А я решил поприкалываться со звуком и одновременно врубил радио. Настроил свой приемник на Андорру, по которой крутили клевые довоенные песенки:
"Красивые пижамы”, “Она чмокнула меня в щечку” и еще что-то в этом духе. Это так здорово подходило к пьесе Ахилла.
— Наверное, Эсхила?
— Эсхила или Ахилла — это то же самое, это у него такой психдоним.
По-моему, это была пьеса Эсхила Заватта: все они были в масках и вместо того, чтобы говорить, они пели. У них были пронзительные голоса, но сомнительно, что это были настоящие персы. А вообще, забавная штуковина! Там один кадр заявил, что их надули грехи. Сечешь?
Ничего себе заявочки! Берта была шокирована, она хотела написать протест на телевидение, это в ее духе. Она сказала, что такие слова уместны для шансонье, а для телевидения — это уж слишком. Я ей сказал:
"Уймись, несчастная!” Ведь они же показывают пьесы Клода Борделя!
Еще одна посадка. Полчаса на заправку баков нашей птахи. На этот раз все пассажиры направляются в сторону буфета. Берю говорит мне, что голоден, и невзначай интересуется:
— Что это за городишко, Сан-А?
— Тегеран.
— Здесь можно хорошо пожрать?
— Не знаю, но вообще-то не обольщайся, здесь все блюда в основном состоят из лепестков роз.
Берюрье трясет башкой, и его сомбреро с бубенцами звенит, как тройка, мчащаяся в заснеженную даль.
— Знаешь, я ничего не имею против роз, если они поджарены на масле и подаются как гарнир с хорошим антрекотом, приправленным вином.
Немного погодя мой доблестный соратник смачно выражается, так как ему приходится довольствоваться аскетичным бутербродом, стоптанным, как башмаки святого кюре из Арса.
— Этот окорок вырезали у свиньи с деревянной ногой, вот дребедень!
Если их шах питается точно так же, у него возникнут проблемы с тем, как делать наследников! Это будет не шах, а дистрофан!
— Вместо того, чтобы возмущаться, — говорю я, — лучше бы присмотрелся к пассажирам и попробовал узнать нашего клиента! Берюрье пожимает плечами:
— Нашего клиента я видел всего лишь на три четверти, дружище!
— Как он был одет?
— Он был в темном плаще.
Мой взгляд возвращается к буфету и фиксирует шестерых путешественников, одетых в темные плащи. Я делюсь своим наблюдением с Толстяком.
— Это облегчает наш поиск, — замечает он — Подожди, я рассмотрю их вблизи.
Благодаря своему наряду, мой славный коллега не вызывает подозрений. Кому может прийти в голову мысль, что этот бурлескный, гротескный, сногсшибательный тип — знаменитый агент секретной службы?
Скажите, кто обладает воображением, способным представить подобную экстравагантность?
Мастодонт обходит буфет, порхая, как бабочка, улыбаясь дамам и подмигивая месье, которые с изумлением разглядывают его.
Он возвращается, не выполнив полностью свою миссию, но зато существенно ограничив поле наших сомнений.
— Послушай, Сан-А, тип, которого мы ищем — вон тот за стойкой или тот, который болтает со стюардессой, а может быть тот, который лакает чай за тем столиком; остальных можно смело отбросить.
— Ну что же, это уже ощутимый результат, — говорю я.
Когда наступает момент оплатить наши расходы, я замечаю, что у меня только французские бабки и еще то, что их у меня совсем немного.
Старикан позаботился о паспортах, но при этом упустил из виду валюту.
И тем не менее, у дорогуши Лысого валюта — настоящий культ.
На этом месте моих умозаключений в буфет заходит тип с озабоченной физиономией. Он идет от столика к столику и, наконец, останавливается перед нами.
— Месье Сан-Антонио? — спрашивает он.
— Он самый.
— У меня поручение из Парижа передать вам это…
Та же самая формула в Тегеране, что и в Риме, почти такой же конверт, но зато с другим содержимым. Это пачка долларов толщиной с доброе лошадиное копыто, и все по десятке!
— Что такое? — спрашивает Толстяк.
— Чудо! — отвечаю я. — Мы с тобой попали в страну “Тысячи и одной ночи”. Толстяк.
