— Готовитесь к эвакуации?
— Пока нет, — последовал холодный ответ.
— Пока. Звучит оптимистично, — заметил я. — Но что-то все-таки происходит?
— Господин Пастухов, я вызвал вас не для того, чтобы обсуждать эти проблемы, — с ледяной вежливостью произнёс секретарь. — Вы не могли бы пару минут помолчать?
— Да, конечно, — сказал я. — Работайте, мне спешить некуда.
Он сухо кивнул и вернулся к бумагам.
Я понимал, чем вызван его тон. За письменным столом, освещённым настольной лампой, сидел не человек, а должность. Он был закован в свою должность и неприступен, как начальник комендантского патруля при исполнении. При дежурстве на каком-нибудь железнодорожном вокзале, самом подходящем месте для вылавливания самовольщиков и даже, если повезёт, дезертиров.
Должность у него, насколько я мог судить, была серьёзной. Второй секретарь посольства — это само по себе немало. Третий человек в посольстве после посла и первого секретаря. Да плюс ещё то, что пост второго секретаря был дипломатическим прикрытием его истинной должности руководителя эстонской резидентуры ФСБ. Рядовые сотрудники посольства перед ним наверняка заискивали, так как от него не меньше, чем от посла, зависело их продвижение по службе. Все это и создавало атмосферу всеобщей подчинённости и даже трепета перед ним, в которой он привычно существовал. И хотя я ни с какого бока не относился к его подчинённым и никакого трепета не испытывал, все же решил не возникать. Ну чувствует себя человек значительным. Он платит за это мешками под глазами, нездоровой желтизной лица и тем, что сидит в своём кабинете по ночам, так как этого требуют интересы дела. И пусть себе, от меня не убудет. Этой ночью мне, действительно, спешить было некуда. Следующая ночь обещала быть хлопотливой, а эта пока ещё нет.
Он покончил с бумагами, передал их помощнику и наконец обратился ко мне:
— Господин Пастухов, я вызвал вас для того, чтобы…
А вот это мне уже не понравилось. Нет более верного способа дать человеку сесть себе на шею, чем не обратить внимания на его первые поползновения к этому. Поэтому я решительно перебил собеседника:
— Не так быстро, господин секретарь. Вы уже второй раз сказали «вызвал». Я-то думал, что вы меня пригласили. С чего вы взяли, что можете меня вызывать?
— Вы российский гражданин, господин Пастухов. Странно, что мне приходится вам об этом напоминать.
— И что? Да, я российский гражданин. А вы секретарь российского посольства. Насколько я знаю, посольства существуют, чтобы представлять свою страну и защищать интересы её граждан. Но разве из этого вытекает, что вы можете отдавать мне приказы? А «вызвать» — это и есть приказ. Его мягкая форма.
— Ладно, пригласил. Пусть будет пригласил. Я пригласил вас для того, чтобы передать приказ. Вам приказано немедленно вернуться в Москву.
— Вернуться в Москву? — переспросил я. — Позавчера ночью в телефонном разговоре вы передали мне приказ выполнять все распоряжения господина Янсена…
— Ситуация изменилась, — попытался прервать меня секретарь. Но я договорил:
— Господин Янсен распорядился, чтобы мы возвращались в Таллин и продолжали охранять нашего клиента Томаса Ребане. Мы это сделали. Мы что-то не так поняли? Или господин Янсен не был уполномочен отдавать нам это распоряжение?
— Ситуация изменилась, — повторил секретарь. — Поэтому вы должны немедленно вернуться в Москву и забыть об этой истории.
— Кто отдал этот приказ?
— Генерал Голубков.
— Почему он не сделал этого сам? Почему приказы Голубкова я получаю через третьи руки?
Я знал почему. Потому что мобильный телефон, номер которого знал Голубков, я отключил ещё в аэропорту Мюнхена. Но старательно изображал недовольство. Естественное недовольство человека, об которого вытирают ноги. Что за дела? В чем причина такого неуважения к человеку, который. Мы делаем все возможное, а к нам. Да, я недоволен и не намерен это скрывать. Более того, я возмущён.
Я очень рассчитывал, что реакция секретаря на моё возмущение позволит мне понять, какое из объяснений правильное: отдал ли генерал Голубков этот приказ под сильным давлением сверху или же он вообще его не отдавал.
