Одним словом, он не мог заснуть при закрытом окне и не мог спать с открытыми глазами.
Бреслау, четверг 12 июля 1934 года, восемь утра
Утром стало чуть прохладней. Анвальдт на два часа забылся сном. А когда проснулся, у его кровати сидели четверо. Барон фон дер Мальтен тихо разговаривал с Ланцманом. Увидев, что больной пробудился, он подозвал двух стоящих у стены санитаров. Те, подхватив Анвальдта под мышки, отнесли его в кухню и усадили в большую лохань, наполненную теплой водой. Один губкой обмывал его изболевшееся тело, второй сбривал почти двухдневную щетину. Через несколько минут он вновь лежал в кровати на чистой крахмальной простыне, а санитары наносили на его раны и ссадины мази и бальзамы доктора Ланцмана. Барон терпеливо ждал, пока врач не закончит, чтобы задать вопросы. Анвальдт рассказывал не менее получаса. Он останавливался, запинался. Ему трудно было строить связные фразы. Внешне барон слушал довольно безучастно. В какой-то момент Анвальдт прервался на полуслове и уснул. Ему снились снежные вершины, ледяные просторы, студеное дыхание Арктики: дул ветер и осушал кожу, только откуда эта прохлада, откуда ветер? Он открыл глаза и увидел на фоне закатного солнца какого-то мальчишку, обмахивающего его сложенной газетой.
– Ты кто? – спросил Анвальдт, с трудом двигая забинтованной челюстью.
– Хельмут Штайнер, я служу поваренком у господина барона. Мне велено ухаживать за вами до завтрашнего утра, когда вас придет навестить доктор Ланцман.
– Который час?
– Семь вечера.
Анвальдт попробовал пройтись по комнате. Он с трудом ступал на распухшую пятку. На стуле висел старательно вычищенный и отглаженный бежевый костюм. Анвальдт натянул кальсоны и поискал взглядом сигареты.
– Ступай в ресторан на углу и принеси мне свиные ножки с капустой и пиво. Да, купи еще сигарет. – Анвальдт разозлился, обнаружив, что в гестапо у него сперли портсигар и часы.
Ожидая, пока вернется мальчишка, Анвальдт умылся над кухонной раковиной и сел за стол, стараясь не смотреть в зеркало. Вскоре перед ним стояла тарелка, над которой поднимался пар, – жирная свиная рулька с тушеной молодой капустой. Через несколько минут на тарелке, кроме кости, ничего не осталось. А когда он взглянул на пузатую бутылку пива Кипке – белая фарфоровая пробка с запорным устройством из проволоки, по холодному горлышку сползает капелька воды, – ему вспомнилось собственное решение не брать в рот ни капли спиртного. Анвальдт издевательски фыркнул и влил в себя половину содержимого бутылки. Потом закурил сигарету и жадно затянулся.
– Я велел тебе принести ножки и пиво, да?
– Да.
– И ясно произнес слово «пиво»?
– Да.
– Представь себе, я произнес его машинально. А надобно тебе знать, что когда мы что-то говорим машинально, то говорим это не мы, но кто-то другой посредством нас. Так что когда я велел тебе купить пива, это не я велел. А кто-то другой. Понимаешь?
– Кто же? – осведомился совершенно сбитый с толку парнишка.
– Бог! – со смехом воскликнул Анвальдт и смеялся до тех пор, пока боль не просверлила ему голову насквозь.
Он схватил бутылку, приник к горлышку и через минуту поставил ее на стол уже пустую. Затем с трудом оделся. С трудом надел на забинтованную голову шляпу. Прыгая на одной ноге, он преодолел спираль лестницы и оказался на улице, залитой закатным солнцем.