Я благодарю чудотворца, и он исчезает так же, как и возник.
Громкоговоритель советует нам вернуться в дюраль. Ночь чертовски звездная.
— Чего ты там высматриваешь? — волнуется мой Колоссальный — Ты боишься спутников?
— Я надеюсь увидеть там ковер-самолет, но на нем, наверное, выключили габаритные огни.
Толстяк хлопает себя по ляжкам.
— Ну, ты даешь, Сан-А! Разве мы видели колокола в небе над Римом?
— Нет, — соглашаюсь я, — поэтому не мешает иметь их при себе, — добавляю с намеком на чан Берю, увенчанный сомбреро с колокольчиками.
Он сначала смеется, затем его физиономия сплющивается, как коровья лепешка под колесом трактора.
— Ты это обо мне?
Путешествие продолжается. Часы бегут по звездным дорожкам, километры растворяются в Млечном пути, объявшем половину Земного шара.
Берю дрыхнет, время от времени подкрепляя свой сон бутербродами.
Мы подлетаем к Карачи, когда восхитительная стюардесса с лицом желтым и круглым, как золотое блюдо с рахат-лукумом, приносит мне шифрограмму. Я благодарю и принимаюсь расшифровывать послание Старикана. На это у меня уходит добрых полчаса. А так как у меня нет от вас секретов, я с радостью делюсь плодами своего труда:
«Следов кадиллака на стоянке в Орли не обнаружено тчк Найден ваш Хелдер тчк Это богатый филателист тчк Был другом убитой азиатки тчк У него надежное алиби тчк Никаких новостей о Пино тчк Будьте осторожны во время следствия тчк Если потребуется помощь в Японии обратиться к Жильберу Рульту корреспонденту Франс-Пресс в Токио тчк Ваше дело может быть тесно связано с поджогом японского посольства тчк Удачи не тчк.»
Я перечитываю телеграмму три раза, прежде чем разорвать ее на кусочки и сжечь их, в пепельнице, вмонтированной в подлокотник кресла.
Где-то в бесконечных далях рождается новый день. Пассажиры самолета мирно спят. Среди них — таинственный убийца. Но кто он? Нам во что бы то ни стало нужно его вычислить до посадки в Токио. Да, во что бы то ни стало! Я награждаю Берю легким шлепком. Он расшторивает один глаз и издает урчание, которое могло бы возникнуть при падении струи Ниагары в городскую канализацию.
— Что такое?
— Я только что принял решение. Толстяк.
— Мы поворачиваем на 180°?
— Нет.
— А жаль! Я думаю о Берте: она, наверное, волнуется, куда это я запропастился. Я ведь обещал ей мигом вернуться.
— Берю, мы обязательно должны найти убийцу. Мы не можем позволить себе лететь с ним в одной фанере и сидеть сложа ручки.
Толстяк приводит в действие бубенцы своего сомбреро.
— Согласен, но не вижу способа!
— А я вижу!
— Как?
— Попробую расколоть его при помощи записки.
— Как это?
— Увидишь во время следующей посадки.
— Где?
— В Калькутте.
Внимание Толстяка переключается на вопросы географии:
— Калькутта, это в Дании? — не очень уверенно спрашивает он.
— Естественно.
— Так я и думал. Что не говори, а знания остаются? Конечно, всего знать нельзя, но если уж знаешь, то знаешь!
После этих глубоко прочувствованных слов он не отказывает себе в новой порции сна. А что в это время делает ваш восхитительный комиссар Сан-Антонио, мои дорогие? Он вырывает чистый листок из своего блокнота, разрывает его на три примерно равные части и на каждой из них пишет:
"Его арестовали, когда он хотел забрать кадиллак. Все раскрыто”.
Сделав это, я аккуратно складываю послания и прячу их в своем бумажнике до посадки в Калькутте.
Если остановка в Карачи длилась совсем недолго, то в Калькутте мы будем в течение сорока минут, и пассажиры воспользуются этим для того, чтобы размять ноги. Я жду пока они все выйдут, делая вид, что дрыхну, а затем оставляю записки на сидениях подозреваемых нами пассажиров.
После этого я спокойно присоединяюсь ко всей честной компании в буфете. Берюрье выясняет отношения с официантом. Узнав, что мы находимся в Индии, он требует для себя антрекот из священной коровы с жареным картофелем, но негодяй-официант протестует и грозится вызвать полицию, чтобы та наказала богохульника.
