Как видно, преследователи все же были уверены или почти уверены в том, что все интересующие их люди успели покинуть город. Кроме того, то, что задумала она, все-таки отдавало безумием.
Справа от нее, метрах в двухстах, через реку был перекинут легкий временный мост, убиравшийся во время ледохода. Катя собственными глазами видела, как через него проехали запряженная лошадью телега и как минимум два мотоцикла, один из которых был тяжелым «Уралом» с коляской. Конечно, мотоцикл и даже телега — это не престарелый «Опель», построенный в те времена, когда одним из основных элементов роскоши считались габариты автомобиля. Мост мог попросту не выдержать, и тогда Кате грозило холодное купание или просто глупая смерть, сродни той, что настигает случайно упавшую в ведро с водой мышь.
Кроме того, существовала опасность не добраться до моста — спуск, проложенный в том месте, где обрыв был пониже, представлял собой сплошную реку ярко-желтого, развороченного колесами и ногами песка. Катя словно наяву увидела на этом веселом желтом фоне своего коричневого «старикашку», прочно севшего на брюхо, и собравшуюся вокруг него толпу аборигенов дошкольного и младшего школьного возраста.
Она широко зевнула и решила, что надо либо трогаться с места, либо плюнуть на все и ложиться спать. Сразу за мостом начиналась не шикарная, но выглядевшая вполне твердой и укатанной грунтовка, петлявшая по заливным лугам и где-то возле самого горизонта нырявшая в уже знакомый Кате строевой лес, стоявший вдоль шоссе.
— Ну что, старикан, — сказала Катя «Опелю», — покажем провинциалам, как московские умеют? Где наша не пропадала!
«Опель» неторопливо покатился вперед, свернул на спуск и пошел упорно продираться через волны песка. Песок хлестал в днище из-под бешено вращающихся колес, машину бросало из стороны в сторону, как корабль в бурном море, но удача была с ними, и в конце концов Кате удалось загнать машину на мост, даже не зацепив перила. Шаткая конструкция прогнулась и протестующе заскрипела, и Катя прибавила газу, ведя машину, как по линейке, и готовясь выпрыгнуть из нее сразу же, как только мост начнет проседать. До конца моста оставалось каких-нибудь пять метров, когда правое заднее колесо с треском провалилось сквозь настил. Машину перекосило, горизонт рывком просел на бок, Катя изо всех сил вдавила в пол педаль газа, сделав это скорее от испуга, чем в результате трезвого расчета, и «Опель», несолидно подпрыгнув, выкатился на надежную поверхность грунтовки. Напоследок он все-таки задел перила задним крылом. Раздался громкий треск, и целая секция перил с плеском упала в воду, распугивая рыбу. В шлейфе поднятой колесами «Опеля» пыли Катя умчалась в луга, провожаемая добрыми напутствиями рыбачивших с моста аборигенов, один из которых упал-таки в воду, а остальные были просто напуганы и возмущены до глубины души Катиной хулиганской выходкой.
Впрочем, теперь все это не имело значения — вокруг были заливные луга, в уже начавшей желтеть траве которых то и дело блестели небольшие озерца. Никогда не увлекавшаяся рыбалкой Катя вдруг подумала, что в этих озерцах должно быть навалом рыбы, и даже испытала короткий прилив странного чувства, похожего на охотничий азарт, — видимо, где-то в глубине души слегка шевельнул хвостом атавистический инстинкт охотника и рыболова. Она тут же пожалела, что вспомнила об охоте: ей предстояла самая тяжелая и неблагодарная, самая опасная из охот — охота на себе подобного. Она знала, что сделает все как надо — глаза будут смотреть, голова думать, ноги бегать, а руки наводить пистолет и нажимать на курок, — но никакой радости это ей не доставляло. Она не испытывала даже привычного подъема при мысли о том, как будут удивлены те, кто охотился за ней, узнав, что их статус изменился и они из бравых охотников превратились в дичь... «К черту, — подумала она, — к чертовой матери все эти ваши экивоки и иносказания». Она собиралась убивать, и шла на это с открытыми глазами, точно зная, что ей предстоит: кровь, пот, страх, боль, грязь, дерьмо и — в самом конце — неизбежная смерть. Она вела машину, глядя прямо перед собой и время от времени рефлекторно почесывая обожженные крапивой кисти рук, на которых уже вздулись твердые белые волдыри с красными точками расчесов.
