Да, да, ту самую, которую ты спокойно подставила под перекрестный огонь, чтобы твоя смерть досталась ей. Толоконникова. Людмила, кажется. И ничего-то она в жизни не видела, кроме нескольких пенисов да подаренных боровом Витюшей австрийских сапог. Дальше вспоминать будем? Не хочешь? Вот и молчи, если Бог ума не дал...
Так что в таком случае нам делать с бандитом и негодяем Щукиным А. П.? Убить? За то, что бандит? Ну, извините, кто бы говорил... За Лизку Коновалову? Это можно, конечно, только вот ни Лизке, ни мне от этого легче не станет. Никому от этого не станет легче, вот ведь какая штука. Впрочем, у нее ведь где-то была мама... Станет маме легче, если я прострелю Щукину башку, как тем двоим отморозкам на его «семерке»? Ох, вряд ли... Хотя, это смотря какая мама.
И вот что, милая, — сказала она себе, — хватит валить все на обстоятельства. Нормальный человек в твоих обстоятельствах идет в милицию, захлебываясь слезами и соплями. Ах, да, у нас же аллергия на правоохранительные органы... А может, у нас просто прорезался вкус к решению всех проблем простейшим путем? Нет человека — нет проблемы...
Нет, подождите. Не надо меня путать. Я человек раненый, простреленный, из меня все эти ваши сложности вываливаются... через дырочку в левом боку. Поэтому, прошу вас, не дурите мне голову чьими-то мамами, которых я в глаза не видела и никогда не увижу. Давайте так: мне здесь непыльно, меня здесь ценят и даже, кажется, любят... Мне здесь хорошо платят, в конце концов. Стоят воспоминания о когда-то вычитанных из книжек принципах того, чтобы все это разрушить собственными руками? Книжки эти писали, несомненно, умнейшие, талантливейшие люди, они смогли придумать то, чего в реальной жизни не бывает и быть не может, и описать это так, что миллионы дураков купились и принялись насиловать себя. А я больше не дура, мне здесь тепло и коньяк бесплатный... Ну, покажите мне хоть что-нибудь, ради чего я должна устраивать здесь корриду? Молчите? Вот я и говорю: не пудрите мне мозги. А то, что ухо надо держать востро, я и без вас знаю. Спасибо, научили".
Внезапно на нее упала чья-то тень. Катя вскинула глаза и увидела старого знакомого.
— Господи, опять! — простонала она. — Ну, чего тебе надо?
— Потанцуем? — предложил очкарик, пытавшийся изнасиловать Катю в первый же вечер ее работы в клубе. Он был сильно пьян. И когда только успел, подумала Катя, осторожно оглядываясь по сторонам. На них никто не смотрел, да и очкарик своей задницей почти полностью отгородил ее от зала.
— Сейчас ты у меня станцуешь, — мрачно пообещала Катя, вынимая пистолет. — Танец маленьких лебедей. Я вижу, ты уже поправился, так что, если ты протанцуешь до самых дверей, ничего страшного с тобой не случится.
— А если не протанцую? — спросил очкарик, не трогаясь с места. По губам его блуждала полубезумная улыбка уже наполовину отключившегося человека, и Катя поняла, что для того, чтобы заставить его воспринять направленное на него оружие всерьез, его придется просто пристрелить, как собаку, прямо здесь, в битком набитом зале ресторана. Она испытывала сильнейшее искушение поступить именно так (нет человека — нет проблемы), но понимала, что это будет уже чересчур. — Только не говори, что ты меня застрелишь, крошка, — словно прочитав ее мысли, продолжал очкарик, и Катя подумала, что он, возможно, вовсе не так пьян, как кажется. — Я предлагаю тебе нежную дружбу. Поверь, это немало. Мы оба погорячились не так давно, но, как гласит народная мудрость, кто старое помянет, тому глаз вон.
— Терпеть не могу народную мудрость, — призналась Катя, убирая пистолет, — но она же утверждает, что тому, кто старое забудет, следует выбить оба глаза. Это жестокий старый мир, приятель, но он понемногу меняется к лучшему, так что я не стану лишать тебя зрения, а ограничусь зубами.
