Она затушила окурок в тарелке и вернулась на свою раскладушку. Та обреченно взвизгнула и опасно подалась под ее весом. Катя старательно закрыла глаза и стала заставлять себя уснуть, стараясь не думать о Мартинелли.
...Хозяйкой Лизка Коновалова была отвратной, хотя и весьма хлебосольной, в том смысле, что не пыталась утаивать те скудные запасы провианта, которые хранились в ее однокомнатном бастионе. Пока она неумело и лихо вспарывала животы консервным банкам (килька в томате, с ума сойти можно! Катя едва не захлебнулась слюной от одного вида), Катя прошлась по комнате, с интересом антрополога разглядывая сплошь залепленные картинками стены. Здесь было все — от скверной журнальной репродукции Джоконды до портрета Леонида Ильича при всех регалиях. Генсек сидел, сильно выпятив грудь, и Катя подумала, что эти самые регалии, должно быть, весили целую тонну и должны были здорово пригибать старика к земле. Во всяком случае, поза Моны Лизы показалась ей гораздо более непринужденной. На свободных от выдранных из различных журналов репродукций и фотографий участках стены красовались незатейливые, но не лишенные своеобразия рисунки губной помадой, сделанные не иначе как в пьяном виде, для трезвого человека это было, пожалуй, чересчур смело, даже учитывая специфику Лизкиной профессии. Переходя от картинки к картинке, Катя вдруг застыла, словно увидев привидение.
Фотография была совсем простой — замерзшая река, беседка, заснеженные ветви какого-то дерева. Но Катю словно вдруг, без предупреждения, втолкнули в сумасшедшую машину времени. «У меня тогда зверски замерзли ноги, — вспомнила она. — И нос. А редактор, этот сукин сын Витюша, долго вертел носом — что это ты, мол, Скворцова, в пейзане, что ли, решила податься? Правда, материал все равно пошел — деваться ему, сволочи толстомясой, было некуда совершенно, время поджимало...»
— Эй, — позвала она, — эй, Лизавета, это что у тебя?
Припорхнувшая из кухни с консервным ножом в руке Лизка бегло взглянула на фотографию.
— Нравится? — спросила она. — Моя любимая. Спокойная такая... Мне когда все обрыднет, я сяду напротив и смотрю, смотрю... Даже реву иногда, как дура.
— Вот блин! — сказала Катя и тут же поморщилась: сказанное показалось пошлым и каким-то плоским, вот именно как блин. — Лизка... Слушай, это же моя фотография!
— Как — твоя? — не поверила та. — Это ты, что ли, Е. Скворцова? А я почему-то всегда думала, что это Елена. А это, значит, Екатерина... Ну, за это грех не выпить!
Катя усмехнулась — вот уж, действительно, привет с большого бодуна. Это в каком же году я снимала? Ну да, в том самом, в начале, месяцев за девять до всей этой бодяги. Выносила ребеночка, пропади он пропадом...
...Выслушав ее рассказ, Лизка с минуту думала, мучительно морща лоб от непривычных усилий, а потом широко и бесшабашно махнула рукой, щедро окропив водкой всю кухню, и Катю в том числе.
— Говно это все, — авторитетно заявила она. Язык у нее уже слегка заплетался, и она время от времени резко подавалась вперед, ударяясь о край стола своей с трудом различимой под ситцевой тканью халата грудью. — Не в том смысле, что ты мне тут баки забиваешь, а в том, что ты ни в чем не виновата. А что тебе было делать? Да девять из десяти мужиков на твоем месте в штаны наложили бы и сдохли, как бараны... даже не вякнули бы. Девять из десяти! — повторила она, потрясая в воздухе воздетой к потолку рюмкой. Водка стекала по ее руке, но она этого не замечала. — Даже девять с половиной.
Она наконец вспомнила о своей рюмке и залпом опрокинула остатки ее содержимого в рот.
— Конечно, — сипло продолжала она, старательно гоняя вилкой по дну банки последнюю кильку. Килька, хоть и была без головы, боролась за жизнь отчаянно и никак не желала подцепляться. — Ах ты, сволочь потрошеная, — перебила сама себя Лизка, отложила вилку в сторону и выловила кильку из банки пальцами. — Конечно, — продолжала она, облизывая пальцы и сыто икая, — если тебя повяжут, то разбираться особенно не станут, да и как тут разобраться... Эпизоды-то были? Были. Могут и к стенке, с них станется, с козлов недоенных...
