Вот я тебе пообещал: «Выполню». А сам себе добавил: «Если меня к этому принудят или я сам удостоверюсь, что ты не враг, а полезный для родины и государства человек».
И тогда понимая, что это всё, что этим людям можно даже плевать в глаза, он, сам не ведая, на что надеется, в ярости крикнул:
— Раввуни! Раввуни! Рав-ву-у-ни-и!
Заслышав этот крик, Иуда, давно заметивший погоню, в отчаянии заметался по лодке. Река мчала, берега пролетали быстро, но ещё быстрей, словно на крыльях, приближались с каждым взмахом вёсел лодки преследователей.
Иуда сел и начал неумело грести. Поставил лодку сначала боком, потом кормой, потом опять носом. Весло зарывалось в воду, выныривало оттуда в тучах брызг. Иуда не умел грести. Он вообще мало что умел. Ни грести, ни фехтовать, ни плавать. Где он мог научиться этому?
Тогда он решил молиться. Вот помолится малость, пусть не по правилам, а потом возьмёт женщину и прыгнет в воду, а поскольку он не умеет плавать, а она связана — оба немедленно пойдут ко дну. И это хорошо. Избавиться от мук и не предать Братчика.
Он сосредоточился и с ужасом понял, что не помнит ни одного слова. Не потому, что забыл за время странствий, а просто так... Бог ушёл из души. Пытаясь потянуть время и вспомнить, он увидел на дне лодки забытую сеть. Сообразил что-то. Начал по-звериному драть её ногтями и зубами, срывая каменные грузила. Освобождённую сеть бросил в воду.
Пока погоня путалась вёслами в брошенном неводе, лодка Иуды успела малость отдалиться. Фигурки Христа и церковников на обрыве были уже чуть ли не в четверть дюйма. А Иуда всё не мог вспомнить ни слова. Вместо этого лезло в голову неподходящее: лицо Шамоэла... он сам во время драки в воротах Слонимской синагоги... розовое солнце над Щарой... пламя светильников... Рабское лицо отца, когда тот однажды говорил с гетманом Огинским.
Иуда задрожал от униженности и позорного бессилия.
Что он мог? Кто учил его защищать жизнь, если учителя сами этого не умели? Пороли только розгами. И не однажды. Но почему-то помнится только тот случай. За что они тогда его?..
— Раввуни! — долетел издали голос.
И тут он вспомнил, за что его лупцевали в тот раз. Погоня была уже совсем близко. И тогда Иуда встал.
Медленно снял с себя широкий кожаный пояс, обмотал его конец вокруг запястья, другой стиснул в ладони. Взял каменное грузило. И выпрямился, крутя самодельную пращу.
Камень зафырчал, вырвался, попал в лоб загребному первой лодки. Молитвы подвели. Забытое, казалось, мастерство — не подвело. Загребной выпустил весло, юркнул головой в воду. Ладья закрутилась на месте.
Раввуни захохотал. У преследователей было только холодное оружие, у них не имелось даже луков.
Ещё удар. Ещё. Ещё.
Он бросал и бросал камни. И с каждым ударом выпрямлялся и выпрямлялся. Впервые в жизни он кричал в шальном самозабвении:
— Я не пачкал рук... Я не убивал!.. На тебе, холера! На! На!
Один из камней сломал весло на первой лодке. Камни летели градом, били, валили. Стоял на корме человек, который выпрямился. Крутил пращу.
...Лодки закружились, затем замедлили бег, под градом камней поворотили к берегу.
Человечек на корме всё ещё крутил пращу. После забросил её за плечо. Почти величественный. Почти как Давид.
...Христос на берегу, увидев всё это, захохотал.
— Ты чего? — в недоумении спросил Босяцкий.
— Ну, пастыри. Ну, спасибо за потеху, а то я было и нос повесил: хорошо, что не увели, дали посмотреть. Ну, пропащее ваше дело. Уж если вы эту овечку, которая никогда никого не обидела, кусаться заставили — тогда ещё не всё потеряно. Дрянь ваше дело. Дерьмо. Ха-гха-ха-ха!
Его повели от берега, а он хохотал, и смех его был страшен.
...Лодку между тем мчала и мчала вода.
— И хотел бы я знать, как мы теперь доберёмся до берега, — сказал Раввуни.
Анея, уже развязанная иудеем, безучастно сидела на дне лодки. Проплыли лесистые горы, тронутые кое-где первой желтизной осени.
