Знают, что земля зовёт.
— Брось, — сказал Братчик. — Теперь всё равно.
Садилось прохладное солнце. Стояли без огней и ждали чего-то люди под пригорком.
— Дурень ты, — ругнулся Фома. — Осёл, ременные уши. А что, если западня?
— Хватит, — показал на толпу Юрась. — Хватит крови. Если уж она их ничему не научила.
И тут захохотал мурза:
— Вот! Вот тебе и конец дороги твоей. Бог. Вспомни Джанибека, что прошёл уже райский мост и лежит теперь среди гурий! Могло у нас быть такое, чтоб, победив, сразу думать, не придётся ли отдавать Аллаху души свои? — Он захлёбывался. — Ых-ых-ых!.. Чудом выдрал победу, чародейством, а не мужеством. Так Аллаху угодно.
Христос не выдержал. Словно вновь обретя хребет, выпрямилась спина.
— Что-то у тебя, мурза, память кошачья. Часто же он вас предаёт, Аллах. Часто же мы чародейством вас побивали. Забыл, как вы, Киев взяв, на нас, белорусов, шли?! Как тогда под Кричевом простой мужик Иванко Медовник с ратью своей вас гнал?! И как мы вам ещё под Крутогорьем наклали?! Помни теперь. Но ты на нас больше не пойдёшь.
— Убьёшь? — нагло спросил Селим. — Ну-ну. Мы смерти не боимся.
Юрась всё ещё держал в руках столбик клейма.
— Зачем? Просто клеймёный позором — не хан. Его не дворцы встречают. Ты помни Кричев! Помни Крутогорье! Помни Волхово болото! Помни это поле! А вот тебе и метка на память.
И он с силой ударил клеймом в лоб мурзе.
— Иди теперь к себе. Сиди с женщинами на их половине. Подбирай за конями навоз. Чтоб знал, как жить разбоем.
— Убей, — осознав всё, с надеждой попросил мурза.
— Иди. Дайте ему коня.
Мурза пошёл к пригорку. Сел в седло. Тронул коня непонятно куда.
...И тут встревожилось вороньё над лесом. Насторожились мужики под взгорком. Встрепенулись мирские всадники.
От пущи тянулась кавалькада: несколько десятков всадников во главе с грузным человеком в латах. Рядом с ним ехал кто-то в плаще с капюшоном.
— Корнила, — признал Тумаш. — И капеллан Босяцкий с ним.
— Что-то они после мессы, — подивился туповатый Филипп. — Эва... Как татарам на головы дубы пускали, так они... А слабые всё же татары. Подумаешь, дерево. Мне так вон столетний...
— Замолчи, — оборвал Христос. — Иди, Мария, встреть их.
Босяцкий заметил её издалека. Шепнул Корниле:
— А мужики стоят. Не совсем сработало искушение.
— Да немного и осталось их. Можно и силой...
— Посмотрим. Шума не хочется. Попробуем иначе.
Магдалина остановилась перед мордами коней.
— Садись, — предложил Корнила, показывая на свободного коня.
— Отвыкла, — независимо сказала она. — Не хочу.
Они медленно ехали за ней к пригоркам.
— Ты знаешь, девка, что он страшен, что нельзя уже использовать его для победы над курией?
— А мне это хоть бы что.
— Предала, — укорил друг Лойолы. — Забыла, кто тебя из грязи вытащил, забыла, как их преосвященство тебя ценил, как уважал раньше епископ Комар.
— Не из грязи вы меня вытащили, а в грязь втоптали. Сами туда швырнули — так чего ж вам от меня ожидать?
Босяцкий даже слегка испугался, так брезгливо окаменело смертоносно красивое лицо женщины.
— А между тем он хотел бы, чтоб ты вернулась, он по-прежнему шлёт тебе свою любовь.