Оба объяснения оказались правильными. Или оба неправильными. Потому что секретарь сказал:
— Об этом вам следует спросить у него. У вас будет эта возможность. Думаю, он передал приказ через меня только с одной целью. Чтобы его не заподозрили, что он этот приказ не передал. Или передал его не в надлежащей форме.
Вот так. И что это значит?
Но раздумывать было некогда, поэтому я сделал вид, что удовлетворён объяснением. Не то чтобы полностью, но в общем удовлетворён.
— Теперь понял, — сказал я. — Не понял только одного: как можно приказать человеку забыть то, что он знает? Приказать-то, конечно, можно. Приказать можно все. Но трудно рассчитывать, что этот приказ будет выполнен.
Секретарь откинулся к спинке кресла и посмотрел на меня с профессиональным интересом естествоиспытателя, у которого возникли неожиданные трудности с классификацией возникшего перед его взором природного организма.
— Ещё при нашем телефонном разговоре я заметил, что вы довольно нервно воспринимаете слово «приказ», — прокомментировал он. — Чем это вызвано? Вы военный человек, офицер. Я знаю, что вы имели звание капитана и получили его рано, в двадцать два года. Это так?
— Да, — признался я. — Было время, когда я этим очень гордился.
— Для военного человека приказ есть приказ, — продолжал секретарь. — А вы реагируете на слово «приказ», как бык на красную тряпку. Почему?
— Вы бы не спрашивали, если бы знали, сколько приказов я получил за свою молодую жизнь и сколько из них были дурацкими, — вполне искренне ответил я. — И не просто дурацкими. Преступно дурацкими.
— Воевали в Чечне? — поинтересовался он с сочувствием и одновременно не без некоторой брезгливости. Так сочувствуют человеку, которого угораздило встрять в пошлую историю вроде скандала в магазине или драки с уличным хамом. Вроде и не виноват, но интеллигентный человек в такие истории не встревает.
— Пришлось, — подтвердил я.
— Нелепая война, — с неодобрением оценил он, слегка расслабляясь, как начальник комендантского патруля на железнодорожном вокзале в минуты отдыха.
— В чем вы видите её нелепость? — заинтересовался я.
— Во всем. И как она началась. И как велась. А главное в том, что она не была доведена до конца.
— До какого конца?
— Разумеется, до победы.
— Вот, значит, как эта война виделась из Таллина. Нелепая. А из Грозного она виделась по-другому. Особенно когда сидишь в БМП, а по тебе из развалин лупят из гранатомётов. Или когда шестилетний мальчонка закатывает в солдатскую палатку «лимонку».
— О том и речь. Я очень хорошо понимаю недовольство военных, которым не дали довести эту войну до конца. Вас что-то удивляет в моих словах?
— В ваших словах меня удивляет все. Про каких военных вы говорите? Про генералов, которые не успели получить по лишней звезде на погоны? Или про тех военных, которых отправили домой в цинках?
— Жертвы неизбежны в любой войне. Они могут быть оправданы только победой. Я опять сказал что-то не то?
— Знаете, господин секретарь, у меня такое чувство, что мы с вами говорим о каких-то совершенно разных вещах. Хотя оба вроде бы говорим по-русски. Про какую победу вы говорите? Какой могла быть победа в чеченской войне?
— Полное уничтожение бандформирований. Полное искоренение сепаратизма,
— ответил он с некоторым даже недоумением от того, что вынужден отвечать на такой элементарный вопрос.
А тут и я на него посмотрел, как на таракана неизвестной породы.
— Когда в Прибалтике покончили с «лесными братьями»?
— Примерно к середине пятидесятых годов.
Я уточнил:
— То есть, через десять лет после войны?
— Примерно так. В Эстонии раньше, в Литве и Латвии позже.
— Ну? — спросил я.
— Не понимаю, — сказал он. — Что «ну»?
— Вдумайтесь в то, что сказали.
— А что я сказал?
— Вы сказали, что десять лет самая могучая армия мира и всемогущая госбезопасность Советского Союза не могли покончить с «лесными братьями» в Прибалтике. Я вас правильно понял?
— Да, правильно.
— Десять лет, — повторил я. — Это при том, что прибалты народ законопослушный и даже, как мне кажется, несколько флегматичный. При том, что в Прибалтике нет гор, а «зелёнка» начинается в июне, а не в марте. И при том, что в то время не было правозащитников, которые кричали бы о правах человека и тем самым мешали армии и ГБ наводить конституционный порядок. И все-таки понадобилось десять лет. За сколько же лет, по-вашему, можно покончить с чеченскими сепаратистами? А они, уверяю вас, очень даже не флегматичные. И совсем не законопослушные.
