.. остановилась.
Между нею и Христом стояла жалящая взглядами небольшая, преимущественно женская толпа. Были тут костёльные жёлтые девы и красные молодицы с тупыми и злобными глазами, были вечные «девушки» с улицы Святой Цецилии, смотревшие жадно, согреваемые сознанием собственной неуязвимости, было несколько пожилых мужиков в переломном возрасте и монахов с блудливыми гляделками. Было даже несколько женщин из благородных, в богатых платьях.
Все эти фигуры обрисовались перед ней со странной резкостью.
А впереди стояла дородная баба в девичьем венке. Расставила ноги, сложила на груди уродливо могучие руки. Обметанный болячками рот усмехался.
«Ганория из Валевичей, — поняла Магдалина. — Всё. Открыл ей старый хрен воевода».
Она рассматривала общую и Ратмирову невесту и поневоле иронично думала: «Бедный Ратмир. Ну, эта его научит».
— Ведьма! — бросила Ганория тихим голосом. — Опоила дьявольским зельем. Искусительница...
Магдалина шагнула вперёд, глядя ей в глаза. Та опешила, и потому, видимо, Магдалина набралась наглости.
— Ну, — сказала она. — Очисть дорогу.
Толпа ханжески молчала. Боялась смелых глаз.
— Распутница, — прятала глаза Ганория. — Самодайка. Колдунья. Тварина. Женихов чужих уводить?..
— Ты-то кто? — усмехнулась «лилия». — Дорога базарная.
Она отставила клетку, чтобы случайно не растоптали.
— Приходят тут гнилые... Хамка... На дворян замахиваешься? Не по чину.
— Отойди.
Голос был таким властным, что нахальная бабища отступила было, поддавшись свойственной подобным натурам подлой трусоватости, но вокруг зашептали:
— Не пускай... Не пускай...
Магдалина поняла: пройти не получится. Теперь нужно было устроить большую ссору: может, услышат свои и помогут, пока не убили.
— Чародейка... Отравительница... Глаза выдеру, шлюха ты, — бросала Ганория.
— Молчи, общий колодец... Заживо гниёшь, а на молодого рыцаря грязные взгляды бросаешь... С тюремщиками тебе спать, с прокажёнными, с палачами! И он ещё с тобой пойдёт, святой мальчик? А дулю.
— С тобой разве, с шалавой? — спросила хозяйка Валевичей.
— А и со мной. Орёл такой гусыне грязнохвостой не пара.
— А ты кто, хлопка?
— Да уж не ты. К чьему дому весь город тропу протоптал? — Она придумывала, но знала: с этой что ни скажешь, всё будет правда. — Да есть ли в Новогрудке такая компания, где бы тебя «нашей мельницей» не называли? Да у него, если дураком будет, шея сломается от тех подарков, что ты ему к свадьбе припасла!
— Дрянь! Чернокнижница! Еретичка!
— От кого братья заживо завоняли и Царства Божьего пошли искать?! Кто у собственной матери в двенадцать лет законные права отобрал?
Удар неожиданно попал в цель. Ганория задохнулась.
— В колодце заброшенном у неё поищите, — цедила Магдалина (она хорошо знала нравы женщин такого типа). — Видите ли, отцы святые непорочной её огласили. За сколько? Или, может, телом заплатила? Можно и так. Те козлы согласятся. Девичий венок бедному доброму Ратме. Да тебе бы позорный колпак, да подол обрезать, да — вожжами! А лучше крест запретить носить, да дерюгу нашить на плащ, пятно, да бранзалет на ногу.
— Ты что?! — не нашлась шляхтянка. — Бейте её! За распутство безбожное! На Евангелии в чистоте поклянусь!