— Ничего, — усмехнулась женщина. — Он скоро утешится. Разве мало блудниц вокруг? Или вообще женщин? А если бы и они все вдруг сделались строгими или вымерли, что вам? Думаешь, не помню, как вы потешались над одним законом? Мол, «запретить монахам брать на воспитание обезьян, а также уединяться в кельях с новичками под предлогом обучения их молитвам». Разве вам не всё равно?
Она оскорбляла расчётливо и жестоко. Знала, что конец один, и платила за все годы. Корнила потянул меч из ножен.
— Брось, — остановил капеллан. И признал: — Да, свод законов аббата Петра из Клюни. Но это было давно. Теперь Церковь не та.
— Что, у меня не было глаз? — въедливо спросила она. — Всё меняется, не меняетесь только вы да властители.
— Ты знаешь, что тебя ждёт?
— Знаю. Счастье ваше, что припозднились. Тут бы мне крикнуть только — на копья бы вас подняли.
— А если мы скажем, что ты — шлюха, подосланная к нему?
— Не поверит. Я открыла ему, где была Анея. Сама видела.
— Но, во всяком случае, ты будешь молчать, чтобы мы её не отдали ему, — догадался вдруг обо всём монах. — Иначе не видать тебе его.
— А я уж и не знаю, хочу ли этого.
Капеллан хорошо понимал, что нащупал какую-то трещину, что женщина может и не выдать, может даже поневоле помочь.
Но он сам испортил дело, решив расширить надлом.
— Что у тебя, любовь? — И добавил: — Которая?
— Первая. Он не знает, что первая. И последняя.
— Попадёшься — сожжём.
— А я и так сожжённая. Бросали вы меня из рук в руки. Поздно увидела, что есть и другие. Так что давай, разводи костёр.
Весьма богатый интонациями голос капеллана словно усмехался. Из-под языка осторожно высунулось травинка-жало.
— Да я не о том. Вот если не убьём — ты ж сама понимаешь, что недаром мы «припозднились», — то отдадим ему бабу, и пусть идёт с апостолами за кордон. Ты не останешься, ты с ним вынуждена будешь уйти. Народится у них дитя. А ты? На торной дороге трава не растёт. Да я и не о том. Вот если бы помогла нам, переубедила, если бы ушёл без стычки и шума за кордон, — пошла бы с ним. Никого бы мы не выпустили. И он бы наконец стал твоим. Когда надежды нет, кто такую красоту пропустит? Подумай, как много мы тебе даём.
— Много, — сказала она. — Только не пойдёт он от неё за кордон. А вы мне действительно много предлагаете. Примите за это мою благодарность.
Капеллан говорил с нею, наклонившись с седла, чтобы никто не слышал. И она, молвив о благодарности, с неожиданной силой отвесила ему оплеуху. У него аж зазвенело в ушах.
Монах вспыхнул, но силком сдержал себя.
И подъехали они ко взгорку, и, конные, встали перед Христом. Корнила, отъехав в арьергард, высился между верховым мирским отрядом и мужиками.
— Почему не ушли? — спросил у мужиков Корнила.
— А они почему не ушли? — показал на воинов кто-то.
— Не ваше дело.
— Ну и это не ваше дело, — дерзко ответил мужик.
Христос между тем смотрел в серые, чуть в прозелень, плоские глаза капеллана. Глаза были холодными, как у ящерицы.
— Когда я татар бил — вы молились. А теперь налетели на готовое.
Босяцкий доброжелательно удивился:
— Ты? Но ведь повсюду уже знают, повсюду объявлено по храмам, весям, городам, что погромила их наша рука. Что ты без Церкви? Что этот мизерный люд без Церкви, наших молений и нашего духа?
— Э-эх, червяки гнойные, — выбранился Христос. — Слетелись на храбрую смерть, трупы обрехали. Стервятники хоть не брешут.
Монах усмехнулся одними губами.