Чтобы не заснуть, она включила радио и через некоторое время уже подпевала незатейливой песенке, лившейся из вмонтированных в приборную панель динамиков и сообщавшей, что «ветер с моря дул», параллельно думая о том, как катастрофически поглупела за последние три года российская эстрада, сделавшись такой же суррогатной и ненастоящей, как зеркальные витрины и стеклянные двери магазинов на Старом Арбате. Настоящей была вот эта разбитая грунтовка, по которой Катя наверняка не смогла бы проехать после самого скромного дождя, и лес впереди... Настоящим было небо над головой и подсохший огрызок прихваченного еще из Москвы бутерброда, усталость и боль в ноге... Шишка на затылке тоже была настоящей, и Катя старательно пыталась не думать о ней — в конце концов, это можно было пережить, а вот придись удар в лицо — это была бы катастрофа.
Через двадцать минут, взяв штурмом подъем, мало чем отличавшийся от недавно преодоленного спуска к реке, Катя въехала в сосновый бор — такие ей до сих пор доводилось видеть разве что на полотнах Шишкина и на многочисленных бездарных копиях с них. Медно-рыжие стволы сосен возносились высоко в небо идеально ровными, без единого изъяна колоннами. Им, конечно, было далеко до секвой Северной Калифорнии, но это были сосны, а не какие-то секвойи, порой казавшиеся Кате все-таки не совсем настоящими, словно их отлили из пластика на каком-нибудь заводике в штате Мичиган и понатыкали кругом для украшения пейзажа.
Она опустила стекло и ехала, вдыхая пахнущий разогретой смолой воздух. Пыли здесь не было, и Катя радовалась жизни минут десять, после чего двигатель «Опеля» вдруг начал чихать и в конце концов после непродолжительной агонии заглох, больше не пожелав заводиться. Пару минут потерзав стартер, Катя бросила бесполезные попытки и изо всех сил треснула кулаком по баранке.
— Окочурился, дохлятина? — с обидой спросила она у «Опеля».
«Опель», разумеется, ничего не ответил. Причина отказа двигателя была очевидна, и, немного успокоившись, Катя без труда обнаружила ее.
В баке «Опеля» кончилось горючее.
Катя обругала себя последними словами и некоторое время сидела за рулем, ничего не предпринимая. Она подумала, что в последние несколько часов слишком часто присаживается отдохнуть. Говоря по совести, больше всего ей сейчас хотелось просто уснуть. Сиденье было мягким, до наступления ночной прохлады оставалось еще часов шесть-семь, и, видит Бог, она нуждалась в отдыхе, по-настоящему нуждалась. Через шесть часов сна она снова будет способна принимать решения и немедленно претворять их в жизнь, а ведь это именно то, за что так хвалил ее Щукин... «Ах, Голова, Голова, — подумала Катя, — как же это ты? Ох, доберусь я до тебя...»
Она заметила, что уже почти заснула, и резким движением села прямо. Как бы ни хотелось ей вздремнуть, делать этого вблизи от недавно покинутого города было нельзя. Она не знала, какова ситуация. Возможно, никто даже и не думал ее искать, но рисковать все-таки не стоило. Не давая себе времени на размышления, она с усилием вырвалась из объятий мягкого кресла и выбралась из машины.
