Купив бутылку водки и две пачки сигарет, Лизка отошла от киоска, небрежно ссыпав сдачу прямо в сумочку. Можно было биться об заклад, что эти деньги пролежат там среди прочего мусора до тех пор, пока над Лизкой не разразится ее персональный финансовый кризис.
— Ага, — перехватив ее взгляд, сказала Лизка. — Отличный способ заначивать бабки. Знаешь, сколько к концу месяца скапливается? Айда в метро, на такси у меня уже не хватает.
— Погоди, — сказала Катя. — Ты не ответила на мой вопрос.
— Ну, Катька, ты зануда, — совершенно панибратским тоном отметила Коновалова, зубами разрывая сигаретную пачку. На целлофановой обертке остался густой красный след от ее помады, и она, сорвав обертку, беспечно бросила ее на тротуар. — Джоана Стингрей подберет, — прокомментировала она свой свинский поступок и жадно закурила. — Хочешь?
Катя отрицательно покачала головой, в упор глядя на нее.
— Ладно, ладно, не смотри на меня, как гинеколог на беременного мужика. Ты, наверное, всю дорогу прикидываешь, не из ментовки ли я. Подсадная, мол, и все такое, да?
— Была у меня такая мысль, — призналась Катя. — Уж очень все это у тебя лихо...
— А вот и не угадала, — криво усмехнулась Лизка. — И ты, между прочим, тоже не промах. Ты понимаешь, — вдруг становясь серьезной, продолжала она, — надоело мне все. Просто надоело. Кстати, у тебя сумка почти пустая. Может, положишь туда бутылку, а то что я, как алкаш... Вот спасибочки. Так на чем это я?.. Ах, да. Надоело. Каждый день одно и то же. Рыла эти постылые — в смысле, клиенты. Трахает тебя и плачется, что кризис его без штанов оставил, а у самого рожа — за неделю не обгадишь, баксы из задницы торчат, хоть и весь из себя без штанов. Оттрахает, сядет в «Ягуар» и едет дальше плакаться жене или там любовнице... А тут еще менты... Эти все норовят бесплатно — у них это называется «провести воспитательную беседу». Так, между прочим, в своих бумажках и пишут. А встанешь из-под него — мать честная, вся в синяках, неделю на работу не выйдешь. Все правильно: он побеседовал — я дома сижу, как порядочная, на панель ни ногой... Поехала в аэропорт, дай, думаю, на новом месте осмотрюсь. А меня сразу цап, и на «проработку». Не иначе, как местные шалавы заложили. Да пошел ты, думаю, со своими беседами, не пойман — не вор. Меня в камеру, а в камере — ты. Сидит, понимаешь, этакий одуванчик в наручниках. Пропади, думаю, все пропадом, я вам покажу воспитательную работу...
— Ой, — сказала Катя. — Ой, — повторила она с нажимом.
— Чего — ой? — округлила глаза Лизка.
— На тебя же протокол составили. У тебя паспорт в сумочке. У тебя же дома уже наверняка гости.
— Накося, выкуси, — с триумфом сказала Коновалова, демонстрируя Кате виртуозно закрученный наманикюренный кукиш. — Кто же с настоящим паспортом на работу ходит? У меня и квартирка под этот документик снята, и прописочка имеется, так что все в ажуре. Как же это ты — сидеть собираешься на всю раскрутку, а элементарных вещей не знаешь? Пусть поищут, коли охота имеется.
— Н-да, — сказала Катя. Лизкина история убедила ее не до конца — слишком уж была фантастична, но, в конце концов, ее собственное жизнеописание вряд ли выглядело более правдоподобным. «Черт побери, — подумала она, должна же я где-то ночевать!»
— Ну, мы едем? — спросила Лизка.
Они уже стояли перед входом в метро. Катя и не заметила, как они там оказались. «Шляпа ты, Сквор-цова, — с горечью подумала она. — Ничего-то ты не можешь, пока в тебя стрелять не начнут».
— Едем, — решительно сказала она.
Лизка жила в Тушино, на улице, носившей показавшееся Кате смешным название Штурвальная. Ее однокомнатные апартаменты располагались на седьмом этаже старенькой блочной девятиэтажки, выглядевшей так, словно ее неоднократно брали штурмом боевики Шамиля Басаева.
