— Рыжов снова наполнил бокал. — Прекрасное вино, вы позволите? Меня пугает другое. Как бы вы не исчезли с моего горизонта. Умахнете за границу, и потом ищи-свищи.
— Зачем вы влезли в это дело?
— Разве следствие не моя работа?
— Ваша, конечно. Но вы за нее взялись слишком рьяно. С вами, насколько я знаю, беседовал на эту тему Кадулин. Почему вы ему не вняли?
— Даже это вы знаете?
— Почему нет? Неужели трудно понять, что изменилось в нашей жизни?
— Почему трудно? Насколько я понимаю, произошла криминальная перекройка власти.
— Это кривой, искаженный взгляд на действительность. Просто родилось новое энергичное общество, в котором будут править здравомыслящие умные люди. А вы по инерции служите старому строю, верите в его догмы. Пора, Рыжов, отряхнуть пыль с ушей. Прошло время, когда считалось, что труд — это владыка мира, а рабочий с молотком — хозяин земли. Теперь все встает на свои места. Над миром будет властвовать капитал. Править всем вокруг будут те, кто обладает деньгами. Чем больше денег, тем больше власти.
— Вы поражаете меня своим цинизмом. Кто бы ни правил миром — труд или капитал, в обществе должен существовать и работать закон.
— Конечно, но закон этот обязан служить капиталу.
— Допустим…
— Не надо допускать. Сейчас я вам кое-что покажу.
Калиновская встала и легкими шагами, вызывающе покачивая бедрами, вышла из столовой. Черные дорогие брюки, туго облегавшие ягодицы, соблазняюще поблескивали.
«Красивая, черт возьми, — подумал Рыжов еще раз, — и надо же…»
Впрочем, разве может красота свидетельствовать о доброте? По-своему красива и тигрица, а попади к ней в лапы… Кстати, Лайонелла — это что-то вроде львицы. Такая она и есть — красивая, безжалостная охотница…
Все время, пока Калиновская отсутствовала, Рыжов не сделал попытки подняться со стула. Он знал — даже в пустой комнате его свобода ограничена. Пытаться проверять, насколько длинен поводок, на который его посадили, не имело смысла.
Калиновская вернулась с красивой пластиковой папочкой в руках.
— Позвольте продолжить, господин Рыжов. Не обижайтесь, но меня просто смешит ваша вера в то, что закон может быть выше денег, выше реальной власти и что вы с дурацким Уголовным кодексом в кармане можете вершить справедливость, а деловые люди должны вас бояться. Неужели вам еще не стало ясно, что обвиненного в воровстве богатого человека — например, господина Мавроди — никто не может тащить в милицию или в прокуратуру? Сам народ, который он обобрал, сделать этого не позволит. Деньги, если желаете, решают все.
Она достала из папочки, которую принесла, бумажку с печатным текстом и подвинула к нему. Смотрите: «Уважаемая госпожа Калиновская». Рыжов бросил взгляд на подпись под текстом. Три закорючки на первый взгляд читались как слово «Ева», написанное латынью. Шрифт больше всего походил на иврит.
Внизу типографская надпись поясняла значение загогулин:
«Егор Гайдар».
— Это не призыв отдать голос за «Выбор России», — пояснила Калиновская. — Это прямое предложение купить у новой власти теплую должность.
Ее палец алым ногтем коснулся строки: «Если ваше участие в предвыборной кампании нашего блока превысит 500 млн. руб. — в этом случае все аспекты нашего содружества будут обсуждены нами индивидуально».
— Вы умеете читать между строк?
Рыжов брезгливо поморщился.
— Хотите меня удивить или испугать? Кстати, Гайдар — далеко не выбор России. И далеко не тот человек, которому можно вверять ее судьбу.
— Об этом можно поспорить…
Поначалу Рыжов не догадывался, что заставило Калиновскую начать странную дискуссию. И вдруг он понял — немногие сохранившиеся у нее остатки совести, должно быть, все же беспокоили ее, заставляли искать оправдание своему поведению, объяснять правомерность своих действий ссылками на какую-то новую мораль.
Попытки облагородить осуждаемые общественным сознанием дела, оправдать преступления, наполняя их неким великим смыслом, высшей целесообразностью, предпринимались людьми уже не раз.