Набросив на плечи куртку и прихватив свою спортивную сумку, она двинулась прочь от машины, стараясь не оглядываться. Голова у нее гудела, растянутая лодыжка тягуче выводила жалобные песни, заставляя Катю прихрамывать и сильно замедляя движение. Катя подумала, что представляет собой довольно жалкое зрелище — от этого уже оставался всего один шаг до того, чтобы начать по-настоящему жалеть себя, но она так и не сделала этот шаг... «В конце концов, — подумала она, — в этом нет ничего, похожего на героизм. Любой, в ком достаточно силен инстинкт самосохранения, будет брыкаться до конца, потому что самооплакивание — это роскошь, которую можно позволить себе только в более или менее спокойной обстановке... роскошь, кстати, ничуть не менее, а может быть, и более разрушительная, чем страсть к наркотикам или алкоголизм, поскольку она-то и является матерью этих пороков».
На шоссе она выбралась уже в сумерках. В лесу, как выяснилось, было до черта дорог и дорожек, и все они вели куда вздумается, так что найти верный путь Кате удалось далеко не сразу. К концу этого путешествия Катя начала чувствовать, что ненавидит мачтовые сосны едва ли не сильнее чертовых калифорнийских секвой. Еще она вдруг поняла, что умереть от голода и жажды, блуждая на небольшом лесном островке, зажатом между оживленным шоссе и пусть провинциальным, но все-таки городом — не такая уж немыслимая штука. Это было пренеприятнейшее открытие и вдобавок совершенно неожиданное: десять-пятнадцать километров — ничто для коренного москвича, привыкшего взирать на дорогу из окна набитого до отказа автобуса или отсчитывать станции, сидя с газетой в вагоне метро; это даже меньше, чем ничто, когда мчишься по трассе за рулем мягко свистящей компрессором иномарки, покуривая хорошую сигарету и слушая музыку, доносящуюся из квадрофонической аудиосистемы. Но когда в один прекрасный день ты оказываешься с подвернутой ногой и тяжелой сумкой на плече в лесу, на который медленно, исподволь опускается вечер, ты начинаешь понимать, как огромна и безразлична к твоей судьбе планета Земля.
То, что Катя в конце концов выбралась на шоссе в ста метрах от остановки рейсового автобуса, было скорее всего просто слепым везением. Она убедилась в этом, изучив расписание и выяснив, что до прибытия последнего сегодня рейса осталось не более получаса.
Она присела на бетонное основание остановки и сидела, давая отдых гудящим ногам, до самого прихода автобуса. Старенький дребезжащий ПАЗ довез ее до железнодорожной станции. Денег хватило как раз на билет в общем вагоне, так что ночь она провела, блаженно посапывая на жесткой багажной полке, положив голову на тощую спортивную сумку, в которой, кроме двух пистолетов и нескольких запасных обойм, почти ничего не было. Колеса бодро молотили по стыкам старого, далеко не идеального рельсового пути, на котором в эту ночь, к счастью, не было ни шахтеров, ни каких-либо иных страждущих, и в десять утра поезд прибыл на Казанский вокзал.
Катю никто не встречал — ни с цветами, ни с пистолетами. Она пожала плечами, сходя на мокрый от моросящего дождя перрон. А чего же еще ей следовало ожидать? Если бы сейчас ее вежливо взяли под локти или попросту всадили пулю в лоб, это было бы сродни волшебству, в которое она давно перестала верить. Никто не знал о том, что она вернулась в Москву. Она сильно сомневалась, что кто-нибудь вообще знает о том, что она до сих пор жива. Это было хорошо, поскольку давало ей фору, хотя то, как она собиралась эту фору использовать, вряд ли можно было считать разумным.
Катя понимала, что ее намерения чреваты самыми предсказуемыми и очень печальными последствиями, но продолжать скитаться без копейки в кармане, в разорванной, провонявшей потом, грязной одежде было превыше ее сил. Она хотела принять ванну и переодеться, и ей было наплевать на тех, кто попытался бы ей в этом помешать. «В конце концов, — сказала она себе, — тот, кто принимает навязанные ему правила игры, уже наполовину мертв, и что из того, что это состояние полужизни может длиться годами? Прятаться по углам, умываться в общественных туалетах, каждый раз отворачиваться, поймав в зеркале собственный затравленный взгляд... Нет, — решила Катя, — это не жизнь. Пошли они все к черту, чего мне вообще бояться? Смерти? А кто тут собирается жить вечно?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58
Справа от нее, метрах в двухстах, через реку был перекинут легкий временный мост, убиравшийся во время ледохода. Катя собственными глазами видела, как через него проехали запряженная лошадью телега и как минимум два мотоцикла, один из которых был тяжелым «Уралом» с коляской. Конечно, мотоцикл и даже телега — это не престарелый «Опель», построенный в те времена, когда одним из основных элементов роскоши считались габариты автомобиля. Мост мог попросту не выдержать, и тогда Кате грозило холодное купание или просто глупая смерть, сродни той, что настигает случайно упавшую в ведро с водой мышь.