Выбежала на откос красная трепетная осинка. Глядела, любопытная, а кто это плывёт в лодке.
Песчаная коса далеко врезалась в тёмно-синюю воду, и кто-то на косе неистово махал руками. Иуда пригляделся и с замиранием сердечным узнал: на косе стояли Кирик Вестун, резчик Клеоник и Марко Турай.
— Правь сюда! — крикнул кузнец.
Раввуни развёл руками. Весло во время битвы унесла река. И тогда Марко и Клеоник бросились в воду, начали резать её плечами, доплыли, рывком повернули лодку к берегу и потащили её. В брызгах свежей воды на загорелых плечах, всхрапывая, пеня волны, как водяные кони, как неведомые морские боги.
Иуда черпал забортную воду и омывал лицо, чтоб никто не видел, что он плачет.
На берегу они долго обнимались и хлопали друг друга по плечам.
— Братец, — захлёбывался Иуда. — Живой... Братец...
— Живой, — сказал кузнец. — Назло некоторым, чтоб им на требухе ползать, а зад подтаскивать.
— Фаустина где?
— На хуторе, — ответил Клеоник. — Сейчас у нас жизнь пойдет опасная.
Марко молчал. Иуда знал почему. Гиава Турая схватили.
— Ничего, — проговорил Раввуни. — Главное — живы. Целая голова и думать может.
— Зачем? — без слёз спросила Анея. — Зачем спасали? Умереть бы. Так оно спокойней.
— Зачем? — И Иуда выругался в гневе.
Ошеломлённая Анея заморгала глазами. Румянец стыда залил всё лицо. Но Иуда оставил это без внимания. Любыми средствами он был бы рад стряхнуть это бабское оцепенение. Даже бил бы.
— А затем, чтоб не сидеть с ним. И чтоб мысль таки была. И чтоб спасти или поехать всем вместе в милую компанию к праотцу Аврааму, и обниматься там со степенной бабушкой Рахилью, и до скончания дней есть без выпивки одного только жареного левиафана, аж пока не начнёт тошнить... Также до скончания веков.
Он был совсем другим, и все остальные изумлённо смотрели на него.
— Пошли... Дорогой поговорим.
Они шли и рассуждали о том, что им делать, уже довольно долго, когда Иуда заметил в мельтешении лесной листвы какую-то тень. Человек сидел спиной к дороге, и Иуде показалось, что он узнал сидевшего. Остальные ничего не заметили.
— Идите, — сказал он остальным. — Я догоню.
Подождал, пока друзья не скрылись за поворотом, и осторожно пошёл к человеку. Мягкая трава заглушала шаги. Какая-то птичка, названия которой он не знал, свиристела в листве. Так ему удалось встать почти за спиною сидящего.
Иуда не ошибся. Беглец, предавшая падла Матфей, сидел и пересчитывал деньги. И тогда Раввуни громко сказал:
— Во дни царя Соломона был в Иерусалиме некто, кто трахнул в храме, ибо динарий обещали ему.
При первых звуках голоса Матфей вскинулся. Глаза его были белыми от страха.
— Ты?!
— И явился к ним, явился в Эмавее, и многие не верили, что он... Н-ну?!!
Матфей успокоился. Нахально высыпал деньги в кошель и спрятал его:
— Пасть закрой... И знаешь, вали ты отсюда, агнец. Выбрался, так веселись. А то как дам и... Чудес не бывает. Голову сложишь.
Иуда видел, что Матфею не по себе. Миловать его, однако, не собирался. В общем предательстве была и его лепта.
Он рыкнул так, что Матфей растерялся:
— Ты что?.. Ты что?
Белые, как у собаки, зубы Иуды хищно оскалились.
— Кто-то сказал: Иуде Евангелие не положено. Кто-то у меня Евангелие спёр и испохабил.
— И не положено. По Писанию.
Иуда надвинулся на него:
— А по жизни? По моей? И по твоей, смердящий хорь?
— Писание.
Иуда был божественно ироничен:
— А тридцать сребреников? Они же, согласно Писанию, мне принадлежат, а не тебе.
— Иди получи. Кто мешает?
— По Писанию, слышишь? — Лик Иуды был страшен. — Дав-вай цену предательства!
И он сделал то, чего в обычном состоянии не смог бы сделать: взял Матфея за грудки и поднял. Мытарь закинул кошель в мох. Челюсти его дрожали. Иуда с силой швырнул его на кучу хвороста. Подобрал калиту, положил в карман.