VII
Цоппот, пятница 13 июля 1934 года, половина второго дня
Эберхард Мок прогуливался по цоппотскому молу и ежеминутно с неудовольствием отгонял мысль о близящемся обеде. Голоден он не был, так как после завтрака выпил несколько кружек пива, закусывая горячими франкфуртскими сардельками. А кроме того, из-за обеда ему пришлось бы прекратить любоваться девушками, прогуливающимися возле казино, чьи ленивые тела так соблазнительно круглились под скользким шелком платьев и купальных костюмов. Мок встряхнул головой и вновь попытался прогнать мысль, которая упрямо возвращала его в далекий город, задыхающийся в котловине, заполненной недвижным воздухом, к тесным, густо населенным кварталам доходных домов и темным колодцам дворов, к монументальным зданиям, облаченным в классицистскую белизну песчаника или неоготическую красноту кирпича, к обремененным церквами и соборами островам, вокруг которых обвилась грязно-зеленая змея Одера, к укрывшимся в зелени особнякам и дворцам, где «господин» изменяет «госпоже» и она отвечает ему тем же, а прислуга словно сливается с резной обшивкой стен. Упрямая мысль влекла Мока в этот город, в котором кто-то бросает скорпионов во взрезанные животы прекрасных, как сон, девушек, а не верящие ни в бога ни в черта мужчины с сомнительным прошлым ведут расследование, которое неизменно заканчивается поражением. Мок знал, как называются эти его мысли: угрызения совести.
Наполненный пивом, сардельками и тяжелыми мыслями, Мок вошел в «Водолечебницу», где они с женой снимали так называемый юнкерский номер. Б ресторане его издалека встретил умоляющий взгляд жены, стоявшей с двумя пожилыми дамами, которые ни на минуту не отставали от нее. Мок вдруг вспомнил, что на нем нет галстука, и направился к себе в номер, чтобы исправить этот faux pas в костюме. Проходя через гостиничный холл, он краем глаза заметил высокого мужчину в черном, который встал с кресла и двинулся в его сторону. Мок инстинктивно остановился. Мужчина подошел к нему и, прижимая к груди фуражку, почтительно поклонился.
– Ах, это ты, Герман. – Мок внимательно взглянул на серое от усталости лицо шофера фон дер Мальтена.
Герман Вуттке еще раз поклонился и вручил Моку конверт с золотыми инициалами барона. Мок трижды перечитал письмо, вложил его обратно в конверт и сказал шоферу:
– Подожди меня здесь.
Через несколько минут он вошел в ресторан, неся в руке саквояж. Он приблизился к столику, находясь в перекрестье взглядов: свирепых – обеих дам и отчаянного – жены. Она стиснула зубы, чтобы не выдать горечи разочарования. Ей было ясно: закончился их совместный отдых – еще одна неудачная попытка спасти брак по расчету. Он мог бы быть и без саквояжа, она все равно догадалась бы, что он покидает курорт, о котором мечтал столько лет. Ей достаточно было заглянуть ему в глаза – затуманенные, меланхолические и жестокие, такие как всегда.
Бреслау, четверг 12 июля 1934 года, десять вечера
После двухчасовой прогулки по центру города (Марктплац и темные улочки вокруг Блюхерплац, заселенные всякой шпаной и проститутками) Анвальдт обосновался в ресторации Орлиха «Орви» на Гартенштрассе, неподалеку от оперетки, и проглядывал меню. В нем было много сортов кофе, какао, большой выбор ликеров и пиво Кипке. И было то, чего ему особенно хотелось. Он положил меню на стол, и в тот же миг перед ним стоял кельнер. Анвальдт заказал коньяк и сифон минеральной воды Дайнерта. Закурив, он осмотрелся. У каждого стола стояли четыре мягких стула, над деревянными стенными панелями висели цветные пейзажи Крконош, занавески зеленого плюша тактично укрывали ложи и отдельные кабинеты, из никелированных кранов в пузатые кружки лились пенящиеся струи пива. Смех, громкие голоса, ароматный табачный дым… Анвальдт внимательно прислушивался к разговорам посетителей и старался угадать их профессии. Он быстро сориентировался, что в основном это мелкие фабриканты и хозяева крупных ремесленных мастерских, торгующие своей продукцией в собственных магазинчиках тут же при мастерской. Были также коммивояжеры, мелкие чиновники и студенты со знаками своих корпораций. По залу ресторана время от времени проходили, зазывно улыбаясь, кричаще одетые женщины. Однако столик Анвальдта по непонятной для него причине они обходили стороной. Узнал он ее, только когда взглянул на мраморную столешницу: на салфетку с вышитыми требницкими цветочками выполз черный скорпион. Задрав кверху хвост с ядовитым крючковатым жалом, он защищался от атаковавшего его шершня.