— Гордыня? Да. И неразумие. Без Церкви, учти это. сын мой, не было бы победы. Без Церкви ничего не бывает, таков закон. Во всех летописях, что ты там ни знай и ни кричи, записано, что мы не убежали, не бросили вас одних, что мы подготовили этот страшный отпор, что «татаре до белорусской земли ворвались, но Церковь, с малым людом выступив, народ поганский за волею Божией и помощью неожиданно поразила, и погромила, и дань поотбирала».
Он чеканил это, словно опускал на плечи постыдный, невыносимый груз.
— Мочись вам в глаза, скажете: Божья роса, — буркнул Богдан Роскаш. — Ну, а он?
— А он, милый наш Тумаш, повсюду записан как плут, который «имя Божие себе приписал и присвоил».
— Ничего, — сказал Раввуни. — Правда есть.
— Не тужись, милый, — пропел капеллан. — Правды в таких делах не было и не будет. Церковь победила, а не он, не народ, — слова его сочились смердящим, всеразлагающим гноем. — Все подвиги, все чудеса, всё человеческое — от неё. — Он унижал в расчётливом, холодном экстазе. — Это мы тайно руководили вами. Да и молились мы... Ты что это пишешь, иудаист?
— То, что сказано. — Раввуни спокойно водил стилосом. — И потом, ты по слабости мозгов не так назвал нас. Понимаешь, я не иудаист. А он, Христос, не католик. А вон Фома не православный. Это такая же правда, как то, что ты не человек, а гнида, которой выпало господство...
— Кто же вы, позвольте узнать?
— Мы — люди, — ответил человечек. — Мы люди, потому что отринуты всем этим миром лжи... Но мы, отринутые, оболганные наветами, битые, мы и есть люди во всей правде своей. И нет никакой другой правды — ни правды Шамоэла, ни правды Лотра, ни правды Яхве, ни правды Христа... А если есть, если несёте её нам вы, то...
— На хрена нам такая правда, — закончил Фома.
— Правильно, — подтвердил Раввуни.
Капеллан понял, что разговора не будет. Оглянулся. И сразу Корнила с лязганьем потянул меч. И тут рядом с ним спокойно сказал какой-то мужик:
— А ну, не трожь! Не трожь, нашим языком говорю тебе, падла ты свинячья, Божья ты глиста.
Босяцкий обводил глазами толпу. И вдруг испугался, увидев, что мужики держат полунатянутыми тетивы страшных луков из турьих рогов. Несколько таких луков целили в него. Вот он подаст знак, и мужиков после более-менее долгой стычки сомнут... Но он уже не увидит этого. Кто знал, что тут не топоры против мечей и копий, что это — охотники с юга? Топоры — глупости. Даже меч не берёт миланских лат. Но против таких луков они — яичная скорлупа.
«Иниго Лопес де Рикальдо, — в мыслях позвал капеллан. — Друг, Игнатий Лойола. Скажи, что мне делать. Тебе тридцать, но ты умнее всех нас, вместе взятых. Посоветуй, друг».
И он увидел лицо дона Иниго. Зашевелились губы.
«Брось, — сказал Иниго-Игнатий. — Отступи. Грех не покарать отступника сразу. Но тайный грех — дарованный Богом грех. Ты же не ехал сюда с намерением отступить? Всё от обстоятельств. Именно в них мудрость властелина. Дай им слово, ну».
Монах засмеялся.
— Успокойтесь, люди, — мягко проговорил он. — Тысячник погорячился. Но эта горячность заслужит прощение от Бога, как и ваша непочтительность. Церковь никого не тронет, — «В данную минуту», — добавил он мысленно, — клянусь вам. Расходитесь. Пашите. Мы нисходим к вам. Как ни трудно, а может, подешевеет хлеб. Возможно, мы собьём, ради вас, цены на кое-что...
— На мыло и на верёвки, — вслух добавил Христос.
— ...Пойдёмте, люди, оставим их. Им есть о чём подумать. Бывай, весёлый чудотворец.
Стража с отрядом, присоединившимся к ней, поскакала от костров в ночь.
И чуть утихла дробь копыт, как эти костры начали шипеть и рвать паром, ибо их заливали водой.