Я прилагаю все усилия, чтобы уладить религиозный конфликт. Нам приходится довольствоваться стаканом молока тигрицы. Берю негодует. Он говорит, что плевать хотел на этот самолет, что путешествие слишком затянулось и что он схватил насморк. Я поднимаю его дух рассказами о стране Восходящего Солнца. Гейши, рисовая водка! От моего допинга он начинает светиться. Мы взлетаем.
Со своего места я украдкой наблюдаю за тремя подозреваемыми. Все они реагируют совершенна по-разному. Первый, найдя записку, читает ее и подзывает стюардессу, чтобы та объяснила, что это значит. Второй, развернув записку, показывает ее попутчице так, как будто не понимает по-французски и хочет, чтобы ему перевели Наконец, третий, прочитав записон, с невозмутимым видом бросает его в пепельницу.
Мне кажется, что ваш Сан-А пролетел, как фанера над Парижем. В конце концов, на что я рассчитывал? У этих азиатов — потрясающая империя над своими чувствами (империя Хиро-Хито или Шито-Крыто).
Итак, мы находимся на высоте шесть тысяч метров со спящим Берю в домашних тапочках и кучей проблем, которые нужно решить до посадки в Токио.
Что делать, когда мы прилетим в Японию? Я в полной растерянности, друзья! Представьте, что вы, пьяным в зюзю, решаетесь отправиться в путешествие, а затем, очухавшись с похмелья, не понимаете, на кой ляд вы отчудили это.
Время тянется медленно. Летать самолетами весьма приятно, но порой не хватает разнообразия. Я расслабляюсь. Думаю о своей бедняжке Фелиси, которая снова не знает, где ее сын. Правда, я ее предупредил, что могу задержаться, но тем не менее! Моя старушка наверное, ждала меня всю ночь напролет. Вот уж кто должен иметь надежный мотор, не боящийся ночных перегрузок! Так как я незаметно задремал, меня будит легкое оживление рядом с туалетами. Стюардессы проносятся к пилотской кабине. Появляется командир корабля. Я смекаю, что здесь пахнет жареным и поднимаюсь, чтобы ознакомиться с обстановкой на месте. С первого взгляда я понимаю, что тревога мисс Шафран была ненапрасной.
Дверь туалета заперта изнутри, а из-под нее в проход вытекает ручеек крови. Командир Лохоямопадмото дергает ручку и зовет по-японски того, кто за дверью. Но ему никто не отвечает. Тогда он обращается по-английски, по-немецки, по-норвежски, по-конголезски (экс-колониальный бельгийский вариант), по-ацтекски, по-боливийски, по-перуански, по-фински, по-болгарски, по-русски, по-украински, по-китайски, по-корейски, на канадском английском, на канадском французском, на романском швейцарском, по-испански, по-спаниэльски, по-сеттерирландски, по-бордельски, по-заикайски, по-глухоненецки и при помощи азбуки Морзе. В ответ — тишина…
Думаю, что теперь — слово за делом. Я прошу командира посторониться ,и одним ударом плеча вышибаю хлипкий замок тонкой дверцы.
Перед нашими взорами открывается потрясающая картина.
Третий пассажир, тот самый, который бросил записку в пепельницу, сидит на крышке унитаза. Его руки продолжают сжимать рукоятку японского кинжала, который он мужественно загнал в свой бункер. Вокруг рукоятки обмотан белый платок, уже ставший красным от крови. Парень беспардонно мертв. Желтолицые стюардессы зеленеют, как будто их погрузили в метиленовую синь. Командир Лохоюмападмото выглядит чрезвычайно взволнованным. Впрочем, есть с чего! Он отдает на японском распоряжения своим крошкам и переводит на меня недовольный взгляд.
— Я — журналист, — говорю я — Из агентства “Франс-Пресс” в Токио. Он кивает головой. — Харакири, — констатирует он.
— Вижу.
Другие пассажиры ничего не успели увидеть.
— Послушайте, — говорю я, — не стоит создавать нервозную обстановку на борту. Что, если мы завернем покойника в одеяло и перенесем его в багажный отсек?