— Какие речи! — воскликнул очкарик, осклабляясь. — Много о себе думаешь, потаскуха. Ну признайся, сколько ты берешь?
Катя вынула из-под куртки рацию, щелкнула переключателем и спокойно сказала в микрофон:
— Говорит Птица. Пришлите в зал двух человек забрать тело.
Очкарик наклонился к ней, опершись широко расставленными руками о стол.
— Детка, — доверительно сказал он, дыша Кате в лицо перегаром, — ты не знаешь, с кем имеешь дело. Здешние мальчики меня пальцем не тронут. Если я попрошу, они тебя еще и подержат, пока я...
Договорить он не успел, потому что Катя, коротко размахнувшись, врезала ему увесистой рацией прямо по зубам, как и обещала. Очкарик коротко взвизгнул и отшатнулся, прижимая обе ладони к рассеченному рту. Потом он осторожно отнял ладони от лица, сложил их лодочкой и... действительно выплюнул в них два зуба.
— Черт, — сказала Катя, вставая и кладя рацию на стол, — вот это да!
Настроение ее сразу улучшилось — организм давно требовал решительных действий, а Катя никак не могла придумать, чем бы его занять. «Какой там, к черту, секс, — подумала она, беря за горлышко графин с холодным чаем, — разве секс может сравниться с этим?!»
— Сшфука, — сказал очкарик, и на его перемазанной кровью физиономии медленно проступило уморительное выражение тупого изумления, похоже, он не ожидал таких звуковых эффектов. Катя едва не расхохоталась, но тут ее приятель потащил что-то из внутреннего кармана пиджака — да нет, черт возьми, из висевшей под мышкой кобуры! — что-то ненормально длинное, и Катя вдруг поняла, что это пистолет с глушителем.
В зале грохотала музыка, публика пялилась на ляжки танцовщиц, ожидая начала стриптиза, и на незаметный угловой столик никто не обращал внимания. Краем глаза Катя заметила двух спешащих со стороны казино охранников. Они вертели головами, отыскивая эпицентр беспорядка и не находя его. «Не успеют», — подумала Катя, занося графин над головой. Очкарик бешено рванул зацепившийся глушителем за подкладку пиджака пистолет, и Катя даже в темноте, даже под линзами очков разглядела, какие белые, совершенно безумные у него глаза. Подкладка затрещала, и огромный «стечкин», казавшийся еще больше из-за навинченного на ствол глушителя, выскочил наружу, как пробка из бутылки. Одновременно с этим графин описал в воздухе стремительную дугу, напоминавшую траекторию падающего метеорита, и с треском лопнул, разбившись о плешивую макушку очкарика. Осколки хрусталя брызнули во все стороны, Катю окатило холодным чаем, очки Катиного приятеля косо повисли на одной дужке, а пистолет с тяжелым стуком упал на скатерть. Катя отбросила в сторону звякнувшее горлышко графина, быстро схватила пистолет и направила его в живот своему противнику.
Впрочем, последняя мера была излишней — очкарик тихо и мирно опустился на пятую точку. Садясь, он не попал своим афедроном на край возвышения и грузно упал на спину в проходе. Катя быстро прикрыла пистолет полой своей широкой куртки и села, но никто по-прежнему не обращал внимания на происходящее в темном углу безобразие: на сцене, совершая томные телодвижения, уже раздевалась Ника Холодова, она же Нинка Холодцова — суперзвезда, любимица публики... Впрочем, тело у нее действительно было завидное и без всяких посторонних дырочек. Катя не любила Нинку — она была природной дурой и даже не священной коровой, а просто коровой, но сейчас была ей искренне благодарна.
Охранники наконец сориентировались в пространстве и приблизились к столику.
— Я куплю вам по компасу, ребята, — пообещала Катя. — Заберите это тело.
Один из охранников нагнулся, всмотрелся в «тело» и тяжело вздохнул.
— Опять, — сказал он. — Ну, ты даешь, Птица. Надо же, как он на тебя запал... Только зря ты с ним так. Тот еще козел. Может поквитаться. Уж лучше бы ты с ним трахнулась, честное слово.