Анвальдт закрыл глаза и, попытался овладеть воображением. Он осторожно нащупал бутылку, которую минуту назад кельнер поставил на стол, и приник к ней ртом – расплавленное коньячное золото приятно обожгло губы и пищевод. Он открыл глаза: скорпион и шершень исчезли. Теперь ему были смешны собственные страхи; со снисходительной улыбкой смотрел он на пачку сигарет «Салем», на которой была изображена большая оса. Анвальдт налил коньяк в пузатый бокал из тонкого стекла и залпом выпил. Затянулся сигаретой. Алкоголь, подкрепленный мощной порцией никотина, растворялся в крови. Дружественно булькал и шипел сифон. Анвальдт снова стал прислушиваться к разговорам за соседними столиками.
– Господин Шульце, да не принимайте вы все так близко к сердцу… Разве мало несчастий встречают человека на этом свете? Вы сами подумайте, господин Шульце… – разглагольствовал толстяк в сдвинутом на затылок котелке. – Уж поверьте мне, ни день, ни час… И это истина… Да возьмите хотя бы, к примеру, последний случай. Трамвай сворачивал с Тайхштрассе на Гартенштрассе у пекарни Хиршлика… И врезался в пролетку, ехавшую на вокзал… Мерзавец кучер выжил, а женщина с ребенком погибли… Привез он их, скотина этакая… На тот свет… Никому не дано знать ни дня, ни часа… Эй, ты, драный, чего пялишься?
Анвальдт отвел глаза. Негодующе зашипел сифон. Приподняв скатерть, Анвальдт увидел под ней двух спаривающихся шершней. Он быстро разгладил белую ткань, превратившуюся в простыню. Такой простыней накрыли банкира Шметтерлинга, слившегося в мучительном объятии с красавицей гимназисткой Эрной.
Анвальдт выпил подряд два бокала, стараясь не смотреть на пьяного толстяка, который открывал господину Шульце тайное знание о жизни.
– Что? У памятника Борьбы и Победы на Кёнигсплац? Туда, говоришь, они приходят? Сплошь служанки и няньки? Да, ты прав – ситуация исключительная. Не нужно ухаживать и пыжиться. Они хотят от тебя того же, чего ты хочешь от них… – Тощий студент пил божоле прямо из горлышка и все больше и больше возбуждался. – Да, ситуация ясна. Подходишь, улыбаешься и ведешь ее к себе. И денежных затрат никаких, и унижаться не надо. Ну, конкуренция со стороны солдат – это чепуха… Простите, сударь, мы с вами знакомы?
– Нет, нет, я просто задумался… – ответил Анвальдт. (Хорошо бы с кем-нибудь поговорить. Или в шахматы сыграть. Да, в шахматы. Как когда-то в приюте. Карл был страстный шахматист. Мы ставили между кроватями фибровый чемодан, а на него шахматную доску. И однажды, когда мы так играли, в дортуар вошел пьяный воспитатель.) Анвальдт услышал явственный стук падающих на пол фигур, ощутил пинки, которыми воспитатель награждал их, нырнувших под кровати, и ни в чем не повинный чемодан.
Два бокала, два глотка, две надежды.
– И очень хорошо, господин Шульце, что вышвырнули с работы этих учителей. Не смеют евреи учить немецких детей… Мы не позволим им плевать… плевать… Не позволим пачкать…
Шипение газовых рожков, нетерпеливое шипение сифона: выпей еще!
– Ох уж эти польские студенты! Знаний ни на грош! А какие претензии! Какие манеры! И очень правильно, что в гестапо им преподали урок. Раз вы в немецком городе, будьте добры говорить по-немецки!
Спотыкаясь, Анвальдт двинулся в уборную. На пути оказалось множество препятствий: неровности пола, столы, перегораживающие дорогу, кельнеры, снующие в табачном дыму. Но все-таки он добрался до цели. Спустил брюки, уперся руками в стену и качался из стороны в сторону. Среди однообразного шума он улавливал глухой стук сердца. Несколько секунд он вслушивался в этот звук. Внезапно раздался пронзительный крик, и он увидел соблазнительное тело Леи Фридлендер, дергающееся под потолком. Анвальдт в панике кинулся обратно в зал. Он чувствовал: надо напиться, чтобы выскоблить из-под век эту картину.