Большевики для пополнения своей партийной казны грабили в России банки. На раннем этапе революционной истории это подавалось как подвиг партийных героев-боевиков. Позже о такого рода ограблениях перестали говорить и сделали все, чтобы люди забыли о прошлом.
Героем большевистских легенд стал молдавский бандит Григорий Котовский. Он грабил богатых помещиков и прятался от властей на одесских малинах. Его называли борцом за социальную справедливость лишь потому, что Котовский стал служить революции. Но и когда кто-то видел, чтобы крупный бандит, глава опасной шайки, грабил хижины бедных, а не дворцы богатых?
Пират Морган, удачливый грабитель, безжалостный убийца, стал адмиралом английской короны и романтическим героем многих книг и кинофильмов. Богатую добычу — слам, если говорить воровским жаргоном, — он отдавал в казну королевы, не забывая себя и своих подельников. Как же не навести на такого книжный глянец?
Убийца бомжей некий Гречухин, дело которого вел Рыжов, называл себя «санитаром общества».
Шулер Рубинчик, потрошивший кошельки доверчивых простаков — лохов — за игрой в карты, объяснял суду, что в условиях свободного предпринимательства учит дураков осмотрительности.
Видимо, и мадам хотела предстать в глазах следователя не тем, кем была на самом деле, а в свете романтического ореола хозяйки нового мира.
— Спорь не спорь, — сказал Рыжов, — человек, который пытается торговать местами, которых у него нет и которые вряд ли будут, — далеко не венец природы.
— Вы, Рыжов, все еще там, в объятиях книжных классиков. Человек — чудо природы, венец творения! Ничему-то вас жизнь не научила. Вас, постоянно имеющего дело с миром, который является зеркалом нашего общества, отражением пороков человечества.
— Странно слышать такое от женщины. — Рыжов старался выглядеть как можно спокойнее. Слова Калиновской не просто задевали его, они били безжалостно, больно. Он сам давно думал, что дерьма вокруг все больше, чем расцветающих весной роз, но старался убедить себя, что именно розы, их красота определяют лицо мира.
— Оставьте хоть эту глупость, Иван Васильевич! Отдайте право делить род человеческий на мужчин и женщин гинекологам и политикам. Только в нашей Думе есть дурацкая фракция «Женщины России». Будто депутатки от других фракций и объединений не женщины и не из России. Я с вами говорю как с умным человеком.
— Я вам уже признавался, что считаю вас очень умной…
Калиновская поджала губы. Ответ ей почему-то не понравился.
— Спасибо, господин Рыжов. Меня вы уважили. А вот на человечество смотрите сквозь розовые очки. Да снимите же их. Снимите. Разве не видно, что вас окружают злобные и похотливые хищники? Почему вас вводят в заблуждение их интеллигентные морды?
— Простите, Лайонелла Львовна, но когда делают такие обобщения… то и сами говорящие словно бы подпадают под них. В жизни полно полутонов…
— Ерунда!
Она посмотрела на Рыжова и вдруг неожиданно ощутила знакомое волнение. Впервые человек, которого она неизбежно прикажет убрать, сидит перед ней и спокойно ведет разговор, хотя уже догадывается, какая судьба его ждет. Махни она только рукой, и этого дурацкого следователя прямой сейчас, здесь, перед ее глазами, распластают и порежут на куски. Понимание этого страшно возбуждало, будоражило чувства.
Она не знала, что совсем недавно о ней самой как о кошке, играющей с мышкой, думал Рыжов.
— Быть живым ослом куда лучше, чем мертвым медведем. — Она произнесла это с такой уверенностью, будто ей доводилось испытать и то, и другое.
— Возможно, — согласился Рыжов, — не стану спорить. Если честно, угорь у вас замечательный. Из Прибалтики? Вы разрешите, я побалуюсь…
«Он пытается меня завести, — подумала Калиновская с легкой долей раздражения. Ее задевало, когда на мужчин не действовало ее обаяние, умение одними своими намеками, как ей казалось, загадочными, нагнать на кого-то страху. И все же где-то в самом отдаленном уголке сознания она вынуждена была признать: — А держится он достойно».