— Жду не дождусь, когда эта хибара обрушится, — беспечно сообщила Лизка, терзая прожженную насквозь, изрезанную ножом кнопку вызова лифта. — Веришь, вечером в подъезд заходить страшно. Это при моей-то специальности!
Кнопка наконец уступила ее усилиям, и где-то наверху ожил механизм лифта. Катя стояла на площадке, прислушиваясь к гудению и лязгу, доносившимся из шахты, и вдыхая смешанные ароматы пригорелой стряпни, кошачьей мочи и засоренного мусоропровода — запах нищеты, которой остался всего один шаг до того, чтобы перестать маскироваться под благопристойную бедность. «Дома, — назойливо стучало в голове, как бесконечно повторяющийся рефрен, — дома. Вот я и дома, и что же, черт побери, мне делать со всем этим дальше?»
Лифт добрел наконец до первого этажа. Похоже было, что ему пришлось спускаться из стратосферы, где прогрессивные российские ученые занимались изучением озоновой дыры или, может быть, просто мастурбировали с голодухи, и, тяжко содрогнувшись, замер. Створки дверей разошлись с протяжным грохотом, открыв взорам присутствующих потерявшего сознание, видимо, от недостатка кислорода на больших высотах, стратонавта. Похоже было на то, что в стратосфере бушевали страшные вихри, создавая ужасную болтанку. Во всяком случае, вид стратонавта свидетельствовал о том, что его вырвало по крайней мере один раз, зато очень обильно и прямо на собственные брюки. Стратонавту на это было наплевать, он пребывал в глубокой коме.
— Твою мать, — с чувством сказала Лизка и принялась энергично трясти пострадавшего пилота за плечо, пытаясь привести его в чувство. — Петрович, проснись! Ах ты, морда квашеная, алкаш проклятый! Проснись, я кому говорю!
— Ммм-шла наххх... — не вполне разборчиво предложил ей пострадавший во имя науки Петрович.
— Может, пешком? — предложила Катя, удерживая створки лифта, которые стремились захлопнуться с тупым упорством не вполне исправного механизма.
— Счас, — яростно сдувая со лба упавшую прядь, через плечо откликнулась Лизка. — Я, блин, попрусь на седьмой этаж пешкодралом, а эта пьянь тут будет загорать со всеми удобствами! Ну-ка, помоги!
Ухватившись за что попало и стараясь не испачкаться, они вдвоем выволокли показавшегося Кате неимоверно тяжелым Петровича из лифта и аккуратно пристроили его поперек площадки. Петрович в благодарность за это неразборчиво исполнил первый куплет «Песни красных кавалеристов», повернулся на бок и мирно уснул, положив под голову локоть.
— Может, его надо было подвезти до его этажа? — неуверенно спросила Катя, когда двери наконец захлопнулись за ней с удовлетворенным лязгом и лифт неуверенно, толчками пошел вверх.
— Куда подвезти? — отмахнулась Лизка. — Он как раз на первом и живет. Это у него страсть такая — как нажрется, в лифте кататься. Трудное детство, сама понимаешь. А ты ничего, не брезгливая.
— Я-то? Да, я не брезгливая, — медленно кивнула Катя. «Интересно, — подумала она, — а насколько крепкий желудок у тебя?» Она быстро взглянула на Лизку и слегка вздрогнула — та смотрела на нее в упор и улыбалась с таким видом, словно читала ее мысли.
* * *
Посреди ночи Катя проснулась в холодном поту. Ей приснился кошмар. В ее сне присутствовал агент ФБР Мартинелли. Он стоял на коленях посреди шоссе и почему-то выл в голос, раздирая ногтями лицо. Прямо перед ним на освещенном красными и синими сполохами полицейских мигалок асфальте лежала какая-то бесформенная, влажная масса — неприятное месиво из крови, костей, мяса и обрывков легкомысленной ткани в полосочку. Чуть поодаль на дороге валялась теннисная туфля небольшого размера. Катя смогла разглядеть босую, неестественно вывернутую ногу с накрашенными красным лаком ногтями и откинутую в сторону ладонь, на которой не хватало среднего пальца. На его месте была коротенькая окровавленная культя. Катя во сне торопливо отшатнулась от этой непонятной массы, которая не была — просто не могла быть! — человеком, но прежде, чем ее сознание смогло прорвать холодную неподатливую пелену кошмара и вынырнуть на поверхность, ей приснилось имя — Джулия Мартинелли и еще что-то о восьмом месяце беременности.