Кроме того, существовала опасность не добраться до моста — спуск, проложенный в том месте, где обрыв был пониже, представлял собой сплошную реку ярко-желтого, развороченного колесами и ногами песка. Катя словно наяву увидела на этом веселом желтом фоне своего коричневого «старикашку», прочно севшего на брюхо, и собравшуюся вокруг него толпу аборигенов дошкольного и младшего школьного возраста.
Она широко зевнула и решила, что надо либо трогаться с места, либо плюнуть на все и ложиться спать. Сразу за мостом начиналась не шикарная, но выглядевшая вполне твердой и укатанной грунтовка, петлявшая по заливным лугам и где-то возле самого горизонта нырявшая в уже знакомый Кате строевой лес, стоявший вдоль шоссе.
— Ну что, старикан, — сказала Катя «Опелю», — покажем провинциалам, как московские умеют? Где наша не пропадала!
«Опель» неторопливо покатился вперед, свернул на спуск и пошел упорно продираться через волны песка. Песок хлестал в днище из-под бешено вращающихся колес, машину бросало из стороны в сторону, как корабль в бурном море, но удача была с ними, и в конце концов Кате удалось загнать машину на мост, даже не зацепив перила. Шаткая конструкция прогнулась и протестующе заскрипела, и Катя прибавила газу, ведя машину, как по линейке, и готовясь выпрыгнуть из нее сразу же, как только мост начнет проседать. До конца моста оставалось каких-нибудь пять метров, когда правое заднее колесо с треском провалилось сквозь настил. Машину перекосило, горизонт рывком просел на бок, Катя изо всех сил вдавила в пол педаль газа, сделав это скорее от испуга, чем в результате трезвого расчета, и «Опель», несолидно подпрыгнув, выкатился на надежную поверхность грунтовки. Напоследок он все-таки задел перила задним крылом. Раздался громкий треск, и целая секция перил с плеском упала в воду, распугивая рыбу. В шлейфе поднятой колесами «Опеля» пыли Катя умчалась в луга, провожаемая добрыми напутствиями рыбачивших с моста аборигенов, один из которых упал-таки в воду, а остальные были просто напуганы и возмущены до глубины души Катиной хулиганской выходкой.
Впрочем, теперь все это не имело значения — вокруг были заливные луга, в уже начавшей желтеть траве которых то и дело блестели небольшие озерца. Никогда не увлекавшаяся рыбалкой Катя вдруг подумала, что в этих озерцах должно быть навалом рыбы, и даже испытала короткий прилив странного чувства, похожего на охотничий азарт, — видимо, где-то в глубине души слегка шевельнул хвостом атавистический инстинкт охотника и рыболова. Она тут же пожалела, что вспомнила об охоте: ей предстояла самая тяжелая и неблагодарная, самая опасная из охот — охота на себе подобного. Она знала, что сделает все как надо — глаза будут смотреть, голова думать, ноги бегать, а руки наводить пистолет и нажимать на курок, — но никакой радости это ей не доставляло. Она не испытывала даже привычного подъема при мысли о том, как будут удивлены те, кто охотился за ней, узнав, что их статус изменился и они из бравых охотников превратились в дичь... «К черту, — подумала она, — к чертовой матери все эти ваши экивоки и иносказания». Она собиралась убивать, и шла на это с открытыми глазами, точно зная, что ей предстоит: кровь, пот, страх, боль, грязь, дерьмо и — в самом конце — неизбежная смерть. Она вела машину, глядя прямо перед собой и время от времени рефлекторно почесывая обожженные крапивой кисти рук, на которых уже вздулись твердые белые волдыри с красными точками расчесов.