Этим преложением я проливаю бальзам на его рану. Физиономия командира немного просветляется.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21
"Красивые пижамы”, “Она чмокнула меня в щечку” и еще что-то в этом духе. Это так здорово подходило к пьесе Ахилла.
— Наверное, Эсхила?
— Эсхила или Ахилла — это то же самое, это у него такой психдоним.
По-моему, это была пьеса Эсхила Заватта: все они были в масках и вместо того, чтобы говорить, они пели. У них были пронзительные голоса, но сомнительно, что это были настоящие персы. А вообще, забавная штуковина! Там один кадр заявил, что их надули грехи. Сечешь?
Ничего себе заявочки! Берта была шокирована, она хотела написать протест на телевидение, это в ее духе. Она сказала, что такие слова уместны для шансонье, а для телевидения — это уж слишком. Я ей сказал:
"Уймись, несчастная!” Ведь они же показывают пьесы Клода Борделя!
Еще одна посадка. Полчаса на заправку баков нашей птахи. На этот раз все пассажиры направляются в сторону буфета. Берю говорит мне, что голоден, и невзначай интересуется:
— Что это за городишко, Сан-А?
— Тегеран.
— Здесь можно хорошо пожрать?
— Не знаю, но вообще-то не обольщайся, здесь все блюда в основном состоят из лепестков роз.
Берюрье трясет башкой, и его сомбреро с бубенцами звенит, как тройка, мчащаяся в заснеженную даль.
— Знаешь, я ничего не имею против роз, если они поджарены на масле и подаются как гарнир с хорошим антрекотом, приправленным вином.
Немного погодя мой доблестный соратник смачно выражается, так как ему приходится довольствоваться аскетичным бутербродом, стоптанным, как башмаки святого кюре из Арса.
— Этот окорок вырезали у свиньи с деревянной ногой, вот дребедень!
Если их шах питается точно так же, у него возникнут проблемы с тем, как делать наследников! Это будет не шах, а дистрофан!
— Вместо того, чтобы возмущаться, — говорю я, — лучше бы присмотрелся к пассажирам и попробовал узнать нашего клиента! Берюрье пожимает плечами:
— Нашего клиента я видел всего лишь на три четверти, дружище!
— Как он был одет?
— Он был в темном плаще.
Мой взгляд возвращается к буфету и фиксирует шестерых путешественников, одетых в темные плащи. Я делюсь своим наблюдением с Толстяком.
— Это облегчает наш поиск, — замечает он — Подожди, я рассмотрю их вблизи.
Благодаря своему наряду, мой славный коллега не вызывает подозрений. Кому может прийти в голову мысль, что этот бурлескный, гротескный, сногсшибательный тип — знаменитый агент секретной службы?
Скажите, кто обладает воображением, способным представить подобную экстравагантность?
Мастодонт обходит буфет, порхая, как бабочка, улыбаясь дамам и подмигивая месье, которые с изумлением разглядывают его.
Он возвращается, не выполнив полностью свою миссию, но зато существенно ограничив поле наших сомнений.
— Послушай, Сан-А, тип, которого мы ищем — вон тот за стойкой или тот, который болтает со стюардессой, а может быть тот, который лакает чай за тем столиком; остальных можно смело отбросить.
— Ну что же, это уже ощутимый результат, — говорю я.
Когда наступает момент оплатить наши расходы, я замечаю, что у меня только французские бабки и еще то, что их у меня совсем немного.
Старикан позаботился о паспортах, но при этом упустил из виду валюту.
И тем не менее, у дорогуши Лысого валюта — настоящий культ.
На этом месте моих умозаключений в буфет заходит тип с озабоченной физиономией. Он идет от столика к столику и, наконец, останавливается перед нами.
— Месье Сан-Антонио? — спрашивает он.
— Он самый.
— У меня поручение из Парижа передать вам это…
Та же самая формула в Тегеране, что и в Риме, почти такой же конверт, но зато с другим содержимым. Это пачка долларов толщиной с доброе лошадиное копыто, и все по десятке!
— Что такое? — спрашивает Толстяк.
— Чудо! — отвечаю я. — Мы с тобой попали в страну “Тысячи и одной ночи”. Толстяк.
Я благодарю чудотворца, и он исчезает так же, как и возник.