– Как я рад, господин криминальдиректор, видеть вас!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36
Бреслау, четверг 12 июля 1934 года, восемь утра
Утром стало чуть прохладней. Анвальдт на два часа забылся сном. А когда проснулся, у его кровати сидели четверо. Барон фон дер Мальтен тихо разговаривал с Ланцманом. Увидев, что больной пробудился, он подозвал двух стоящих у стены санитаров. Те, подхватив Анвальдта под мышки, отнесли его в кухню и усадили в большую лохань, наполненную теплой водой. Один губкой обмывал его изболевшееся тело, второй сбривал почти двухдневную щетину. Через несколько минут он вновь лежал в кровати на чистой крахмальной простыне, а санитары наносили на его раны и ссадины мази и бальзамы доктора Ланцмана. Барон терпеливо ждал, пока врач не закончит, чтобы задать вопросы. Анвальдт рассказывал не менее получаса. Он останавливался, запинался. Ему трудно было строить связные фразы. Внешне барон слушал довольно безучастно. В какой-то момент Анвальдт прервался на полуслове и уснул. Ему снились снежные вершины, ледяные просторы, студеное дыхание Арктики: дул ветер и осушал кожу, только откуда эта прохлада, откуда ветер? Он открыл глаза и увидел на фоне закатного солнца какого-то мальчишку, обмахивающего его сложенной газетой.
– Ты кто? – спросил Анвальдт, с трудом двигая забинтованной челюстью.
– Хельмут Штайнер, я служу поваренком у господина барона. Мне велено ухаживать за вами до завтрашнего утра, когда вас придет навестить доктор Ланцман.
– Который час?
– Семь вечера.
Анвальдт попробовал пройтись по комнате. Он с трудом ступал на распухшую пятку. На стуле висел старательно вычищенный и отглаженный бежевый костюм. Анвальдт натянул кальсоны и поискал взглядом сигареты.
– Ступай в ресторан на углу и принеси мне свиные ножки с капустой и пиво. Да, купи еще сигарет. – Анвальдт разозлился, обнаружив, что в гестапо у него сперли портсигар и часы.
Ожидая, пока вернется мальчишка, Анвальдт умылся над кухонной раковиной и сел за стол, стараясь не смотреть в зеркало. Вскоре перед ним стояла тарелка, над которой поднимался пар, – жирная свиная рулька с тушеной молодой капустой. Через несколько минут на тарелке, кроме кости, ничего не осталось. А когда он взглянул на пузатую бутылку пива Кипке – белая фарфоровая пробка с запорным устройством из проволоки, по холодному горлышку сползает капелька воды, – ему вспомнилось собственное решение не брать в рот ни капли спиртного. Анвальдт издевательски фыркнул и влил в себя половину содержимого бутылки. Потом закурил сигарету и жадно затянулся.
– Я велел тебе принести ножки и пиво, да?
– Да.
– И ясно произнес слово «пиво»?
– Да.
– Представь себе, я произнес его машинально. А надобно тебе знать, что когда мы что-то говорим машинально, то говорим это не мы, но кто-то другой посредством нас. Так что когда я велел тебе купить пива, это не я велел. А кто-то другой. Понимаешь?
– Кто же? – осведомился совершенно сбитый с толку парнишка.
– Бог! – со смехом воскликнул Анвальдт и смеялся до тех пор, пока боль не просверлила ему голову насквозь.
Он схватил бутылку, приник к горлышку и через минуту поставил ее на стол уже пустую. Затем с трудом оделся. С трудом надел на забинтованную голову шляпу. Прыгая на одной ноге, он преодолел спираль лестницы и оказался на улице, залитой закатным солнцем.