К Христу подошёл тот мужик, что гаркнул на Корнилу.
— Ну вот... Мы своё дело сделали, не дали Тебя. Теперь — прости.
— Я понимаю. Вы же не боги, чтоб без крыши жить.
— Но Ты — Бог. — Мужик земно склонился перед ним. — Ты вознесись. Ты, знаешь, с весной приходи. Как отсеемся.
И остались они одни, а вокруг была ночь. Христос молча смотрел во мрак блестящими глазами.
— Видишь, как они, — сказала Магдалина. — Пойдём... Видишь, как они с тобой...
— Нет, — одолев стеснение в горле, произнес он. — Я иду к ним. Я ещё только не знаю как. Но это бедное море... Без денег, без земли, без возможности идти куда хочешь, без глаз, без языка. — Бог мой, что перед этим моя шкура, что перед этим все храмы!
Ночь пылала звёздами. Во тьме, казалось, не было дороги.
Христос встал.
Глава 34
МУКИ РОЖДЕНИЯ
И явилось на небе великое знамение — жена, облечённая в солнце; под ногами её луна, и на главе её венец из двенадцати звёзд. Она имела во чреве и кричала от болей и мук рождения.
Откровение Иоанна Богослова, 12:1, 2.
Перепёлка! Ты не вей гнездочка
У большой дороги, перепёлка!
Песня.
В этом августе целую неделю лили страшные ледяные дожди, словно стоял октябрь или даже ноябрь. Не было дня, чтоб не выпал на землю град. Перенасыщенная почва не могла больше впитывать ливни, и вода широко разлилась полями.
И по дороге, что была даже не грязью, а потоком, шли на север четырнадцать человек. Изнемогали, падали и снова шли. Много дней они голодали. Даже за деньги, каких бьшо мало, на всём севере не удавалось купить и крошки хлеба. Они колотились в ознобе, и негде им было не только переночевать, но и обсохнуть, ибо деревни были сожжены.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74
— Брось, — сказал Братчик. — Теперь всё равно.
Садилось прохладное солнце. Стояли без огней и ждали чего-то люди под пригорком.
— Дурень ты, — ругнулся Фома. — Осёл, ременные уши. А что, если западня?
— Хватит, — показал на толпу Юрась. — Хватит крови. Если уж она их ничему не научила.
И тут захохотал мурза:
— Вот! Вот тебе и конец дороги твоей. Бог. Вспомни Джанибека, что прошёл уже райский мост и лежит теперь среди гурий! Могло у нас быть такое, чтоб, победив, сразу думать, не придётся ли отдавать Аллаху души свои? — Он захлёбывался. — Ых-ых-ых!.. Чудом выдрал победу, чародейством, а не мужеством. Так Аллаху угодно.
Христос не выдержал. Словно вновь обретя хребет, выпрямилась спина.
— Что-то у тебя, мурза, память кошачья. Часто же он вас предаёт, Аллах. Часто же мы чародейством вас побивали. Забыл, как вы, Киев взяв, на нас, белорусов, шли?! Как тогда под Кричевом простой мужик Иванко Медовник с ратью своей вас гнал?! И как мы вам ещё под Крутогорьем наклали?! Помни теперь. Но ты на нас больше не пойдёшь.
— Убьёшь? — нагло спросил Селим. — Ну-ну. Мы смерти не боимся.
Юрась всё ещё держал в руках столбик клейма.
— Зачем? Просто клеймёный позором — не хан. Его не дворцы встречают. Ты помни Кричев! Помни Крутогорье! Помни Волхово болото! Помни это поле! А вот тебе и метка на память.
И он с силой ударил клеймом в лоб мурзе.
— Иди теперь к себе. Сиди с женщинами на их половине. Подбирай за конями навоз. Чтоб знал, как жить разбоем.
— Убей, — осознав всё, с надеждой попросил мурза.
— Иди. Дайте ему коня.