Чтобы не заснуть, она включила радио и через некоторое время уже подпевала незатейливой песенке, лившейся из вмонтированных в приборную панель динамиков и сообщавшей, что «ветер с моря дул», параллельно думая о том, как катастрофически поглупела за последние три года российская эстрада, сделавшись такой же суррогатной и ненастоящей, как зеркальные витрины и стеклянные двери магазинов на Старом Арбате. Настоящей была вот эта разбитая грунтовка, по которой Катя наверняка не смогла бы проехать после самого скромного дождя, и лес впереди... Настоящим было небо над головой и подсохший огрызок прихваченного еще из Москвы бутерброда, усталость и боль в ноге... Шишка на затылке тоже была настоящей, и Катя старательно пыталась не думать о ней — в конце концов, это можно было пережить, а вот придись удар в лицо — это была бы катастрофа.
Через двадцать минут, взяв штурмом подъем, мало чем отличавшийся от недавно преодоленного спуска к реке, Катя въехала в сосновый бор — такие ей до сих пор доводилось видеть разве что на полотнах Шишкина и на многочисленных бездарных копиях с них. Медно-рыжие стволы сосен возносились высоко в небо идеально ровными, без единого изъяна колоннами. Им, конечно, было далеко до секвой Северной Калифорнии, но это были сосны, а не какие-то секвойи, порой казавшиеся Кате все-таки не совсем настоящими, словно их отлили из пластика на каком-нибудь заводике в штате Мичиган и понатыкали кругом для украшения пейзажа.
Она опустила стекло и ехала, вдыхая пахнущий разогретой смолой воздух. Пыли здесь не было, и Катя радовалась жизни минут десять, после чего двигатель «Опеля» вдруг начал чихать и в конце концов после непродолжительной агонии заглох, больше не пожелав заводиться. Пару минут потерзав стартер, Катя бросила бесполезные попытки и изо всех сил треснула кулаком по баранке.
— Окочурился, дохлятина? — с обидой спросила она у «Опеля».
«Опель», разумеется, ничего не ответил. Причина отказа двигателя была очевидна, и, немного успокоившись, Катя без труда обнаружила ее.
В баке «Опеля» кончилось горючее.
Катя обругала себя последними словами и некоторое время сидела за рулем, ничего не предпринимая. Она подумала, что в последние несколько часов слишком часто присаживается отдохнуть. Говоря по совести, больше всего ей сейчас хотелось просто уснуть. Сиденье было мягким, до наступления ночной прохлады оставалось еще часов шесть-семь, и, видит Бог, она нуждалась в отдыхе, по-настоящему нуждалась. Через шесть часов сна она снова будет способна принимать решения и немедленно претворять их в жизнь, а ведь это именно то, за что так хвалил ее Щукин... «Ах, Голова, Голова, — подумала Катя, — как же это ты? Ох, доберусь я до тебя...»
Она заметила, что уже почти заснула, и резким движением села прямо. Как бы ни хотелось ей вздремнуть, делать этого вблизи от недавно покинутого города было нельзя. Она не знала, какова ситуация. Возможно, никто даже и не думал ее искать, но рисковать все-таки не стоило. Не давая себе времени на размышления, она с усилием вырвалась из объятий мягкого кресла и выбралась из машины.
Набросив на плечи куртку и прихватив свою спортивную сумку, она двинулась прочь от машины, стараясь не оглядываться. Голова у нее гудела, растянутая лодыжка тягуче выводила жалобные песни, заставляя Катю прихрамывать и сильно замедляя движение. Катя подумала, что представляет собой довольно жалкое зрелище — от этого уже оставался всего один шаг до того, чтобы начать по-настоящему жалеть себя, но она так и не сделала этот шаг... «В конце концов, — подумала она, — в этом нет ничего, похожего на героизм. Любой, в ком достаточно силен инстинкт самосохранения, будет брыкаться до конца, потому что самооплакивание — это роскошь, которую можно позволить себе только в более или менее спокойной обстановке... роскошь, кстати, ничуть не менее, а может быть, и более разрушительная, чем страсть к наркотикам или алкоголизм, поскольку она-то и является матерью этих пороков».