VII
Цоппот, пятница 13 июля 1934 года, половина второго дня
Эберхард Мок прогуливался по цоппотскому молу и ежеминутно с неудовольствием отгонял мысль о близящемся обеде. Голоден он не был, так как после завтрака выпил несколько кружек пива, закусывая горячими франкфуртскими сардельками. А кроме того, из-за обеда ему пришлось бы прекратить любоваться девушками, прогуливающимися возле казино, чьи ленивые тела так соблазнительно круглились под скользким шелком платьев и купальных костюмов. Мок встряхнул головой и вновь попытался прогнать мысль, которая упрямо возвращала его в далекий город, задыхающийся в котловине, заполненной недвижным воздухом, к тесным, густо населенным кварталам доходных домов и темным колодцам дворов, к монументальным зданиям, облаченным в классицистскую белизну песчаника или неоготическую красноту кирпича, к обремененным церквами и соборами островам, вокруг которых обвилась грязно-зеленая змея Одера, к укрывшимся в зелени особнякам и дворцам, где «господин» изменяет «госпоже» и она отвечает ему тем же, а прислуга словно сливается с резной обшивкой стен. Упрямая мысль влекла Мока в этот город, в котором кто-то бросает скорпионов во взрезанные животы прекрасных, как сон, девушек, а не верящие ни в бога ни в черта мужчины с сомнительным прошлым ведут расследование, которое неизменно заканчивается поражением. Мок знал, как называются эти его мысли: угрызения совести.
Наполненный пивом, сардельками и тяжелыми мыслями, Мок вошел в «Водолечебницу», где они с женой снимали так называемый юнкерский номер. Б ресторане его издалека встретил умоляющий взгляд жены, стоявшей с двумя пожилыми дамами, которые ни на минуту не отставали от нее. Мок вдруг вспомнил, что на нем нет галстука, и направился к себе в номер, чтобы исправить этот faux pas в костюме. Проходя через гостиничный холл, он краем глаза заметил высокого мужчину в черном, который встал с кресла и двинулся в его сторону. Мок инстинктивно остановился. Мужчина подошел к нему и, прижимая к груди фуражку, почтительно поклонился.
– Ах, это ты, Герман. – Мок внимательно взглянул на серое от усталости лицо шофера фон дер Мальтена.
Герман Вуттке еще раз поклонился и вручил Моку конверт с золотыми инициалами барона. Мок трижды перечитал письмо, вложил его обратно в конверт и сказал шоферу:
– Подожди меня здесь.
Через несколько минут он вошел в ресторан, неся в руке саквояж. Он приблизился к столику, находясь в перекрестье взглядов: свирепых – обеих дам и отчаянного – жены. Она стиснула зубы, чтобы не выдать горечи разочарования. Ей было ясно: закончился их совместный отдых – еще одна неудачная попытка спасти брак по расчету. Он мог бы быть и без саквояжа, она все равно догадалась бы, что он покидает курорт, о котором мечтал столько лет. Ей достаточно было заглянуть ему в глаза – затуманенные, меланхолические и жестокие, такие как всегда.
Бреслау, четверг 12 июля 1934 года, десять вечера
После двухчасовой прогулки по центру города (Марктплац и темные улочки вокруг Блюхерплац, заселенные всякой шпаной и проститутками) Анвальдт обосновался в ресторации Орлиха «Орви» на Гартенштрассе, неподалеку от оперетки, и проглядывал меню. В нем было много сортов кофе, какао, большой выбор ликеров и пиво Кипке. И было то, чего ему особенно хотелось. Он положил меню на стол, и в тот же миг перед ним стоял кельнер. Анвальдт заказал коньяк и сифон минеральной воды Дайнерта. Закурив, он осмотрелся. У каждого стола стояли четыре мягких стула, над деревянными стенными панелями висели цветные пейзажи Крконош, занавески зеленого плюша тактично укрывали ложи и отдельные кабинеты, из никелированных кранов в пузатые кружки лились пенящиеся струи пива. Смех, громкие голоса, ароматный табачный дым… Анвальдт внимательно прислушивался к разговорам посетителей и старался угадать их профессии. Он быстро сориентировался, что в основном это мелкие фабриканты и хозяева крупных ремесленных мастерских, торгующие своей продукцией в собственных магазинчиках тут же при мастерской. Были также коммивояжеры, мелкие чиновники и студенты со знаками своих корпораций. По залу ресторана время от времени проходили, зазывно улыбаясь, кричаще одетые женщины. Однако столик Анвальдта по непонятной для него причине они обходили стороной. Узнал он ее, только когда взглянул на мраморную столешницу: на салфетку с вышитыми требницкими цветочками выполз черный скорпион. Задрав кверху хвост с ядовитым крючковатым жалом, он защищался от атаковавшего его шершня.