— Уж лучше я с ежиком трахнусь, чем с ним, — ответила Катя.
— Дело хозяйское, — пожал плечами охранник. — Только на твоем месте я бы жил с оглядкой. Смотри, напоет он чего-нибудь Голове...
— Кому? — переспросила Катя.
— Голове, — повторил охранник. — Ты что, не знаешь, на кого работаешь? Ну, ты даешь, Птица. Одно слово, тундра. Берем, Санек.
Они взвалили очкарика на плечи и поволокли к выходу, стараясь делать вид, что их тут и вовсе нет, и оттого выглядели довольно комично. Кате, впрочем, было не до смеха. Она смотрела им вслед, переваривая только что полученную информацию и поглаживая под курткой тяжелый трофейный пистолет. Прикосновение к холодному гладкому металлу успокаивало.
«Вот как, — думала она, — значит, Голова. Что ж, Алексей Петрович, приятно познакомиться. Я — Катя Скворцова, она же Воробей, она же Птица, она же тундра. Тундра и есть. Дремучая. Вечная мерзлота и вечный наивняк. А вы, значит, Голова. Что ж, как говорится, век живи — век учись. Я уже узнала про вас много интересного, но мне почему-то кажется, что главные открытия еще впереди. Зато теперь не стыдно будет с людьми разговаривать. На кого, скажут, работаешь? Да на Голову, на кого ж еще... Солидно. А главное, сразу понятно. Всем понятно, кроме меня. Ну, я-то тундра, мне простительно...»
Что-то привлекло ее внимание — какое-то странное ощущение в кончиках пальцев, которыми она продолжала поглаживать пистолет. Казалось, что что-то не так с этим пистолетом, чего-то в нем не хватало, чего-то важного и неотъемлемого. Он был гладким там, где, насколько помнила Катя, должна была ощущаться некоторая шероховатость. Сосредоточившись на этом ощущении, она наконец поняла, в чем дело: с пистолета был аккуратнейшим образом спилен серийный номер.
Катя осторожно извлекла пистолет из-под стола и внимательно изучила его со всех сторон. Она была права — серийный номер отсутствовал, зато обойма была полна и глушитель, насколько она могла судить по его внешнему виду, находился в полной исправности. Катя усмехнулась — стоило ей пересечь границу, как пистолеты опять посыпались на нее дождем. «Через пару лет, — подумала она, — когда коллекция пополнится, подарю ее какому-нибудь провинциальному музею криминалистики. Главное — самой не попасть в витрину этого музея». Она переложила свой «Макаров» в карман куртки и осторожно втиснула тяжелый «стечкин» с глушителем в наплечную кобуру. Теперь для полного счастья не хватало только милицейского рейда. Подумав об этом, Катя поплевала через левое плечо и стала наблюдать за залом.
Ей и в голову не могло прийти, что за ней тоже наблюдают.
Щукин тяжело вздохнул и прошелся из угла в угол по кабинету, дымя сигаретой. Голубой дымок тянулся из-за его левого плеча, словно отечественный предприниматель Алексей Петрович Щукин вдруг (по воле некоего злого волшебника) превратился в маленький и очень озабоченный локомотив. Наконец, приняв, видимо, какое-то решение, он резко остановился напротив сидевшей в кресле для посетителей Кати и по своей всегдашней привычке присел на краешек стола. Катя подумала, что именно из-за этой его привычки стол в модерновом кабинете Щукина оставался старый... Ну, может быть, не старый, а просто старомодный — огромное, как танковый полигон, чудовище с массивными тумбами и крышкой из полированного красного дерева — никакого пластика, никаких новомодных соединений на соплях, никакого так называемого евростиля, сплошное старое доброе дерево, зашипованное крест-накрест, посаженное на деревянные же нагеля и щедро промазанное столярным клеем. Это был солидный и добротный стол начальника золотых доперестроечных времен, на нем смело можно было сидеть, лежать, а также заниматься любовью или строевой подготовкой — кому что по вкусу.