На шоссе она выбралась уже в сумерках. В лесу, как выяснилось, было до черта дорог и дорожек, и все они вели куда вздумается, так что найти верный путь Кате удалось далеко не сразу. К концу этого путешествия Катя начала чувствовать, что ненавидит мачтовые сосны едва ли не сильнее чертовых калифорнийских секвой. Еще она вдруг поняла, что умереть от голода и жажды, блуждая на небольшом лесном островке, зажатом между оживленным шоссе и пусть провинциальным, но все-таки городом — не такая уж немыслимая штука. Это было пренеприятнейшее открытие и вдобавок совершенно неожиданное: десять-пятнадцать километров — ничто для коренного москвича, привыкшего взирать на дорогу из окна набитого до отказа автобуса или отсчитывать станции, сидя с газетой в вагоне метро; это даже меньше, чем ничто, когда мчишься по трассе за рулем мягко свистящей компрессором иномарки, покуривая хорошую сигарету и слушая музыку, доносящуюся из квадрофонической аудиосистемы. Но когда в один прекрасный день ты оказываешься с подвернутой ногой и тяжелой сумкой на плече в лесу, на который медленно, исподволь опускается вечер, ты начинаешь понимать, как огромна и безразлична к твоей судьбе планета Земля.
То, что Катя в конце концов выбралась на шоссе в ста метрах от остановки рейсового автобуса, было скорее всего просто слепым везением. Она убедилась в этом, изучив расписание и выяснив, что до прибытия последнего сегодня рейса осталось не более получаса.
Она присела на бетонное основание остановки и сидела, давая отдых гудящим ногам, до самого прихода автобуса. Старенький дребезжащий ПАЗ довез ее до железнодорожной станции. Денег хватило как раз на билет в общем вагоне, так что ночь она провела, блаженно посапывая на жесткой багажной полке, положив голову на тощую спортивную сумку, в которой, кроме двух пистолетов и нескольких запасных обойм, почти ничего не было. Колеса бодро молотили по стыкам старого, далеко не идеального рельсового пути, на котором в эту ночь, к счастью, не было ни шахтеров, ни каких-либо иных страждущих, и в десять утра поезд прибыл на Казанский вокзал.
Катю никто не встречал — ни с цветами, ни с пистолетами. Она пожала плечами, сходя на мокрый от моросящего дождя перрон. А чего же еще ей следовало ожидать? Если бы сейчас ее вежливо взяли под локти или попросту всадили пулю в лоб, это было бы сродни волшебству, в которое она давно перестала верить. Никто не знал о том, что она вернулась в Москву. Она сильно сомневалась, что кто-нибудь вообще знает о том, что она до сих пор жива. Это было хорошо, поскольку давало ей фору, хотя то, как она собиралась эту фору использовать, вряд ли можно было считать разумным.
Катя понимала, что ее намерения чреваты самыми предсказуемыми и очень печальными последствиями, но продолжать скитаться без копейки в кармане, в разорванной, провонявшей потом, грязной одежде было превыше ее сил. Она хотела принять ванну и переодеться, и ей было наплевать на тех, кто попытался бы ей в этом помешать. «В конце концов, — сказала она себе, — тот, кто принимает навязанные ему правила игры, уже наполовину мертв, и что из того, что это состояние полужизни может длиться годами? Прятаться по углам, умываться в общественных туалетах, каждый раз отворачиваться, поймав в зеркале собственный затравленный взгляд... Нет, — решила Катя, — это не жизнь. Пошли они все к черту, чего мне вообще бояться? Смерти? А кто тут собирается жить вечно?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58