— Глядя на вас, Рыжов, — сказала она, — я начинаю догадываться, почему вымерли динозавры. Условия катастрофически изменились, а они на все глядели по-старому, не могли понять нового, приспособиться к нему.
— Значит, мне следует отнести себя к динозаврам?
— Нет, не спешите. Это было бы слишком лестным сравнением. Я обратилась к такому примеру, чтобы вы лучше поняли, как оказались осколком старого разбитого уклада жизни. А понять этого вы не можете до сих пор и, пытаясь остановить поезд истории, считаете, что служите полезному делу, будто нужны обществу.
— А на самом деле не нужен?
— Абсолютно. Мир утратил одну из своих пошлых картин, изображавшую так называемую «власть трудящихся». Утратил раз и навсегда. И вы остались куском мозаики, который неизвестно куда укладывать. Так себе, ненужный цветной камушек…
— Спасибо за откровенность. В чем-чем, а в лицемерии вас упрекнуть нельзя.
— Налейте мне еще вина. — Она подвинула к нему свой бокал.
Запел сверчок телефона. Калиновская взяла лежавшую рядом с ней трубку.
— Да, это я. Да. Честно говоря, я не хотела бы держать его здесь до утра. Такие вопросы нужно решать сразу. Хорошо, я согласна. Но чтобы утром и не позже. Она положила трубку.
— Это о вас.
— Я понял. Третий собеседник не может приехать?
— Ничего, он приедет завтра. Ему очень хочется побеседовать с вами.
— Он такой же обходительный, как вы?
— Гуссейнов? — Она поперхнулась. Подумала, что вряд ли стоило называть до срока фамилию, но потом решила: а почему нет? — К сожалению, обрадовать вас не смогу.
— Догадываюсь. — Голос Рыжова звучал спокойно. Он налил еще вина и выпил. — У Сталина был неплохой вкус, верно?
Она не обратила внимания на его реплику. Ее беспокоили свои проблемы.
— Может, расскажете, что вам сообщил Крыса? — Вопрос прозвучал неожиданно, и Рыжов удивленно вскинул брови. Тут же овладел собой.
— Придется чуть-чуть потерпеть. Сейчас говорить об этом рано. Я же предупреждал вашего друга…
— Колесникова? — Калиновская спросила и тут же осеклась. Во второй раз за вечер.
Нет, далеко не такой искушенной, как ей хотелось казаться, была госпожа Калиновская. Но в руки она взяла себя мгновенно.
— Не хотите говорить мне, завтра расскажете другим. Боюсь, вас заставят это сделать.
— Догадываюсь.
— А теперь простите. — Она продемонстрировала рафинированную вежливость. — Уже достаточно поздно. У меня еще дела, потом пора спать. Давайте раскланяемся.
Рыжов печально улыбнулся.
— Как хороши, как свежи были розы… Надеюсь, мы еще увидимся?
Глаза Калиновской хищно сверкнули.
— Конечно. Между прочим, как вы спите?
— В смысле?
— Я спросила не с кем, а как.
— Сплю хорошо. Легко засыпаю и просыпаюсь отдохнувшим. Вас это интересовало?
— Тем не менее, Иван Васильевич, вам придется выпить это.
Она положила перед ним упаковку лекарства, украшенную оранжевыми полосами. «Эуноктин», — прочитал он надпись.
— Что это?
— Хорошее снотворное. Мои друзья предлагали сделать вам инъекцию, но в данных условиях это бессмысленно. Так что выпейте.
Рыжов вынул из коробочки пластинку, обтянутую тонкой фольгой. Выдавил из нее белую плоскую таблетку.
— Лучше две, — посоветовала Калиновская доброжелательно. Рыжов вышелушил из оболочки еще один кругляш. Положил оба на ладонь.
— Столько?
Она кивнула.
Он бросил обе таблетки в рот и проглотил.
— Итак, до утра, добрая госпожа.
Калиновская раздраженно повернулась и вышла из столовой. Туда сразу же вошел прямоугольный. Первым делом он налил себе полный фужер коньяка, который до сих пор никто не трогал. Взял рукой кусок угря.