Еще в этом столе была бездна всевозможных ящиков и ящичков, и поумневшая Катя невольно задавалась вопросом: в каком из этих многочисленных отделений ее галантный и щедрый хозяин хранит свой большой черный пистолет, похожий на тот, что в данный момент висел у нее под курткой, интимно прижимаясь к ребрам и по-свойски упираясь в левую грудь твердой рифленой рукояткой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58
Так что в таком случае нам делать с бандитом и негодяем Щукиным А. П.? Убить? За то, что бандит? Ну, извините, кто бы говорил... За Лизку Коновалову? Это можно, конечно, только вот ни Лизке, ни мне от этого легче не станет. Никому от этого не станет легче, вот ведь какая штука. Впрочем, у нее ведь где-то была мама... Станет маме легче, если я прострелю Щукину башку, как тем двоим отморозкам на его «семерке»? Ох, вряд ли... Хотя, это смотря какая мама.
И вот что, милая, — сказала она себе, — хватит валить все на обстоятельства. Нормальный человек в твоих обстоятельствах идет в милицию, захлебываясь слезами и соплями. Ах, да, у нас же аллергия на правоохранительные органы... А может, у нас просто прорезался вкус к решению всех проблем простейшим путем? Нет человека — нет проблемы...
Нет, подождите. Не надо меня путать. Я человек раненый, простреленный, из меня все эти ваши сложности вываливаются... через дырочку в левом боку. Поэтому, прошу вас, не дурите мне голову чьими-то мамами, которых я в глаза не видела и никогда не увижу. Давайте так: мне здесь непыльно, меня здесь ценят и даже, кажется, любят... Мне здесь хорошо платят, в конце концов. Стоят воспоминания о когда-то вычитанных из книжек принципах того, чтобы все это разрушить собственными руками? Книжки эти писали, несомненно, умнейшие, талантливейшие люди, они смогли придумать то, чего в реальной жизни не бывает и быть не может, и описать это так, что миллионы дураков купились и принялись насиловать себя. А я больше не дура, мне здесь тепло и коньяк бесплатный... Ну, покажите мне хоть что-нибудь, ради чего я должна устраивать здесь корриду? Молчите? Вот я и говорю: не пудрите мне мозги. А то, что ухо надо держать востро, я и без вас знаю. Спасибо, научили".
Внезапно на нее упала чья-то тень. Катя вскинула глаза и увидела старого знакомого.
— Господи, опять! — простонала она. — Ну, чего тебе надо?
— Потанцуем? — предложил очкарик, пытавшийся изнасиловать Катю в первый же вечер ее работы в клубе. Он был сильно пьян. И когда только успел, подумала Катя, осторожно оглядываясь по сторонам. На них никто не смотрел, да и очкарик своей задницей почти полностью отгородил ее от зала.
— Сейчас ты у меня станцуешь, — мрачно пообещала Катя, вынимая пистолет. — Танец маленьких лебедей. Я вижу, ты уже поправился, так что, если ты протанцуешь до самых дверей, ничего страшного с тобой не случится.
— А если не протанцую? — спросил очкарик, не трогаясь с места. По губам его блуждала полубезумная улыбка уже наполовину отключившегося человека, и Катя поняла, что для того, чтобы заставить его воспринять направленное на него оружие всерьез, его придется просто пристрелить, как собаку, прямо здесь, в битком набитом зале ресторана. Она испытывала сильнейшее искушение поступить именно так (нет человека — нет проблемы), но понимала, что это будет уже чересчур. — Только не говори, что ты меня застрелишь, крошка, — словно прочитав ее мысли, продолжал очкарик, и Катя подумала, что он, возможно, вовсе не так пьян, как кажется. — Я предлагаю тебе нежную дружбу. Поверь, это немало. Мы оба погорячились не так давно, но, как гласит народная мудрость, кто старое помянет, тому глаз вон.
— Терпеть не могу народную мудрость, — призналась Катя, убирая пистолет, — но она же утверждает, что тому, кто старое забудет, следует выбить оба глаза. Это жестокий старый мир, приятель, но он понемногу меняется к лучшему, так что я не стану лишать тебя зрения, а ограничусь зубами.
— Какие речи! — воскликнул очкарик, осклабляясь. — Много о себе думаешь, потаскуха. Ну признайся, сколько ты берешь?