Мурза пошёл к пригорку. Сел в седло. Тронул коня непонятно куда.
...И тут встревожилось вороньё над лесом. Насторожились мужики под взгорком. Встрепенулись мирские всадники.
От пущи тянулась кавалькада: несколько десятков всадников во главе с грузным человеком в латах. Рядом с ним ехал кто-то в плаще с капюшоном.
— Корнила, — признал Тумаш. — И капеллан Босяцкий с ним.
— Что-то они после мессы, — подивился туповатый Филипп. — Эва... Как татарам на головы дубы пускали, так они... А слабые всё же татары. Подумаешь, дерево. Мне так вон столетний...
— Замолчи, — оборвал Христос. — Иди, Мария, встреть их.
Босяцкий заметил её издалека. Шепнул Корниле:
— А мужики стоят. Не совсем сработало искушение.
— Да немного и осталось их. Можно и силой...
— Посмотрим. Шума не хочется. Попробуем иначе.
Магдалина остановилась перед мордами коней.
— Садись, — предложил Корнила, показывая на свободного коня.
— Отвыкла, — независимо сказала она. — Не хочу.
Они медленно ехали за ней к пригоркам.
— Ты знаешь, девка, что он страшен, что нельзя уже использовать его для победы над курией?
— А мне это хоть бы что.
— Предала, — укорил друг Лойолы. — Забыла, кто тебя из грязи вытащил, забыла, как их преосвященство тебя ценил, как уважал раньше епископ Комар.
— Не из грязи вы меня вытащили, а в грязь втоптали. Сами туда швырнули — так чего ж вам от меня ожидать?
Босяцкий даже слегка испугался, так брезгливо окаменело смертоносно красивое лицо женщины.
— А между тем он хотел бы, чтоб ты вернулась, он по-прежнему шлёт тебе свою любовь.
— Ничего, — усмехнулась женщина. — Он скоро утешится. Разве мало блудниц вокруг? Или вообще женщин? А если бы и они все вдруг сделались строгими или вымерли, что вам? Думаешь, не помню, как вы потешались над одним законом? Мол, «запретить монахам брать на воспитание обезьян, а также уединяться в кельях с новичками под предлогом обучения их молитвам». Разве вам не всё равно?
Она оскорбляла расчётливо и жестоко. Знала, что конец один, и платила за все годы. Корнила потянул меч из ножен.
— Брось, — остановил капеллан. И признал: — Да, свод законов аббата Петра из Клюни. Но это было давно. Теперь Церковь не та.
— Что, у меня не было глаз? — въедливо спросила она. — Всё меняется, не меняетесь только вы да властители.
— Ты знаешь, что тебя ждёт?
— Знаю. Счастье ваше, что припозднились. Тут бы мне крикнуть только — на копья бы вас подняли.
— А если мы скажем, что ты — шлюха, подосланная к нему?
— Не поверит. Я открыла ему, где была Анея. Сама видела.
— Но, во всяком случае, ты будешь молчать, чтобы мы её не отдали ему, — догадался вдруг обо всём монах. — Иначе не видать тебе его.
— А я уж и не знаю, хочу ли этого.
Капеллан хорошо понимал, что нащупал какую-то трещину, что женщина может и не выдать, может даже поневоле помочь.
Но он сам испортил дело, решив расширить надлом.
— Что у тебя, любовь? — И добавил: — Которая?
— Первая. Он не знает, что первая. И последняя.
— Попадёшься — сожжём.
— А я и так сожжённая. Бросали вы меня из рук в руки. Поздно увидела, что есть и другие. Так что давай, разводи костёр.
Весьма богатый интонациями голос капеллана словно усмехался. Из-под языка осторожно высунулось травинка-жало.