— Пошли, — сказал он Рыжову, прожевывая закуску. На улице уже совсем стемнело.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70
— Зачем вы влезли в это дело?
— Разве следствие не моя работа?
— Ваша, конечно. Но вы за нее взялись слишком рьяно. С вами, насколько я знаю, беседовал на эту тему Кадулин. Почему вы ему не вняли?
— Даже это вы знаете?
— Почему нет? Неужели трудно понять, что изменилось в нашей жизни?
— Почему трудно? Насколько я понимаю, произошла криминальная перекройка власти.
— Это кривой, искаженный взгляд на действительность. Просто родилось новое энергичное общество, в котором будут править здравомыслящие умные люди. А вы по инерции служите старому строю, верите в его догмы. Пора, Рыжов, отряхнуть пыль с ушей. Прошло время, когда считалось, что труд — это владыка мира, а рабочий с молотком — хозяин земли. Теперь все встает на свои места. Над миром будет властвовать капитал. Править всем вокруг будут те, кто обладает деньгами. Чем больше денег, тем больше власти.
— Вы поражаете меня своим цинизмом. Кто бы ни правил миром — труд или капитал, в обществе должен существовать и работать закон.
— Конечно, но закон этот обязан служить капиталу.
— Допустим…
— Не надо допускать. Сейчас я вам кое-что покажу.
Калиновская встала и легкими шагами, вызывающе покачивая бедрами, вышла из столовой. Черные дорогие брюки, туго облегавшие ягодицы, соблазняюще поблескивали.
«Красивая, черт возьми, — подумал Рыжов еще раз, — и надо же…»
Впрочем, разве может красота свидетельствовать о доброте? По-своему красива и тигрица, а попади к ней в лапы… Кстати, Лайонелла — это что-то вроде львицы. Такая она и есть — красивая, безжалостная охотница…
Все время, пока Калиновская отсутствовала, Рыжов не сделал попытки подняться со стула. Он знал — даже в пустой комнате его свобода ограничена. Пытаться проверять, насколько длинен поводок, на который его посадили, не имело смысла.
Калиновская вернулась с красивой пластиковой папочкой в руках.
— Позвольте продолжить, господин Рыжов. Не обижайтесь, но меня просто смешит ваша вера в то, что закон может быть выше денег, выше реальной власти и что вы с дурацким Уголовным кодексом в кармане можете вершить справедливость, а деловые люди должны вас бояться. Неужели вам еще не стало ясно, что обвиненного в воровстве богатого человека — например, господина Мавроди — никто не может тащить в милицию или в прокуратуру? Сам народ, который он обобрал, сделать этого не позволит. Деньги, если желаете, решают все.
Она достала из папочки, которую принесла, бумажку с печатным текстом и подвинула к нему. Смотрите: «Уважаемая госпожа Калиновская». Рыжов бросил взгляд на подпись под текстом. Три закорючки на первый взгляд читались как слово «Ева», написанное латынью. Шрифт больше всего походил на иврит.
Внизу типографская надпись поясняла значение загогулин:
«Егор Гайдар».
— Это не призыв отдать голос за «Выбор России», — пояснила Калиновская. — Это прямое предложение купить у новой власти теплую должность.
Ее палец алым ногтем коснулся строки: «Если ваше участие в предвыборной кампании нашего блока превысит 500 млн. руб. — в этом случае все аспекты нашего содружества будут обсуждены нами индивидуально».
— Вы умеете читать между строк?
Рыжов брезгливо поморщился.
— Хотите меня удивить или испугать? Кстати, Гайдар — далеко не выбор России. И далеко не тот человек, которому можно вверять ее судьбу.
— Об этом можно поспорить…
Поначалу Рыжов не догадывался, что заставило Калиновскую начать странную дискуссию. И вдруг он понял — немногие сохранившиеся у нее остатки совести, должно быть, все же беспокоили ее, заставляли искать оправдание своему поведению, объяснять правомерность своих действий ссылками на какую-то новую мораль.
Попытки облагородить осуждаемые общественным сознанием дела, оправдать преступления, наполняя их неким великим смыслом, высшей целесообразностью, предпринимались людьми уже не раз.