Катя вынула из-под куртки рацию, щелкнула переключателем и спокойно сказала в микрофон:
— Говорит Птица. Пришлите в зал двух человек забрать тело.
Очкарик наклонился к ней, опершись широко расставленными руками о стол.
— Детка, — доверительно сказал он, дыша Кате в лицо перегаром, — ты не знаешь, с кем имеешь дело. Здешние мальчики меня пальцем не тронут. Если я попрошу, они тебя еще и подержат, пока я...
Договорить он не успел, потому что Катя, коротко размахнувшись, врезала ему увесистой рацией прямо по зубам, как и обещала. Очкарик коротко взвизгнул и отшатнулся, прижимая обе ладони к рассеченному рту. Потом он осторожно отнял ладони от лица, сложил их лодочкой и... действительно выплюнул в них два зуба.
— Черт, — сказала Катя, вставая и кладя рацию на стол, — вот это да!
Настроение ее сразу улучшилось — организм давно требовал решительных действий, а Катя никак не могла придумать, чем бы его занять. «Какой там, к черту, секс, — подумала она, беря за горлышко графин с холодным чаем, — разве секс может сравниться с этим?!»
— Сшфука, — сказал очкарик, и на его перемазанной кровью физиономии медленно проступило уморительное выражение тупого изумления, похоже, он не ожидал таких звуковых эффектов. Катя едва не расхохоталась, но тут ее приятель потащил что-то из внутреннего кармана пиджака — да нет, черт возьми, из висевшей под мышкой кобуры! — что-то ненормально длинное, и Катя вдруг поняла, что это пистолет с глушителем.
В зале грохотала музыка, публика пялилась на ляжки танцовщиц, ожидая начала стриптиза, и на незаметный угловой столик никто не обращал внимания. Краем глаза Катя заметила двух спешащих со стороны казино охранников. Они вертели головами, отыскивая эпицентр беспорядка и не находя его. «Не успеют», — подумала Катя, занося графин над головой. Очкарик бешено рванул зацепившийся глушителем за подкладку пиджака пистолет, и Катя даже в темноте, даже под линзами очков разглядела, какие белые, совершенно безумные у него глаза. Подкладка затрещала, и огромный «стечкин», казавшийся еще больше из-за навинченного на ствол глушителя, выскочил наружу, как пробка из бутылки. Одновременно с этим графин описал в воздухе стремительную дугу, напоминавшую траекторию падающего метеорита, и с треском лопнул, разбившись о плешивую макушку очкарика. Осколки хрусталя брызнули во все стороны, Катю окатило холодным чаем, очки Катиного приятеля косо повисли на одной дужке, а пистолет с тяжелым стуком упал на скатерть. Катя отбросила в сторону звякнувшее горлышко графина, быстро схватила пистолет и направила его в живот своему противнику.
Впрочем, последняя мера была излишней — очкарик тихо и мирно опустился на пятую точку. Садясь, он не попал своим афедроном на край возвышения и грузно упал на спину в проходе. Катя быстро прикрыла пистолет полой своей широкой куртки и села, но никто по-прежнему не обращал внимания на происходящее в темном углу безобразие: на сцене, совершая томные телодвижения, уже раздевалась Ника Холодова, она же Нинка Холодцова — суперзвезда, любимица публики... Впрочем, тело у нее действительно было завидное и без всяких посторонних дырочек. Катя не любила Нинку — она была природной дурой и даже не священной коровой, а просто коровой, но сейчас была ей искренне благодарна.
Охранники наконец сориентировались в пространстве и приблизились к столику.
— Я куплю вам по компасу, ребята, — пообещала Катя. — Заберите это тело.
Один из охранников нагнулся, всмотрелся в «тело» и тяжело вздохнул.
— Опять, — сказал он. — Ну, ты даешь, Птица. Надо же, как он на тебя запал... Только зря ты с ним так. Тот еще козел. Может поквитаться. Уж лучше бы ты с ним трахнулась, честное слово.
— Уж лучше я с ежиком трахнусь, чем с ним, — ответила Катя.
— Дело хозяйское, — пожал плечами охранник. — Только на твоем месте я бы жил с оглядкой. Смотри, напоет он чего-нибудь Голове...