— Вот спасибо, — сказала Катя, — утешила.
— А тебя утешать надо было? — комично задрала выщипанные в нитку брови Лизка. — Вот никогда бы не подумала... Я тебе дело говорю. Попадаться тебе нельзя ни в коем разе, это медицинский факт. А раз казенные харчи отпадают, то надо помаленьку обустраиваться. Бежать куда-то там — это ерунда. Так, как в Москве, нигде не спрячешься. Есть у меня идейка...
Она замолчала, непослушными пальцами выкапывая из пачки сигарету. Печальная Катя поднесла ей огоньку, и она прикурила, со второго раза попав-таки кончиком сигареты в оранжево-голубое пламя. Некоторое время она увлеченно пыхтела сигаретой, держа ее по-солдатски — огоньком в ладонь, потом стукнула кулаком по столу и снова наполнила рюмки.
— Да, — решительно сказала она. — Идея — высший класс. Не боись, Е. Скворцова, найдем мы тебе мужика — без члена, но с тремя яйцами... Давай за идею!
— А что за идея? — осторожно спросила Катя, поднимая рюмку.
— Идея... ик! Гениальная. Гениальная, понимаешь? А за гениальную идею надо выпить, пока она не протухла. За идею!
— За идею, так за идею, — согласилась Катя.
Лизка залпом хлопнула рюмку водки, и Катя вдруг поняла, что сейчас будет. Глаза у Елизаветы Петровны страшновато расфокусировались, дымящаяся сигарета выпала из ослабевших пальцев прямо в тарелку с остатками нехитрой закуски, и, если бы подоспевшая Катя не подхватила ее под мышки, Коновалова непременно свалилась бы на пол, как бревно. Катя осторожно стащила ее с табурета и поволокла в комнату, где стояла продавленная тахта. Вслед ей с кухни пел радиорепродуктор. «Как упоительны в России вечера», — доверительно и задушевно сообщал незнакомый Кате голос под аккомпанемент незатейливой, но тоже весьма задушевной музыки. Катю охватил приступ истерического хохота — такого сильного, что ей пришлось временно опустить свою ношу на пол, чтобы попросту не выронить ее. Вечера в России были и вправду упоительны во всех отношениях.
Лизка так и не успела изложить суть своей гениальной идеи. Более того, Катя почти не сомневалась, что утром та и не вспомнит, о чем шел разговор за столом, не говоря уже о том, чтобы делать какие-то конструктивные предложения. «Да ладно, — подумала она совершенно спокойно и даже умиротворенно, — ну, чего тебе еще? Приютили, обогрели... Не на нарах все-таки, не в двух шагах от параши... Получай кайф от того, что ты по-прежнему жива и по-прежнему свободна, а если ты хочешь, чтобы за тебя кто-то решал твои проблемы, обратись в ближайшее отделение милиции — у них наверняка тоже есть гениальные идеи насчет устройства твоей жизни, не слишком оригинальные, но весьма конструктивные и легко выполнимые. Нет уж, — она перевернулась на другой бок, — спасибо. Я уж как-нибудь сама. Будет день — будет и пища».
Мысли были как будто ватными, начисто лишенными дневной остроты, и Катя поняла, что засыпает, за долю секунды до того, как действительно погрузилась в сон. Спала она без сновидений и проснулась в половине одиннадцатого, чувствуя себя свежей и великолепно отдохнувшей.
Лизка приглушенно гремела посудой на кухне и что-то тихо и немелодично напевала себе под нос. Прислушавшись, все еще в блаженной утренней полудреме, Катя разобрала, что Елизавета Петровна исполняет песню, так впечатлившую ее вчера, и прыснула, окончательно просыпаясь. Открыв глаза, она некоторое время изучала низкий, давно нуждавшийся в рустовке и побелке потолок, посреди которого совершенно неуместно торчал модерновый плоский светильник — черная тарелка с кругом матового стекла. Легонько пожав плечами (в конце концов, не ей было судить Лизку Коновалову), Катя выбралась из постели и, набросив на голое тело халат, босыми ногами прошлепала в кухню.
— А, привет, соня, — улыбнулась Лизка. Без своей боевой раскраски она выглядела вполне симпатично.