— Да я не о том. Вот если не убьём — ты ж сама понимаешь, что недаром мы «припозднились», — то отдадим ему бабу, и пусть идёт с апостолами за кордон. Ты не останешься, ты с ним вынуждена будешь уйти. Народится у них дитя. А ты? На торной дороге трава не растёт. Да я и не о том. Вот если бы помогла нам, переубедила, если бы ушёл без стычки и шума за кордон, — пошла бы с ним. Никого бы мы не выпустили. И он бы наконец стал твоим. Когда надежды нет, кто такую красоту пропустит? Подумай, как много мы тебе даём.
— Много, — сказала она. — Только не пойдёт он от неё за кордон. А вы мне действительно много предлагаете. Примите за это мою благодарность.
Капеллан говорил с нею, наклонившись с седла, чтобы никто не слышал. И она, молвив о благодарности, с неожиданной силой отвесила ему оплеуху. У него аж зазвенело в ушах.
Монах вспыхнул, но силком сдержал себя.
И подъехали они ко взгорку, и, конные, встали перед Христом. Корнила, отъехав в арьергард, высился между верховым мирским отрядом и мужиками.
— Почему не ушли? — спросил у мужиков Корнила.
— А они почему не ушли? — показал на воинов кто-то.
— Не ваше дело.
— Ну и это не ваше дело, — дерзко ответил мужик.
Христос между тем смотрел в серые, чуть в прозелень, плоские глаза капеллана. Глаза были холодными, как у ящерицы.
— Когда я татар бил — вы молились. А теперь налетели на готовое.
Босяцкий доброжелательно удивился:
— Ты? Но ведь повсюду уже знают, повсюду объявлено по храмам, весям, городам, что погромила их наша рука. Что ты без Церкви? Что этот мизерный люд без Церкви, наших молений и нашего духа?
— Э-эх, червяки гнойные, — выбранился Христос. — Слетелись на храбрую смерть, трупы обрехали. Стервятники хоть не брешут.
Монах усмехнулся одними губами.
— Гордыня? Да. И неразумие. Без Церкви, учти это. сын мой, не было бы победы. Без Церкви ничего не бывает, таков закон. Во всех летописях, что ты там ни знай и ни кричи, записано, что мы не убежали, не бросили вас одних, что мы подготовили этот страшный отпор, что «татаре до белорусской земли ворвались, но Церковь, с малым людом выступив, народ поганский за волею Божией и помощью неожиданно поразила, и погромила, и дань поотбирала».
Он чеканил это, словно опускал на плечи постыдный, невыносимый груз.
— Мочись вам в глаза, скажете: Божья роса, — буркнул Богдан Роскаш. — Ну, а он?
— А он, милый наш Тумаш, повсюду записан как плут, который «имя Божие себе приписал и присвоил».
— Ничего, — сказал Раввуни. — Правда есть.
— Не тужись, милый, — пропел капеллан. — Правды в таких делах не было и не будет. Церковь победила, а не он, не народ, — слова его сочились смердящим, всеразлагающим гноем. — Все подвиги, все чудеса, всё человеческое — от неё. — Он унижал в расчётливом, холодном экстазе. — Это мы тайно руководили вами. Да и молились мы... Ты что это пишешь, иудаист?
— То, что сказано. — Раввуни спокойно водил стилосом. — И потом, ты по слабости мозгов не так назвал нас. Понимаешь, я не иудаист. А он, Христос, не католик. А вон Фома не православный. Это такая же правда, как то, что ты не человек, а гнида, которой выпало господство...
— Кто же вы, позвольте узнать?
— Мы — люди, — ответил человечек. — Мы люди, потому что отринуты всем этим миром лжи... Но мы, отринутые, оболганные наветами, битые, мы и есть люди во всей правде своей. И нет никакой другой правды — ни правды Шамоэла, ни правды Лотра, ни правды Яхве, ни правды Христа... А если есть, если несёте её нам вы, то...
— На хрена нам такая правда, — закончил Фома.
— Правильно, — подтвердил Раввуни.
Капеллан понял, что разговора не будет. Оглянулся. И сразу Корнила с лязганьем потянул меч. И тут рядом с ним спокойно сказал какой-то мужик:
— А ну, не трожь! Не трожь, нашим языком говорю тебе, падла ты свинячья, Божья ты глиста.