Громкоговоритель советует нам вернуться в дюраль. Ночь чертовски звездная.
— Чего ты там высматриваешь? — волнуется мой Колоссальный — Ты боишься спутников?
— Я надеюсь увидеть там ковер-самолет, но на нем, наверное, выключили габаритные огни.
Толстяк хлопает себя по ляжкам.
— Ну, ты даешь, Сан-А! Разве мы видели колокола в небе над Римом?
— Нет, — соглашаюсь я, — поэтому не мешает иметь их при себе, — добавляю с намеком на чан Берю, увенчанный сомбреро с колокольчиками.
Он сначала смеется, затем его физиономия сплющивается, как коровья лепешка под колесом трактора.
— Ты это обо мне?
Путешествие продолжается. Часы бегут по звездным дорожкам, километры растворяются в Млечном пути, объявшем половину Земного шара.
Берю дрыхнет, время от времени подкрепляя свой сон бутербродами.
Мы подлетаем к Карачи, когда восхитительная стюардесса с лицом желтым и круглым, как золотое блюдо с рахат-лукумом, приносит мне шифрограмму. Я благодарю и принимаюсь расшифровывать послание Старикана. На это у меня уходит добрых полчаса. А так как у меня нет от вас секретов, я с радостью делюсь плодами своего труда:
«Следов кадиллака на стоянке в Орли не обнаружено тчк Найден ваш Хелдер тчк Это богатый филателист тчк Был другом убитой азиатки тчк У него надежное алиби тчк Никаких новостей о Пино тчк Будьте осторожны во время следствия тчк Если потребуется помощь в Японии обратиться к Жильберу Рульту корреспонденту Франс-Пресс в Токио тчк Ваше дело может быть тесно связано с поджогом японского посольства тчк Удачи не тчк.»
Я перечитываю телеграмму три раза, прежде чем разорвать ее на кусочки и сжечь их, в пепельнице, вмонтированной в подлокотник кресла.
Где-то в бесконечных далях рождается новый день. Пассажиры самолета мирно спят. Среди них — таинственный убийца. Но кто он? Нам во что бы то ни стало нужно его вычислить до посадки в Токио. Да, во что бы то ни стало! Я награждаю Берю легким шлепком. Он расшторивает один глаз и издает урчание, которое могло бы возникнуть при падении струи Ниагары в городскую канализацию.
— Что такое?
— Я только что принял решение. Толстяк.
— Мы поворачиваем на 180°?
— Нет.
— А жаль! Я думаю о Берте: она, наверное, волнуется, куда это я запропастился. Я ведь обещал ей мигом вернуться.
— Берю, мы обязательно должны найти убийцу. Мы не можем позволить себе лететь с ним в одной фанере и сидеть сложа ручки.
Толстяк приводит в действие бубенцы своего сомбреро.
— Согласен, но не вижу способа!
— А я вижу!
— Как?
— Попробую расколоть его при помощи записки.
— Как это?
— Увидишь во время следующей посадки.
— Где?
— В Калькутте.
Внимание Толстяка переключается на вопросы географии:
— Калькутта, это в Дании? — не очень уверенно спрашивает он.
— Естественно.
— Так я и думал. Что не говори, а знания остаются? Конечно, всего знать нельзя, но если уж знаешь, то знаешь!
После этих глубоко прочувствованных слов он не отказывает себе в новой порции сна. А что в это время делает ваш восхитительный комиссар Сан-Антонио, мои дорогие? Он вырывает чистый листок из своего блокнота, разрывает его на три примерно равные части и на каждой из них пишет:
"Его арестовали, когда он хотел забрать кадиллак. Все раскрыто”.
Сделав это, я аккуратно складываю послания и прячу их в своем бумажнике до посадки в Калькутте.
Если остановка в Карачи длилась совсем недолго, то в Калькутте мы будем в течение сорока минут, и пассажиры воспользуются этим для того, чтобы размять ноги. Я жду пока они все выйдут, делая вид, что дрыхну, а затем оставляю записки на сидениях подозреваемых нами пассажиров.
После этого я спокойно присоединяюсь ко всей честной компании в буфете. Берюрье выясняет отношения с официантом. Узнав, что мы находимся в Индии, он требует для себя антрекот из священной коровы с жареным картофелем, но негодяй-официант протестует и грозится вызвать полицию, чтобы та наказала богохульника.