Женщины сцепились. Магдалина первым делом сбила с головы Ганории венок. И тут какой-то клирик с жёлтым, как череп, лицом и чёрными глазами воззвал:
— Стой! Ну! Вы что, у колодца? А между тем она же Церковь оскорбила! Оскорбила! Слово, которым костёл заступился за честь этой девушки. Почему? Очаровав сынка воеводы, желала на других свою провинность списать. Между тем это одна из самых страшных шлюх Гродно.
Магдалина могла ещё вынуть знак, ладанку, данную Лотром. Но при всех этого нельзя было делать. Смерть без суда. Почему она загодя не показала её доминиканцам?
Она поняла, что это конец. Теперь никто не спасёт. Потом на трупе найдут знак; клирика за обличение и убийство особо доверенного лица, того, кто может приказывать от имени Церкви всем, отдадут службе и уничтожат. Легче ли ей будет от этого? Она сложила руки и отступила.
— Распутница! — взвыл народ.
— Бей её!
— Девки, в камни!!!
Камень ударил Магдалину выше виска.
...И тут, услышав гвалт, Раввуни толкнул Христа:
— Гляди!
— Что такое?
— Магдалину, кажется, бьют, — пробасил Тумаш.
Побелевший Юрась кинулся к толпе. А горожане уже ломились вперёд, тискались, выли. Лезли чуть ли не по головам, чтобы добраться до жертвы, визжали. Где-то дурным голосом вопила одержимая бесом. Юрась толкал баб, оттаскивал за волосы кликуш — и все без особого толку.
Но Тумаш хорошо знал, что такое озверевшая толпа, особенно бабьё. Он выдрал откуда-то кол и орудовал им. Тут было не до «рыцарского отношения к дамам». Кол, между прочим, отрезвлял, заставлял хвататься за ушибленное место и меньше думать о жертве, а больше о том, как унести ноги.
Камни летели уже градом. Но кровавая пелена ярости застила кликушам взгляд, и они кидали свои снаряды кое-как. Магдалина видела белые глаза, разверстые рты, красные лица.
Ещё один камень ударил её в грудь. После, третий, — по голове. Повисла рука. Земля под её ногами всё гуще покрывалась пятнами. Она закрыла глаза, увидев, как здоровенный монах занёс дубину. И тут кто-то прижался к её груди спиною, закрыл.
...Юрась перехватил дубину, с силой, выкручивая врагу руки, выдрал её и швырнул под ноги наступающим. Те завыли.
— Ти-хо! — Вид Христа был страшен. — Камни на землю! Зачем бьёте?!
— Не бьём! — визжал народ. — Убиваем её!
— Мол-чи-те! Молчать! Заткнитесь, изуверки!
Он видел, что его неистовый крик привлёк внимание мужиков из базарной толпы и, значит, бабу, возможно, удастся спасти.
Было не до тонкостей. Он взял Ганорию за грудки и отвесил ей страшенную оплеуху.
Тумаш сделал то же самое с «мёртвой головой» — аж лязгнули зубы.
— Отступи!
Изуверки замерли.
— Именем Бога бьёте, а в душе что? Зависть?! Или свои грехи на других сваливаете?! «Держи вора»?! Ты, девка, разве вправду не базарный путь?! А ты, череп, за что ей честь засвидетельствовал?! А у тебя разве не бранзалет на ноге?! А кто тут из вас по закуткам не отирался, мужу голову не украшал?!
Гипнотический взгляд неестественно больших, страшных глаз обводил толпу:
— А вот сейчас венки да повойники у любодеек в небо взлетят! Чтобы ходили простоволосыми, как шлюхи!
Многие схватились за головы. Тихий смех прозвучал среди мужиков.
— Писание читаете?! А там что сказано? Кто без греха — первый брось в неё камень... Кто бросит?.. Ты?.. Ты?..
Камни начали выпадать из рук. Лязгали по каменным плитам чаще и чаще.