Вытирая мхом руки, сказал:
— Ну вот, теперь всё по Писанию. Евангелие — у Матфея, деньги — у Иуды. Вставай, а то я что-то не понимаю, где у тебя задница, а где лицо. Так, молодчина. Отныне можешь, между прочим, говорить, что не ради денег предал, а по убеждению. А теперь — вали. Люди тебя убьют. Жаль, у меня нет времени. Дурные, как дорога, разумного судят.
Иуда догонял своих и бурчал сам себе под нос:
— Вот теперь я понимаю, почему один печатник вместо «бессмертия души» ошибочно набрал да и тиснул три тысячи раз «бессмертие дупы». Это он такую вот неистребимую паскуду имел в виду.

Глава 53
ЗВЕЗДА ПОЛЫНЬ

...И упала с неба большая звезда, горящая подобно светильнику... Имя сей звезде Полынь; и третья часть вод сделалась полынью, и многие из людей умерли от вод, потому что они стали горьки.
Откровение Иоанна Богослова, 8:10,11.

За доброту, за состраданье нам
Господь воздаст вам щедрою рукой.
Висим мы бесконечной чередой.
Над нами воронья хохочет стая.
Пьёт гной из глаз.
И вы в наш страшный час
Не смейтесь же над нами, умоляем,
А помолитесь Господу о нас!
Ф. Вийон. Баллада повешенных.
В ту ночь убили не всех. Схваченных убивали постепенно, на основе твёрдой законности, но с надлежащей неуклонностью и жёсткой добротой. Ибо лучше отсечь гангренозный член, чем позволить умереть больному.
Днём и ночью ревели в подземельях меха и лязгали клещи. Граждан, захворавших антоновым огнём вольнолюбия и чистой веры, после допроса выводили и карали смертью на Воздыхальном холме, на скрещениях улиц или на Лидской дороге. На смерть каждого аккуратно составлялась бумага. Акт.
Мещане и мужики в пыточных обречённо молчали. Жизнь потеряла для них ценность в тот самый момент, когда они утратили привычный простор, смолистый аромат пуши и пашню, золотящуюся рожью и ячменём.
Целыми днями стража ходила по домам, вынюхивая крамолу, хватала людей и тащила в большой судебный зал. Пытали по одному, но приговоры выносили пачками, не слишком разбираясь, что к чему. Узники молчали, и оговоров не было, зато лютовали, подавая лживые доносы, шпионы и стукачи. И оттого по городу катилась лавина арестов. Забирали отцов у детей и детей у отцов, мужа — от жены, парня — от любимой. Весь Гродно не спал по ночам. Люди лежали и смотрели бессонными глазами во тьму. Пружина лживого доноса могла ударить каждого в каждую минуту.
Не спали и заточенные в подземелья под восточным нефом замка. У этих всё было определено, и они могли бы спать, но над ними всю ночь горланила песни пьяная стража: срывала на пленных свой недавний смертельный перепуг. Временами, отворив двери в подземелье, где после пыток лежали пластом, не в состоянии шевельнуться, ломаные люди, стражники измывались над ними, ревя что-то наподобие «Песни о хаме»:
Что против копий — косы у хама?
Вот вам Эдем, что хотели добыть:
Виселица, как Эдемская брама:
С радости в небе сучите ногами.
Мы — властелины ещё от Адама,
Вы — от Адама ещё рабы.
Многие лежащие во тьме втихомолку плакали. Не потому, что должны были умереть, а от унижения.
И потому все молчали, даже умирая на дыбе. Так велико было их общее мужество, что ужасались и люди святой службы.
Босяцкий понимал, что главное сейчас — добиться отречения от Христа. Пусть под пыткой вспомнит о действительной, истинной догме, тогда остальные запросто хрустнут в хребте. А это значит: Братчика надо пытать изобретательней, страшней и дольше, нежели всех.
Долго препирались, кто должен судить. И решили, что хоть подсудимый и мирянин, судить его будет духовный суд, поскольку он преступил установления Церкви.
Босяцкий подсказал и то, как снять с Церкви большую часть вины за наказание смертью. Во Франции в подобных случаях Церковь отдаёт преступника в руки прево. Братчика после осуждения также следовало передать для исполнения приговора городскому совету, сиречь бургомистру Устану. Пусть пачкается он.
Когда капеллан келейно решал этот вопрос с Лотром, тот даже пожалел, что член ордена, коему поручено дело веры, с таким лёгким сердцем собирается бросить свое братство.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74