Босяцкий обводил глазами толпу. И вдруг испугался, увидев, что мужики держат полунатянутыми тетивы страшных луков из турьих рогов. Несколько таких луков целили в него. Вот он подаст знак, и мужиков после более-менее долгой стычки сомнут... Но он уже не увидит этого. Кто знал, что тут не топоры против мечей и копий, что это — охотники с юга? Топоры — глупости. Даже меч не берёт миланских лат. Но против таких луков они — яичная скорлупа.
«Иниго Лопес де Рикальдо, — в мыслях позвал капеллан. — Друг, Игнатий Лойола. Скажи, что мне делать. Тебе тридцать, но ты умнее всех нас, вместе взятых. Посоветуй, друг».
И он увидел лицо дона Иниго. Зашевелились губы.
«Брось, — сказал Иниго-Игнатий. — Отступи. Грех не покарать отступника сразу. Но тайный грех — дарованный Богом грех. Ты же не ехал сюда с намерением отступить? Всё от обстоятельств. Именно в них мудрость властелина. Дай им слово, ну».
Монах засмеялся.
— Успокойтесь, люди, — мягко проговорил он. — Тысячник погорячился. Но эта горячность заслужит прощение от Бога, как и ваша непочтительность. Церковь никого не тронет, — «В данную минуту», — добавил он мысленно, — клянусь вам. Расходитесь. Пашите. Мы нисходим к вам. Как ни трудно, а может, подешевеет хлеб. Возможно, мы собьём, ради вас, цены на кое-что...
— На мыло и на верёвки, — вслух добавил Христос.
— ...Пойдёмте, люди, оставим их. Им есть о чём подумать. Бывай, весёлый чудотворец.
Стража с отрядом, присоединившимся к ней, поскакала от костров в ночь.
И чуть утихла дробь копыт, как эти костры начали шипеть и рвать паром, ибо их заливали водой.
К Христу подошёл тот мужик, что гаркнул на Корнилу.
— Ну вот... Мы своё дело сделали, не дали Тебя. Теперь — прости.
— Я понимаю. Вы же не боги, чтоб без крыши жить.
— Но Ты — Бог. — Мужик земно склонился перед ним. — Ты вознесись. Ты, знаешь, с весной приходи. Как отсеемся.
И остались они одни, а вокруг была ночь. Христос молча смотрел во мрак блестящими глазами.
— Видишь, как они, — сказала Магдалина. — Пойдём... Видишь, как они с тобой...
— Нет, — одолев стеснение в горле, произнес он. — Я иду к ним. Я ещё только не знаю как. Но это бедное море... Без денег, без земли, без возможности идти куда хочешь, без глаз, без языка. — Бог мой, что перед этим моя шкура, что перед этим все храмы!
Ночь пылала звёздами. Во тьме, казалось, не было дороги.
Христос встал.
Глава 34
МУКИ РОЖДЕНИЯ
И явилось на небе великое знамение — жена, облечённая в солнце; под ногами её луна, и на главе её венец из двенадцати звёзд. Она имела во чреве и кричала от болей и мук рождения.
Откровение Иоанна Богослова, 12:1, 2.
Перепёлка! Ты не вей гнездочка
У большой дороги, перепёлка!
Песня.
В этом августе целую неделю лили страшные ледяные дожди, словно стоял октябрь или даже ноябрь. Не было дня, чтоб не выпал на землю град. Перенасыщенная почва не могла больше впитывать ливни, и вода широко разлилась полями.
И по дороге, что была даже не грязью, а потоком, шли на север четырнадцать человек. Изнемогали, падали и снова шли. Много дней они голодали. Даже за деньги, каких бьшо мало, на всём севере не удавалось купить и крошки хлеба. Они колотились в ознобе, и негде им было не только переночевать, но и обсохнуть, ибо деревни были сожжены.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74