Анвальдт закрыл глаза и, попытался овладеть воображением. Он осторожно нащупал бутылку, которую минуту назад кельнер поставил на стол, и приник к ней ртом – расплавленное коньячное золото приятно обожгло губы и пищевод. Он открыл глаза: скорпион и шершень исчезли. Теперь ему были смешны собственные страхи; со снисходительной улыбкой смотрел он на пачку сигарет «Салем», на которой была изображена большая оса. Анвальдт налил коньяк в пузатый бокал из тонкого стекла и залпом выпил. Затянулся сигаретой. Алкоголь, подкрепленный мощной порцией никотина, растворялся в крови. Дружественно булькал и шипел сифон. Анвальдт снова стал прислушиваться к разговорам за соседними столиками.
– Господин Шульце, да не принимайте вы все так близко к сердцу… Разве мало несчастий встречают человека на этом свете? Вы сами подумайте, господин Шульце… – разглагольствовал толстяк в сдвинутом на затылок котелке. – Уж поверьте мне, ни день, ни час… И это истина… Да возьмите хотя бы, к примеру, последний случай. Трамвай сворачивал с Тайхштрассе на Гартенштрассе у пекарни Хиршлика… И врезался в пролетку, ехавшую на вокзал… Мерзавец кучер выжил, а женщина с ребенком погибли… Привез он их, скотина этакая… На тот свет… Никому не дано знать ни дня, ни часа… Эй, ты, драный, чего пялишься?
Анвальдт отвел глаза. Негодующе зашипел сифон. Приподняв скатерть, Анвальдт увидел под ней двух спаривающихся шершней. Он быстро разгладил белую ткань, превратившуюся в простыню. Такой простыней накрыли банкира Шметтерлинга, слившегося в мучительном объятии с красавицей гимназисткой Эрной.
Анвальдт выпил подряд два бокала, стараясь не смотреть на пьяного толстяка, который открывал господину Шульце тайное знание о жизни.
– Что? У памятника Борьбы и Победы на Кёнигсплац? Туда, говоришь, они приходят? Сплошь служанки и няньки? Да, ты прав – ситуация исключительная. Не нужно ухаживать и пыжиться. Они хотят от тебя того же, чего ты хочешь от них… – Тощий студент пил божоле прямо из горлышка и все больше и больше возбуждался. – Да, ситуация ясна. Подходишь, улыбаешься и ведешь ее к себе. И денежных затрат никаких, и унижаться не надо. Ну, конкуренция со стороны солдат – это чепуха… Простите, сударь, мы с вами знакомы?
– Нет, нет, я просто задумался… – ответил Анвальдт. (Хорошо бы с кем-нибудь поговорить. Или в шахматы сыграть. Да, в шахматы. Как когда-то в приюте. Карл был страстный шахматист. Мы ставили между кроватями фибровый чемодан, а на него шахматную доску. И однажды, когда мы так играли, в дортуар вошел пьяный воспитатель.) Анвальдт услышал явственный стук падающих на пол фигур, ощутил пинки, которыми воспитатель награждал их, нырнувших под кровати, и ни в чем не повинный чемодан.
Два бокала, два глотка, две надежды.
– И очень хорошо, господин Шульце, что вышвырнули с работы этих учителей. Не смеют евреи учить немецких детей… Мы не позволим им плевать… плевать… Не позволим пачкать…
Шипение газовых рожков, нетерпеливое шипение сифона: выпей еще!
– Ох уж эти польские студенты! Знаний ни на грош! А какие претензии! Какие манеры! И очень правильно, что в гестапо им преподали урок. Раз вы в немецком городе, будьте добры говорить по-немецки!
Спотыкаясь, Анвальдт двинулся в уборную. На пути оказалось множество препятствий: неровности пола, столы, перегораживающие дорогу, кельнеры, снующие в табачном дыму. Но все-таки он добрался до цели. Спустил брюки, уперся руками в стену и качался из стороны в сторону. Среди однообразного шума он улавливал глухой стук сердца. Несколько секунд он вслушивался в этот звук. Внезапно раздался пронзительный крик, и он увидел соблазнительное тело Леи Фридлендер, дергающееся под потолком. Анвальдт в панике кинулся обратно в зал. Он чувствовал: надо напиться, чтобы выскоблить из-под век эту картину.
– Как я рад, господин криминальдиректор, видеть вас!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36