— А теперь покажите и вы свою власть, мужики! Берите их, кто за что сумеет, да гоните домой, а кого — в костёл, ибо там их дом, и спят они — видно по ним — со статуями. Эх, дуры! Не с вашей головой в словах поповских разбираться. С вашей головой — в горохе только сидеть.
Мужики понемногу стали разгонять толпу. Где охаживая вожжами, а где и растаскивая. Визг, гвалт, топот. Некоторых — по всему видать, тех, что схватились за головы, — мужья ухватили за косы и толкали под бока. Ждала их горькая чаша.
Вскоре улица опустела.
— Встань, женщина, — сказал Юрась, ибо Магдалина от слабости упала на колени. — Никто не тронет. Пойдём на постоялый двор.
И она пошла за ним — с виска стекают капли крови, руки опущены (в одной клетка). Апостолы снова расселись на ступеньках и начали наблюдать за горестным Варфоломеем.
Намочив губку во вчерашнем вине, он обмывал ей голову. На окне в солнечных лучах ворковали голуби.
— Ну, на голове только большой синяк... А тут, у виска, кожу рассекло. Ничего. Вот и кровь останавливается. Смолкой залепим — и всё...
Она вдруг заплакала.
— Вот дурочка! Брось. И шрам никто не увидит под волосами. Будешь самой красивой. Очень красивой. Красивее всех. Что ещё?
— Грудь. Дышать тяжело.
— Не ребро ли сломали?
— Н-не знаю.
Он почесал затылок:
— Раздевайся.
— ТЫ что?
— Ладно, брось дурить. Времени у меня нет. Иначе вся эта апостольская шайка снова голодная ляжет. А у жителей цыганить нельзя.
Она разделась. Он начал ощупывать бок женщины. Просто и естественно, словно перед ним был Тумаш или Иуда.
— Цело, — наконец сказал он. — Разве, может, маленькая трещинка. Сегодня достанем носилки — будем тебя дня два нести. Пойдём, видимо, на Вильно. Бежать надо.
— Откуда носилки?
— Не твоё дело. Одевайся.
После он погладил её по плечу.
— По голове опасаюсь. Вот уж как заживёт... За что у вас там драка была — не моё дело. Но умница, девочка. Смелая. Так уж их трепала! Ну, ложись, приди в себя. И успокойся. Мы их в случае чего...
Он ушёл. Некоторое время она сидела молча. Звучно заворковали голуби. Им было хорошо в лучах солнца, свет которого для нее чуть было не померк навсегда. Ничего. Всё обошлось. Теперь нужно увидеть Ратму.
Она действовала машинально, как всегда. С Лотром не шутят. Это дыба, и велье, и расплавленный свинец во рту, атам и костёр... Голуби... Значит, записка. Она достала маленький свёрток тоненькой бумаги, очинённое воробьиное перышко, инкауст в кожаной чернильнице и начала писать кириллицей: «Эяжъпоърнэёсмэрэъуфцхурмопоънмлпсцфэдоэяунацыщмсяэцугсрныорьцнррюёл...».
Это была «литорея за одной печатью», древний белорусский шифр. Магдалина писала им быстро и ловко. Сама собой двигалась рука. Мыслей не было. Словно какая-то запруда стояла перед ними. Словно палка попала в колесо и застопорила его.
И вдруг она вспомнила теплоту человеческой спины у своей груди. Сначала только её. Эта спина была не похожа на все прочие тёплые спины. А она помнила их множество.
Она крепко, до боли обхватила руками голову и сидела так некоторое время. Потом ударилась лбом о подоконник. И ещё. Ещё. Единственная большая капля крови упала на пергамент. Женщина скомкала его.
Лилась кровь. На колах, в пыточных, на улицах. Много крови.
Женщина думала ещё некоторое время. Потом открыла клетку, привычно — лапки между пальцами, большой палец на крыльях — вынула одного голубя и подбросила в небо. Тот затрепетал крыльями в голубизне, покружил и полетел на северо-запад.