Большевики для пополнения своей партийной казны грабили в России банки. На раннем этапе революционной истории это подавалось как подвиг партийных героев-боевиков. Позже о такого рода ограблениях перестали говорить и сделали все, чтобы люди забыли о прошлом.
Героем большевистских легенд стал молдавский бандит Григорий Котовский. Он грабил богатых помещиков и прятался от властей на одесских малинах. Его называли борцом за социальную справедливость лишь потому, что Котовский стал служить революции. Но и когда кто-то видел, чтобы крупный бандит, глава опасной шайки, грабил хижины бедных, а не дворцы богатых?
Пират Морган, удачливый грабитель, безжалостный убийца, стал адмиралом английской короны и романтическим героем многих книг и кинофильмов. Богатую добычу — слам, если говорить воровским жаргоном, — он отдавал в казну королевы, не забывая себя и своих подельников. Как же не навести на такого книжный глянец?
Убийца бомжей некий Гречухин, дело которого вел Рыжов, называл себя «санитаром общества».
Шулер Рубинчик, потрошивший кошельки доверчивых простаков — лохов — за игрой в карты, объяснял суду, что в условиях свободного предпринимательства учит дураков осмотрительности.
Видимо, и мадам хотела предстать в глазах следователя не тем, кем была на самом деле, а в свете романтического ореола хозяйки нового мира.
— Спорь не спорь, — сказал Рыжов, — человек, который пытается торговать местами, которых у него нет и которые вряд ли будут, — далеко не венец природы.
— Вы, Рыжов, все еще там, в объятиях книжных классиков. Человек — чудо природы, венец творения! Ничему-то вас жизнь не научила. Вас, постоянно имеющего дело с миром, который является зеркалом нашего общества, отражением пороков человечества.
— Странно слышать такое от женщины. — Рыжов старался выглядеть как можно спокойнее. Слова Калиновской не просто задевали его, они били безжалостно, больно. Он сам давно думал, что дерьма вокруг все больше, чем расцветающих весной роз, но старался убедить себя, что именно розы, их красота определяют лицо мира.
— Оставьте хоть эту глупость, Иван Васильевич! Отдайте право делить род человеческий на мужчин и женщин гинекологам и политикам. Только в нашей Думе есть дурацкая фракция «Женщины России». Будто депутатки от других фракций и объединений не женщины и не из России. Я с вами говорю как с умным человеком.
— Я вам уже признавался, что считаю вас очень умной…
Калиновская поджала губы. Ответ ей почему-то не понравился.
— Спасибо, господин Рыжов. Меня вы уважили. А вот на человечество смотрите сквозь розовые очки. Да снимите же их. Снимите. Разве не видно, что вас окружают злобные и похотливые хищники? Почему вас вводят в заблуждение их интеллигентные морды?
— Простите, Лайонелла Львовна, но когда делают такие обобщения… то и сами говорящие словно бы подпадают под них. В жизни полно полутонов…
— Ерунда!
Она посмотрела на Рыжова и вдруг неожиданно ощутила знакомое волнение. Впервые человек, которого она неизбежно прикажет убрать, сидит перед ней и спокойно ведет разговор, хотя уже догадывается, какая судьба его ждет. Махни она только рукой, и этого дурацкого следователя прямой сейчас, здесь, перед ее глазами, распластают и порежут на куски. Понимание этого страшно возбуждало, будоражило чувства.
Она не знала, что совсем недавно о ней самой как о кошке, играющей с мышкой, думал Рыжов.
— Быть живым ослом куда лучше, чем мертвым медведем. — Она произнесла это с такой уверенностью, будто ей доводилось испытать и то, и другое.
— Возможно, — согласился Рыжов, — не стану спорить. Если честно, угорь у вас замечательный. Из Прибалтики? Вы разрешите, я побалуюсь…
«Он пытается меня завести, — подумала Калиновская с легкой долей раздражения. Ее задевало, когда на мужчин не действовало ее обаяние, умение одними своими намеками, как ей казалось, загадочными, нагнать на кого-то страху. И все же где-то в самом отдаленном уголке сознания она вынуждена была признать: — А держится он достойно».
