Впору передать несчастного на поруки Берте, чтобы она выгуляла его в кресле-каталке по Булонскому лесу, или же отправить проветриться на русской тройке с бубенцами по заснеженным степным просторам.
— Эй, Толстяк, возьми себя в руки!
Но я не успеваю надоесть ему. Пол, на котором покоится мое тело, вдруг уходит из-под моей спины. В тот же момент брызги пены залепляют слуховое окошко, которое на деле оказывается иллюминатором каюты.
Ошибка исключена: подсознание Толстяка догадалось об этом — мы находимся в открытом море, вот почему он затянул “Синие волны”.
— Берю, соберись с мыслями, чувак, а то тебя дисквалифицируют.
Он мычит, жужжит, урчит, чихает и, наконец, вновь поднимает башку.
Он смотрит на меня, видит, узнает, улыбается и радостно говорит:
— Привет, чувак! Я неплохо вздремнул. Какова наша утренняя программа?
— Можно начать с посещения замка Иф, — вздыхаю я.
— Чего это тебе вдруг вздумалось? Я ничего не отвечаю. Он осматривается по сторонам, морщит лоб мыслителя и бормочет:
— А, собственно говоря, где мы, Сан-А?
— Вопрос, конечно, интересный!
— Да ты ведь связан!
— Почти так же крепко, как и ты.
— Неужели и я тоже?!
— Я уже, кажется, сказал тебе об этом.
— Вот же, черт возьми! Я начинаю припоминать: легавые! Как этим псам удалось отключить нас?
— Вряд ли это были легавые.
— Ты так думаешь?
— Да. Вчерашние наши знакомые тоже не были ими.
Тут, как в спектакле, распахивается дверь, и появляются пятеро типов. Среди них — двое вчерашних “легашей” плюс худой, но чрезвычайно элегантный старикашка с лицом пожилого ребенка. Вместо рта у него щель для опускания монет в копилку, вместо глаз — два кругляша для игры в лото и два лепестка лотоса вместо ушей. Да, чуть было не забыл! На месте шнобеля у него красуется расплющенная картофелина.
На нем очки в изящной золотой оправе, костюм цвета морской волны без всякой там соленой пены; седые волосы гладко зачесаны на пробор.
Попутно я замечаю, что четверо других всячески выказывают ему знаки (и даже основательно проросшие злаки) глубочайшего почтения (метров двенадцать в глубину по моим самым скромным подсчетам).
Кортеж приближается к нам вплотную и останавливается, как вкопанный. Сущий кошмар! Мне начинает казаться, что я преставился и прямиком попал в преисподнюю, где предо мною явились беспощадные судьи ареопага.
Слово берет старикан. И делает он это на французском, правда, весьма сюсюкающем. После каждого произнесенного слова штрик высовывает язык и облизывает место предполагаемых губ.
— Месье, — говорит он, — для меня большая честь принять вас на своей яхте.
— Ну и гостеприимство! — рычит Громила. — Развяжите нас, а то мы не можем выразить вам нашу признательность. Старикашка продолжает:
— Мне не хотелось бы причинять вам неприятности, ни злоупотреблять вашим драгоценным временем, поэтому я буду весьма признателен, если вы вернете мне конверт.
— Какой еще конверт? — притворно удивляюсь я.
— Месье комиссар, вы должны прекрасно понимать, о чем идет речь. Не имею ни малейшего понятия! Старикан достает из кармана ингалятор, широко распахивает свою копилочную щель и щедро опрыскивает себе небо.
— У меня астма, — извиняется он, пряча свое оборудование.
— Вам хорошо бы помог курс лечения на горном курорте Мон-Дор, сочувствую я.
— Итак, где этот конверт?
— Я не знаю…
Он повышает голос:
— Это конверт, который вы вытащили из кармана покойного — нашего дорогого преданного друга Хотьубе и который вы показывали портье в отеле, а затем обратились с ним к старому торговцу книгами на улице Рхю-Хи-Гули-Ху, после чего, прикоснувшись к конверту, этот достойный человек отправился к предкам, сделав себе харакири…
Воцаряется тишина. Я понимаю, что мне его не провести. Этот очкастый упрямец провел тщательное расследование и узнал гораздо больше, чем мне бы того хотелось.
— У меня его больше нет, — заверяю его я.
— Мы это знаем, так как позволили себе тщательно обыскать вас.
— Так это вы устроили обыск в моем гостиничном номере?
— Да, мы! Так где же конверт? Для вас и вашего друга, если, конечно, вам дорога жизнь, будет гораздо лучше отдать его нам!
Толстяк мрачно сопит и сухо бросает в мой адрес:
— Слушай, да отдай ты эту чертову погремушку старому хрычу, и он оставит нас в покое, а то у меня уже оскомина от этого конверта!
Я вздрагиваю. Вчера вечером Толстяк не видел, как я передал конверт Рульту, и до сих пор уверен, что он у меня.
— Не ломай комедию. Берю, ты же прекрасно знаешь, что я передал конверт нашему послу!
— Вот ведь дырявая башка! — хлопает себе по лбу. Толстяк. — Как я мот забыть? Ведь я сам отвозил его в посольство и лично вручил его превосходительству послу Франции!
Берю похож на бродячего комедианта — он не может сыграть свою роль, не сдобрив ее сверхплановой тирадой.
Старый япошка подозрительно смотрит на нас через толстые стекла своих очков. Клянусь вам, в этом году все японцы, наверное, сговорились ходить в очках! Он поворачивается к своим спутникам и что-то говорит им на своем прекрасном языке.
Тотчас же четверо шестерок хватают его Величество Берюрье и волокут прочь. Я остаюсь в каюте наедине с шумом морских волн, бортовой и килевой качкой и острым желанием очутиться в другом месте.
* * *
Проходит не меньше двух часов. Я пытаюсь освободиться от пут, но не тут-то было, как говорится в русской были. Нас очень надежно связали нейлоновым шнуром и, когда я напрягаюсь, он врезается мне до самого мяса.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21