— Трахнутое дерьмо, — прошептала Катя, утирая ледяной лоб краем простыни. Ругательство было американское, но произнесла она его по-русски, и это странным образом успокоило ее.
Она осторожно поднялась со скрипучей раскладушки, стараясь не разбудить хозяйку. Впрочем, старалась она напрасно. Уставшая от дневных приключений и обилия впечатлений, оглушенная водкой Елизавета Петровна спала, как убитая. Сама Катя пила совсем мало: с непривычки то, что Лизке продали под видом водки, никак не хотело лезть в горло, так что гостеприимная хозяйка к концу беседы, судя по всему, совершенно перестала понимать, о чем идет речь.
Набросив на голые плечи Лизкин халат, выданный ей во временное пользование, Катя проскользнула на загроможденную грязной посудой кухню и осторожно прикрыла за собой дверь, стараясь, чтобы язычок замка щелкнул как можно тише. Недокуренная пачка сигарет и зажигалка лежали на подоконнике. Катя пошарила вокруг, ища пепельницу, не нашла и удовольствовалась грязной тарелкой. Она придвинула поближе к окну табурет, уселась на него, закурила и стала смотреть на огни. Некоторое время она сравнивала их с огнями ночного Сан-Франциско и пришла к лежавшему на поверхности выводу, что американские города по ночам освещаются не в пример лучше, чем российская столица. Потом пятна электрического света вдруг начали дрожать и двоиться перед ее глазами, а секунду спустя на ее голое колено упала первая теплая капля.
«Вот еще, — подумала она, сердито вытирая глаза тыльной стороной ладони. — Что это ты выдумала, Скворцова? Снявши голову, по волосам не плачут... Боже, до чего я не люблю народную мудрость! И до чего же много ее в меня понапихано!»
От этого плакать захотелось только сильнее. Сейчас, сидя с сигаретой возле темного окна и глядя на огни, она вдруг в полной мере осознала... да нет, не осознала, а ощутила собственное одиночество. Это ощущение было стремительным и сбивающим с ног, как несущийся на полной скорости грузовик, оно буквально сметало с поверхности земли, яснее всяких слов говоря о полной бессмысленности сопротивления. От прежней Кати Скворцовой не осталось ничего, кроме горстки зловонных, заскорузлых от крови воспоминаний, а на постройку новой требовалось так много усилий, что Катя сомневалась, сможет ли с этим справиться то затерявшееся в самом сердце ночи тщедушное тело, что сидело сейчас у окна, автоматически поднося к губам тлеющую сигарету. Да и стоит ли пытаться? Признаться, Катя видела в этом очень мало смысла.
Постепенно никотин сделал свое дело — остатки страшного сна вытекли из тела ледяными струйками и впитались в щелистый, давно нуждавшийся в покраске пол, и жизнь перестала казаться такой уж беспросветной. В конце концов, была ведь на свете Лизка Коновалова — Елизавета, черт подери, Петровна. Конечно, это была неравноценная замена Верке Волгиной, но все-таки это был живой человек, не побоявшийся рискнуть ради нее собственным, пусть весьма относительным, благополучием и собственной, пусть и не столь уж драгоценной, но все-таки единственной и неповторимой, шкурой. «Ну и перепады у тебя, Скворцова, — мысленно сказала себе Катя. — Вроде бы до климакса еще жить да жить, а настроение скачет, как...» Она поискала подходящее сравнение, не нашла и махнула рукой. «Устала, — решила она. — Все-таки разница во времени между Москвой и Сан-Франциско...» Она наморщила лоб, пытаясь вспомнить точную цифру. «Да наплевать, — обозлилась она наконец, — какое мне до этого дело! Во всяком случае, там уже наверняка день в разгаре, а я сижу тут, считаю лампочки и занимаюсь психоанализом. Дерьмо дерьмом — зачем, почему, отчего... Родили тебя, дуру, — скажи „спасибо“ и живи, как умеешь. Совесть у нее... Если сама дура, так хоть бы умных людей послушала!»
Катя скривилась. Отповедь получилась неубедительной, слова были не ее, а скорее Лизкины.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58