— Кому? — переспросила Катя.
— Голове, — повторил охранник. — Ты что, не знаешь, на кого работаешь? Ну, ты даешь, Птица. Одно слово, тундра. Берем, Санек.
Они взвалили очкарика на плечи и поволокли к выходу, стараясь делать вид, что их тут и вовсе нет, и оттого выглядели довольно комично. Кате, впрочем, было не до смеха. Она смотрела им вслед, переваривая только что полученную информацию и поглаживая под курткой тяжелый трофейный пистолет. Прикосновение к холодному гладкому металлу успокаивало.
«Вот как, — думала она, — значит, Голова. Что ж, Алексей Петрович, приятно познакомиться. Я — Катя Скворцова, она же Воробей, она же Птица, она же тундра. Тундра и есть. Дремучая. Вечная мерзлота и вечный наивняк. А вы, значит, Голова. Что ж, как говорится, век живи — век учись. Я уже узнала про вас много интересного, но мне почему-то кажется, что главные открытия еще впереди. Зато теперь не стыдно будет с людьми разговаривать. На кого, скажут, работаешь? Да на Голову, на кого ж еще... Солидно. А главное, сразу понятно. Всем понятно, кроме меня. Ну, я-то тундра, мне простительно...»
Что-то привлекло ее внимание — какое-то странное ощущение в кончиках пальцев, которыми она продолжала поглаживать пистолет. Казалось, что что-то не так с этим пистолетом, чего-то в нем не хватало, чего-то важного и неотъемлемого. Он был гладким там, где, насколько помнила Катя, должна была ощущаться некоторая шероховатость. Сосредоточившись на этом ощущении, она наконец поняла, в чем дело: с пистолета был аккуратнейшим образом спилен серийный номер.
Катя осторожно извлекла пистолет из-под стола и внимательно изучила его со всех сторон. Она была права — серийный номер отсутствовал, зато обойма была полна и глушитель, насколько она могла судить по его внешнему виду, находился в полной исправности. Катя усмехнулась — стоило ей пересечь границу, как пистолеты опять посыпались на нее дождем. «Через пару лет, — подумала она, — когда коллекция пополнится, подарю ее какому-нибудь провинциальному музею криминалистики. Главное — самой не попасть в витрину этого музея». Она переложила свой «Макаров» в карман куртки и осторожно втиснула тяжелый «стечкин» с глушителем в наплечную кобуру. Теперь для полного счастья не хватало только милицейского рейда. Подумав об этом, Катя поплевала через левое плечо и стала наблюдать за залом.
Ей и в голову не могло прийти, что за ней тоже наблюдают.
Щукин тяжело вздохнул и прошелся из угла в угол по кабинету, дымя сигаретой. Голубой дымок тянулся из-за его левого плеча, словно отечественный предприниматель Алексей Петрович Щукин вдруг (по воле некоего злого волшебника) превратился в маленький и очень озабоченный локомотив. Наконец, приняв, видимо, какое-то решение, он резко остановился напротив сидевшей в кресле для посетителей Кати и по своей всегдашней привычке присел на краешек стола. Катя подумала, что именно из-за этой его привычки стол в модерновом кабинете Щукина оставался старый... Ну, может быть, не старый, а просто старомодный — огромное, как танковый полигон, чудовище с массивными тумбами и крышкой из полированного красного дерева — никакого пластика, никаких новомодных соединений на соплях, никакого так называемого евростиля, сплошное старое доброе дерево, зашипованное крест-накрест, посаженное на деревянные же нагеля и щедро промазанное столярным клеем. Это был солидный и добротный стол начальника золотых доперестроечных времен, на нем смело можно было сидеть, лежать, а также заниматься любовью или строевой подготовкой — кому что по вкусу.
Еще в этом столе была бездна всевозможных ящиков и ящичков, и поумневшая Катя невольно задавалась вопросом: в каком из этих многочисленных отделений ее галантный и щедрый хозяин хранит свой большой черный пистолет, похожий на тот, что в данный момент висел у нее под курткой, интимно прижимаясь к ребрам и по-свойски упираясь в левую грудь твердой рифленой рукояткой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58