С другим голубем пальцы не сладили, словно потеряли сноровку. Он забил крыльями, вырвался наконец и устремился за первым.
Третьего она просто вытурила из клетки, выпустила, как женщины выпускают птичек на Великдень.
...Три платочка превратились в точки, исчезли за горизонтом. С минуту она думала, не стоит ли открыть всё Христу. И устрашилась.
Знала: не тронет пальцем, но не простит никогда. И есть ещё Лотр, который рано или поздно поймает Христа, а теперь и её. Он устроит ей велье не на сорок, а на восемьдесят часов, порвёт жилы и всё же сожжёт живьём.
Она чувствовала себя преступницей. Только так! Ни гордости, ни благодарности не было в душе — только собачья униженность. Она исполнила бы всё, что бы ни приказал ей кардинал. Но только не это.
«Пусть грабит, пусть плутует, пусть даже повесит самого Лотра или покусится на Папу — я не могу... Я не могу выдать этого человека».
Варфоломей скалил редкие жёлтые зубы над своими бутылочками:
— Вот товар! Вот святой товар! Навались, у кого деньги завелись!
Апостолы с Христом сидели сбоку, грелись на вечернем добром солнышке.
— Неужто не поверят? — спросил Неверный Тумаш.
— Всему поверят, — мрачно сказал Христос.
— Хорошо, если бы поверили, — мечтал Гаргантюа-Иаков. — Кажется, Валаамову ослицу съел бы. Бывало, на озере налимов напечёшь, да юшка из окуньков...
Тумаш недоверчиво крутил головой:
— Но вера же... Вера, она...
Христос разозлился:
— И охота тебе говорить. Ну, вера, вера! Балаболит. А в Писании давно о ней сказано, что вот... если будешь иметь веру величиной с горчичное зёрнышко и скажешь вон той Замковой горе перейти сюда — она перейдёт.
— Ну, с зёрнышко у меня есть.
Он уставился на башни, напрягся весь и зажмурил глаза.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74
Между нею и Христом стояла жалящая взглядами небольшая, преимущественно женская толпа. Были тут костёльные жёлтые девы и красные молодицы с тупыми и злобными глазами, были вечные «девушки» с улицы Святой Цецилии, смотревшие жадно, согреваемые сознанием собственной неуязвимости, было несколько пожилых мужиков в переломном возрасте и монахов с блудливыми гляделками. Было даже несколько женщин из благородных, в богатых платьях.
Все эти фигуры обрисовались перед ней со странной резкостью.
А впереди стояла дородная баба в девичьем венке. Расставила ноги, сложила на груди уродливо могучие руки. Обметанный болячками рот усмехался.
«Ганория из Валевичей, — поняла Магдалина. — Всё. Открыл ей старый хрен воевода».
Она рассматривала общую и Ратмирову невесту и поневоле иронично думала: «Бедный Ратмир. Ну, эта его научит».
— Ведьма! — бросила Ганория тихим голосом. — Опоила дьявольским зельем. Искусительница...
Магдалина шагнула вперёд, глядя ей в глаза. Та опешила, и потому, видимо, Магдалина набралась наглости.
— Ну, — сказала она. — Очисть дорогу.
Толпа ханжески молчала. Боялась смелых глаз.
— Распутница, — прятала глаза Ганория. — Самодайка. Колдунья. Тварина. Женихов чужих уводить?..
— Ты-то кто? — усмехнулась «лилия». — Дорога базарная.
Она отставила клетку, чтобы случайно не растоптали.
— Приходят тут гнилые... Хамка... На дворян замахиваешься? Не по чину.
— Отойди.
Голос был таким властным, что нахальная бабища отступила было, поддавшись свойственной подобным натурам подлой трусоватости, но вокруг зашептали:
— Не пускай... Не пускай...
Магдалина поняла: пройти не получится. Теперь нужно было устроить большую ссору: может, услышат свои и помогут, пока не убили.