Я прилагаю все усилия, чтобы уладить религиозный конфликт. Нам приходится довольствоваться стаканом молока тигрицы. Берю негодует. Он говорит, что плевать хотел на этот самолет, что путешествие слишком затянулось и что он схватил насморк. Я поднимаю его дух рассказами о стране Восходящего Солнца. Гейши, рисовая водка! От моего допинга он начинает светиться. Мы взлетаем.
Со своего места я украдкой наблюдаю за тремя подозреваемыми. Все они реагируют совершенна по-разному. Первый, найдя записку, читает ее и подзывает стюардессу, чтобы та объяснила, что это значит. Второй, развернув записку, показывает ее попутчице так, как будто не понимает по-французски и хочет, чтобы ему перевели Наконец, третий, прочитав записон, с невозмутимым видом бросает его в пепельницу.
Мне кажется, что ваш Сан-А пролетел, как фанера над Парижем. В конце концов, на что я рассчитывал? У этих азиатов — потрясающая империя над своими чувствами (империя Хиро-Хито или Шито-Крыто).
Итак, мы находимся на высоте шесть тысяч метров со спящим Берю в домашних тапочках и кучей проблем, которые нужно решить до посадки в Токио.
Что делать, когда мы прилетим в Японию? Я в полной растерянности, друзья! Представьте, что вы, пьяным в зюзю, решаетесь отправиться в путешествие, а затем, очухавшись с похмелья, не понимаете, на кой ляд вы отчудили это.
Время тянется медленно. Летать самолетами весьма приятно, но порой не хватает разнообразия. Я расслабляюсь. Думаю о своей бедняжке Фелиси, которая снова не знает, где ее сын. Правда, я ее предупредил, что могу задержаться, но тем не менее! Моя старушка наверное, ждала меня всю ночь напролет. Вот уж кто должен иметь надежный мотор, не боящийся ночных перегрузок! Так как я незаметно задремал, меня будит легкое оживление рядом с туалетами. Стюардессы проносятся к пилотской кабине. Появляется командир корабля. Я смекаю, что здесь пахнет жареным и поднимаюсь, чтобы ознакомиться с обстановкой на месте. С первого взгляда я понимаю, что тревога мисс Шафран была ненапрасной.
Дверь туалета заперта изнутри, а из-под нее в проход вытекает ручеек крови. Командир Лохоямопадмото дергает ручку и зовет по-японски того, кто за дверью. Но ему никто не отвечает. Тогда он обращается по-английски, по-немецки, по-норвежски, по-конголезски (экс-колониальный бельгийский вариант), по-ацтекски, по-боливийски, по-перуански, по-фински, по-болгарски, по-русски, по-украински, по-китайски, по-корейски, на канадском английском, на канадском французском, на романском швейцарском, по-испански, по-спаниэльски, по-сеттерирландски, по-бордельски, по-заикайски, по-глухоненецки и при помощи азбуки Морзе. В ответ — тишина…
Думаю, что теперь — слово за делом. Я прошу командира посторониться ,и одним ударом плеча вышибаю хлипкий замок тонкой дверцы.
Перед нашими взорами открывается потрясающая картина.
Третий пассажир, тот самый, который бросил записку в пепельницу, сидит на крышке унитаза. Его руки продолжают сжимать рукоятку японского кинжала, который он мужественно загнал в свой бункер. Вокруг рукоятки обмотан белый платок, уже ставший красным от крови. Парень беспардонно мертв. Желтолицые стюардессы зеленеют, как будто их погрузили в метиленовую синь. Командир Лохоюмападмото выглядит чрезвычайно взволнованным. Впрочем, есть с чего! Он отдает на японском распоряжения своим крошкам и переводит на меня недовольный взгляд.
— Я — журналист, — говорю я — Из агентства “Франс-Пресс” в Токио. Он кивает головой. — Харакири, — констатирует он.
— Вижу.
Другие пассажиры ничего не успели увидеть.
— Послушайте, — говорю я, — не стоит создавать нервозную обстановку на борту. Что, если мы завернем покойника в одеяло и перенесем его в багажный отсек?
Этим преложением я проливаю бальзам на его рану. Физиономия командира немного просветляется.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21