— Я не Соня, — зевая во весь рот и с хрустом потягиваясь, сообщила Катя, — я Катя.
— В таком случае ты очень сонная Катя, — сказала Лизка. — Завтракать будешь?
— Обязательно, — ответила Катя. — А разве у нас что-нибудь осталось?
— Что-нибудь найдем, — оптимистично пообещала Лизка, с такой энергией намывая подсохшие за ночь тарелки, что жиденький «конский хвост» так и прыгал у нее на спине, а острые лопатки работали под тонкой тканью халата, как поршни. — В крайнем случае, наловим мышей.
Катя фыркнула.
— А здесь и мыши водятся? — спросила она.
— И мыши, и крысы, и тараканы... По весне даже муравьи забредают, — сообщила Лизка. — Леший их знает, что им тут надо, но приходят целыми муравейниками. Так что с голоду не помрем.
— Кошмар, — искренне сказала Катя. — Слушай, Лиз, — после длинной паузы нерешительно заговорила она. — Я тебе, наверное, в тягость...
— Угу, — не оборачиваясь, энергично кивнула Лизка. — Конечно, в тягость. Историю свою ты мне уже рассказала, денег у тебя нет, есть-пить тебе надо, на работу ты устроиться не можешь, потому как ни документов у тебя, ни прописки... Да ни хрена у тебя нет, даже сигареты кончились. Конечно, на фиг ты мне такая сдалась? За тебя даже замуж не выйдешь. Да и тебе стоит о жизни подумать. Что тебе здесь делать? Богатств великих у меня нет, в доме бардак, да и сама — шлюха уличная... Ну, на что тебе такие знакомые? Ночку скоротала, и ладно, и скатертью дорога...
Она уже орала во весь голос, ожесточенно гремя посудой и по-прежнему стоя к Кате спиной. Чувствуя, что вот-вот заплачет, Катя подошла к ней сзади и обхватила ее костлявые плечи.
— Ну, Лиз, — сказала она, — ну, ты чего? Ну, прости меня, дуру набитую... Ну, сморозила, Лиз, ну ладно, это я спросонья, Лиз, извини.
Плечи Лизки Коноваловой содрогнулись, всего один раз, но Катя почувствовала это сквозь выношенный ситец ее халата и изо всех сил закусила нижнюю губу, чтобы не разреветься. «Господи, — подумала она, — это сколько же времени я прожила, как механизм! Ну да, — ответила она на свой безмолвный вопрос, — как раз три года. Почти три года, если уж быть педанткой и оперировать более или менее точными цифрами. И теперь достаточно капельки нормального человеческого отношения, обыкновенной человеческой теплоты, идущей от сердца, а не от правил поведения обслуживающего персонала, чтобы заставить находящуюся в федеральном розыске Е. Скворцову распустить нюни».
— Не реви, Лизавета, — сказала она, — а то я тоже начну.
— Да чего там, — сказала Лизка Коновалова, мягко высвобождаясь и поворачиваясь к Кате лицом, — наше дело бабье.
Через полчаса они с аппетитом уминали приготовленный Лизкой омлет, в котором то и дело хрустели кусочки яичной скорлупы. Поверх омлета хлебосольная Лизка вывалила в каждую тарелку по полбанки неизменной кильки в томате. Катя заметила, что вскрытая Лизкой банка была последней. Держа в правой руке вилку, а в левой — дымящуюся сигарету, Лизка наворачивала омлет, время от времени беспечно сплевывая скорлупу на пол и перемежая это дело короткими энергичными затяжками. Глаза у нее были красными, припухшими, словно она недавно вернулась с демонстрации, которую разогнали с применением слезоточивого газа. Катя выглядела не лучше, зато чувствовала себя отменно. Похоже, она наконец-то окончательно оттаяла. Слушая Лизкину болтовню, на восемьдесят процентов состоявшую из жалоб на клиентов, Катя поймала себя на том, что ерзает на жесткой табуретке, получая от этого не вполне осознанное удовольствие. «Ого, Скворцова, — сказала она себе с ироническим удивлением, — да ты, кажется, и вправду оттаяла. Это чем же мы занимаемся, а? Что тут скажешь? Ниже пояса жизнь, судя по всему, пошла обычным порядком, как у всех нормальных баб».
— Слушай, Лизавета Петровна, — сказала она, — ты только не обижайся и не начинай снова орать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58