— Чародейка... Отравительница... Глаза выдеру, шлюха ты, — бросала Ганория.
— Молчи, общий колодец... Заживо гниёшь, а на молодого рыцаря грязные взгляды бросаешь... С тюремщиками тебе спать, с прокажёнными, с палачами! И он ещё с тобой пойдёт, святой мальчик? А дулю.
— С тобой разве, с шалавой? — спросила хозяйка Валевичей.
— А и со мной. Орёл такой гусыне грязнохвостой не пара.
— А ты кто, хлопка?
— Да уж не ты. К чьему дому весь город тропу протоптал? — Она придумывала, но знала: с этой что ни скажешь, всё будет правда. — Да есть ли в Новогрудке такая компания, где бы тебя «нашей мельницей» не называли? Да у него, если дураком будет, шея сломается от тех подарков, что ты ему к свадьбе припасла!
— Дрянь! Чернокнижница! Еретичка!
— От кого братья заживо завоняли и Царства Божьего пошли искать?! Кто у собственной матери в двенадцать лет законные права отобрал?
Удар неожиданно попал в цель. Ганория задохнулась.
— В колодце заброшенном у неё поищите, — цедила Магдалина (она хорошо знала нравы женщин такого типа). — Видите ли, отцы святые непорочной её огласили. За сколько? Или, может, телом заплатила? Можно и так. Те козлы согласятся. Девичий венок бедному доброму Ратме. Да тебе бы позорный колпак, да подол обрезать, да — вожжами! А лучше крест запретить носить, да дерюгу нашить на плащ, пятно, да бранзалет на ногу.
— Ты что?! — не нашлась шляхтянка. — Бейте её! За распутство безбожное! На Евангелии в чистоте поклянусь!
Женщины сцепились. Магдалина первым делом сбила с головы Ганории венок. И тут какой-то клирик с жёлтым, как череп, лицом и чёрными глазами воззвал:
— Стой! Ну! Вы что, у колодца? А между тем она же Церковь оскорбила! Оскорбила! Слово, которым костёл заступился за честь этой девушки. Почему? Очаровав сынка воеводы, желала на других свою провинность списать. Между тем это одна из самых страшных шлюх Гродно.
Магдалина могла ещё вынуть знак, ладанку, данную Лотром. Но при всех этого нельзя было делать. Смерть без суда. Почему она загодя не показала её доминиканцам?
Она поняла, что это конец. Теперь никто не спасёт. Потом на трупе найдут знак; клирика за обличение и убийство особо доверенного лица, того, кто может приказывать от имени Церкви всем, отдадут службе и уничтожат. Легче ли ей будет от этого? Она сложила руки и отступила.
— Распутница! — взвыл народ.
— Бей её!
— Девки, в камни!!!
Камень ударил Магдалину выше виска.
...И тут, услышав гвалт, Раввуни толкнул Христа:
— Гляди!
— Что такое?
— Магдалину, кажется, бьют, — пробасил Тумаш.
Побелевший Юрась кинулся к толпе. А горожане уже ломились вперёд, тискались, выли. Лезли чуть ли не по головам, чтобы добраться до жертвы, визжали. Где-то дурным голосом вопила одержимая бесом. Юрась толкал баб, оттаскивал за волосы кликуш — и все без особого толку.
Но Тумаш хорошо знал, что такое озверевшая толпа, особенно бабьё. Он выдрал откуда-то кол и орудовал им. Тут было не до «рыцарского отношения к дамам». Кол, между прочим, отрезвлял, заставлял хвататься за ушибленное место и меньше думать о жертве, а больше о том, как унести ноги.
Камни летели уже градом. Но кровавая пелена ярости застила кликушам взгляд, и они кидали свои снаряды кое-как. Магдалина видела белые глаза, разверстые рты, красные лица.