— Глядя на вас, Рыжов, — сказала она, — я начинаю догадываться, почему вымерли динозавры. Условия катастрофически изменились, а они на все глядели по-старому, не могли понять нового, приспособиться к нему.
— Значит, мне следует отнести себя к динозаврам?
— Нет, не спешите. Это было бы слишком лестным сравнением. Я обратилась к такому примеру, чтобы вы лучше поняли, как оказались осколком старого разбитого уклада жизни. А понять этого вы не можете до сих пор и, пытаясь остановить поезд истории, считаете, что служите полезному делу, будто нужны обществу.
— А на самом деле не нужен?
— Абсолютно. Мир утратил одну из своих пошлых картин, изображавшую так называемую «власть трудящихся». Утратил раз и навсегда. И вы остались куском мозаики, который неизвестно куда укладывать. Так себе, ненужный цветной камушек…
— Спасибо за откровенность. В чем-чем, а в лицемерии вас упрекнуть нельзя.
— Налейте мне еще вина. — Она подвинула к нему свой бокал.
Запел сверчок телефона. Калиновская взяла лежавшую рядом с ней трубку.
— Да, это я. Да. Честно говоря, я не хотела бы держать его здесь до утра. Такие вопросы нужно решать сразу. Хорошо, я согласна. Но чтобы утром и не позже. Она положила трубку.
— Это о вас.
— Я понял. Третий собеседник не может приехать?
— Ничего, он приедет завтра. Ему очень хочется побеседовать с вами.
— Он такой же обходительный, как вы?
— Гуссейнов? — Она поперхнулась. Подумала, что вряд ли стоило называть до срока фамилию, но потом решила: а почему нет? — К сожалению, обрадовать вас не смогу.
— Догадываюсь. — Голос Рыжова звучал спокойно. Он налил еще вина и выпил. — У Сталина был неплохой вкус, верно?
Она не обратила внимания на его реплику. Ее беспокоили свои проблемы.
— Может, расскажете, что вам сообщил Крыса? — Вопрос прозвучал неожиданно, и Рыжов удивленно вскинул брови. Тут же овладел собой.
— Придется чуть-чуть потерпеть. Сейчас говорить об этом рано. Я же предупреждал вашего друга…
— Колесникова? — Калиновская спросила и тут же осеклась. Во второй раз за вечер.
Нет, далеко не такой искушенной, как ей хотелось казаться, была госпожа Калиновская. Но в руки она взяла себя мгновенно.
— Не хотите говорить мне, завтра расскажете другим. Боюсь, вас заставят это сделать.
— Догадываюсь.
— А теперь простите. — Она продемонстрировала рафинированную вежливость. — Уже достаточно поздно. У меня еще дела, потом пора спать. Давайте раскланяемся.
Рыжов печально улыбнулся.
— Как хороши, как свежи были розы… Надеюсь, мы еще увидимся?
Глаза Калиновской хищно сверкнули.
— Конечно. Между прочим, как вы спите?
— В смысле?
— Я спросила не с кем, а как.
— Сплю хорошо. Легко засыпаю и просыпаюсь отдохнувшим. Вас это интересовало?
— Тем не менее, Иван Васильевич, вам придется выпить это.
Она положила перед ним упаковку лекарства, украшенную оранжевыми полосами. «Эуноктин», — прочитал он надпись.
— Что это?
— Хорошее снотворное. Мои друзья предлагали сделать вам инъекцию, но в данных условиях это бессмысленно. Так что выпейте.
Рыжов вынул из коробочки пластинку, обтянутую тонкой фольгой. Выдавил из нее белую плоскую таблетку.
— Лучше две, — посоветовала Калиновская доброжелательно. Рыжов вышелушил из оболочки еще один кругляш. Положил оба на ладонь.
— Столько?
Она кивнула.
Он бросил обе таблетки в рот и проглотил.
— Итак, до утра, добрая госпожа.
Калиновская раздраженно повернулась и вышла из столовой. Туда сразу же вошел прямоугольный. Первым делом он налил себе полный фужер коньяка, который до сих пор никто не трогал. Взял рукой кусок угря.
— Пошли, — сказал он Рыжову, прожевывая закуску. На улице уже совсем стемнело.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70