Ещё один камень ударил её в грудь. После, третий, — по голове. Повисла рука. Земля под её ногами всё гуще покрывалась пятнами. Она закрыла глаза, увидев, как здоровенный монах занёс дубину. И тут кто-то прижался к её груди спиною, закрыл.
...Юрась перехватил дубину, с силой, выкручивая врагу руки, выдрал её и швырнул под ноги наступающим. Те завыли.
— Ти-хо! — Вид Христа был страшен. — Камни на землю! Зачем бьёте?!
— Не бьём! — визжал народ. — Убиваем её!
— Мол-чи-те! Молчать! Заткнитесь, изуверки!
Он видел, что его неистовый крик привлёк внимание мужиков из базарной толпы и, значит, бабу, возможно, удастся спасти.
Было не до тонкостей. Он взял Ганорию за грудки и отвесил ей страшенную оплеуху.
Тумаш сделал то же самое с «мёртвой головой» — аж лязгнули зубы.
— Отступи!
Изуверки замерли.
— Именем Бога бьёте, а в душе что? Зависть?! Или свои грехи на других сваливаете?! «Держи вора»?! Ты, девка, разве вправду не базарный путь?! А ты, череп, за что ей честь засвидетельствовал?! А у тебя разве не бранзалет на ноге?! А кто тут из вас по закуткам не отирался, мужу голову не украшал?!
Гипнотический взгляд неестественно больших, страшных глаз обводил толпу:
— А вот сейчас венки да повойники у любодеек в небо взлетят! Чтобы ходили простоволосыми, как шлюхи!
Многие схватились за головы. Тихий смех прозвучал среди мужиков.
— Писание читаете?! А там что сказано? Кто без греха — первый брось в неё камень... Кто бросит?.. Ты?.. Ты?..
Камни начали выпадать из рук. Лязгали по каменным плитам чаще и чаще.
— А теперь покажите и вы свою власть, мужики! Берите их, кто за что сумеет, да гоните домой, а кого — в костёл, ибо там их дом, и спят они — видно по ним — со статуями. Эх, дуры! Не с вашей головой в словах поповских разбираться. С вашей головой — в горохе только сидеть.
Мужики понемногу стали разгонять толпу. Где охаживая вожжами, а где и растаскивая. Визг, гвалт, топот. Некоторых — по всему видать, тех, что схватились за головы, — мужья ухватили за косы и толкали под бока. Ждала их горькая чаша.
Вскоре улица опустела.
— Встань, женщина, — сказал Юрась, ибо Магдалина от слабости упала на колени. — Никто не тронет. Пойдём на постоялый двор.
И она пошла за ним — с виска стекают капли крови, руки опущены (в одной клетка). Апостолы снова расселись на ступеньках и начали наблюдать за горестным Варфоломеем.
Намочив губку во вчерашнем вине, он обмывал ей голову. На окне в солнечных лучах ворковали голуби.
— Ну, на голове только большой синяк... А тут, у виска, кожу рассекло. Ничего. Вот и кровь останавливается. Смолкой залепим — и всё...
Она вдруг заплакала.
— Вот дурочка! Брось. И шрам никто не увидит под волосами. Будешь самой красивой. Очень красивой. Красивее всех. Что ещё?
— Грудь. Дышать тяжело.
— Не ребро ли сломали?
— Н-не знаю.
Он почесал затылок:
— Раздевайся.
— ТЫ что?
— Ладно, брось дурить. Времени у меня нет. Иначе вся эта апостольская шайка снова голодная ляжет. А у жителей цыганить нельзя.
Она разделась. Он начал ощупывать бок женщины. Просто и естественно, словно перед ним был Тумаш или Иуда.
— Цело, — наконец сказал он. — Разве, может, маленькая трещинка. Сегодня достанем носилки — будем тебя дня два нести. Пойдём, видимо, на Вильно. Бежать надо.
— Откуда носилки?
— Не твоё дело. Одевайся.
После он погладил её по плечу.
— По голове опасаюсь. Вот уж как заживёт... За что у вас там драка была — не моё дело. Но умница, девочка. Смелая. Так уж их трепала! Ну, ложись, приди в себя. И успокойся. Мы их в случае чего...
Он ушёл. Некоторое время она сидела молча. Звучно заворковали голуби. Им было хорошо в лучах солнца, свет которого для нее чуть было не померк навсегда. Ничего. Всё обошлось. Теперь нужно увидеть Ратму.
Она действовала машинально, как всегда. С Лотром не шутят. Это дыба, и велье, и расплавленный свинец во рту, атам и костёр... Голуби... Значит, записка. Она достала маленький свёрток тоненькой бумаги, очинённое воробьиное перышко, инкауст в кожаной чернильнице и начала писать кириллицей: «Эяжъпоърнэёсмэрэъуфцхурмопоънмлпсцфэдоэяунацыщмсяэцугсрныорьцнррюёл...».
Это была «литорея за одной печатью», древний белорусский шифр. Магдалина писала им быстро и ловко. Сама собой двигалась рука. Мыслей не было. Словно какая-то запруда стояла перед ними. Словно палка попала в колесо и застопорила его.
И вдруг она вспомнила теплоту человеческой спины у своей груди. Сначала только её. Эта спина была не похожа на все прочие тёплые спины. А она помнила их множество.
Она крепко, до боли обхватила руками голову и сидела так некоторое время. Потом ударилась лбом о подоконник. И ещё. Ещё. Единственная большая капля крови упала на пергамент. Женщина скомкала его.
Лилась кровь. На колах, в пыточных, на улицах. Много крови.
Женщина думала ещё некоторое время. Потом открыла клетку, привычно — лапки между пальцами, большой палец на крыльях — вынула одного голубя и подбросила в небо. Тот затрепетал крыльями в голубизне, покружил и полетел на северо-запад.
С другим голубем пальцы не сладили, словно потеряли сноровку. Он забил крыльями, вырвался наконец и устремился за первым.
Третьего она просто вытурила из клетки, выпустила, как женщины выпускают птичек на Великдень.
...Три платочка превратились в точки, исчезли за горизонтом. С минуту она думала, не стоит ли открыть всё Христу. И устрашилась.
Знала: не тронет пальцем, но не простит никогда. И есть ещё Лотр, который рано или поздно поймает Христа, а теперь и её. Он устроит ей велье не на сорок, а на восемьдесят часов, порвёт жилы и всё же сожжёт живьём.
Она чувствовала себя преступницей. Только так! Ни гордости, ни благодарности не было в душе — только собачья униженность. Она исполнила бы всё, что бы ни приказал ей кардинал. Но только не это.
«Пусть грабит, пусть плутует, пусть даже повесит самого Лотра или покусится на Папу — я не могу... Я не могу выдать этого человека».
Варфоломей скалил редкие жёлтые зубы над своими бутылочками:
— Вот товар! Вот святой товар! Навались, у кого деньги завелись!
Апостолы с Христом сидели сбоку, грелись на вечернем добром солнышке.
— Неужто не поверят? — спросил Неверный Тумаш.
— Всему поверят, — мрачно сказал Христос.
— Хорошо, если бы поверили, — мечтал Гаргантюа-Иаков. — Кажется, Валаамову ослицу съел бы. Бывало, на озере налимов напечёшь, да юшка из окуньков...
Тумаш недоверчиво крутил головой:
— Но вера же... Вера, она...
Христос разозлился:
— И охота тебе говорить. Ну, вера, вера! Балаболит. А в Писании давно о ней сказано, что вот... если будешь иметь веру величиной с горчичное зёрнышко и скажешь вон той Замковой горе перейти сюда — она перейдёт.
— Ну, с зёрнышко у меня есть.
Он уставился на башни, напрягся весь и зажмурил глаза.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74