— Да, это непростая проблема, — согласился секретарь. — Но проблемы нужно решать.
— Лучше бы их не создавать. Тогда и решать будет нечего.
— В этом я тоже с вами согласен. Создавать проблемы мы научились. А вот решать — нет.
Начальник комендантского патруля окончательно рассупонился, сел на привокзальную скамейку, снял фуражку и даже расстегнул китель. И стал похож на нормального человека, с которым можно нормально говорить. И потому я рискнул задать ему вопрос, занимавший меня с первого дня в Эстонии, когда мы с изумлением узнали, что фильм «Битва на Векше», в котором Артисту предложили роль второго плана, повествует о подвигах эсэсовцев в годы Великой Отечественной войны.
— Скажите, господин секретарь. Мне хотелось бы кое в чем разобраться. Что, собственно, происходит в Эстонии? Ненависть эстонцев к коммунистам ещё можно понять. Особенно если правда, что от рук коммунистов погибло в тринадцать раз больше эстонцев, чем от рук фашистов. Это правда?
— К сожалению, правда.
— Понятно. Но совершенно непонятно другое. Разве ненависть к коммунистам обязательно предполагает любовь к фашистам? Можно ведь и по-другому сказать: от рук фашистов погибло в тринадцать раз меньше эстонцев, чем от рук коммунистов. Но все равно много. Откуда же у эстонцев такая любовь к фашистам?
— Это заблуждение, — возразил секретарь. — Никакой любви нет. Мы проводили социологические опросы. Эстонцы в своём большинстве совершенно равнодушны к фашизму. Но когда Россия протестует против фашизации Эстонии, против торжественного перезахоронения останков эсэсовца, они встают на дыбы. Они считают это вмешательством в их внутренние дела.
— Значит, если бы Россия не протестовала, ничего бы и не было?
— Россия не может безучастно смотреть на фашистский реванш. Торжественные похороны останков эсэсовца — это вызов России.
— А как обстоят дела в Латвии и Литве?
В Литве довольно спокойно. Там всего двадцать процентов русскоязычного населения. В Латвии хуже. Там идут очень неприятные для нас процессы, готовятся суды над советскими партизанами. Русскоязычных в Латвии — почти половина населения. А в самой Риге латыши вообще в меньшинстве.
— А сколько русских в Эстонии?
— Около сорока процентов.
— Что же это получается? — спросил я. — Чем больше русских в стране, тем острее там обстановка?
— Это естественно.
— Не понимаю. Чего же тут естественного?
— Чем больше русских, тем большую угрозу они представляют для коренного населения.
— Какую угрозу могут представлять русские для эстонцев и латышей?
— Они боятся утратить свою независимость. Русскоязычное население требует равных прав. На этом и спекулируют националисты.
— Давайте пока оставим националистов в покое, — предложил я. — Сначала разберёмся с русскими. После развала СССР они оказались за границей. У них был выбор. Или вернуться в Россию, или стать гражданами Эстонии. Массового исхода русских из Прибалтики, насколько я знаю, не было?
— И быть не могло. Кто же поедет в нищую Россию из бедной, но все-таки сравнительно благополучной Эстонии?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57
— Пока нет, — последовал холодный ответ.
— Пока. Звучит оптимистично, — заметил я. — Но что-то все-таки происходит?
— Господин Пастухов, я вызвал вас не для того, чтобы обсуждать эти проблемы, — с ледяной вежливостью произнёс секретарь. — Вы не могли бы пару минут помолчать?
— Да, конечно, — сказал я. — Работайте, мне спешить некуда.
Он сухо кивнул и вернулся к бумагам.
Я понимал, чем вызван его тон. За письменным столом, освещённым настольной лампой, сидел не человек, а должность. Он был закован в свою должность и неприступен, как начальник комендантского патруля при исполнении. При дежурстве на каком-нибудь железнодорожном вокзале, самом подходящем месте для вылавливания самовольщиков и даже, если повезёт, дезертиров.
Должность у него, насколько я мог судить, была серьёзной. Второй секретарь посольства — это само по себе немало. Третий человек в посольстве после посла и первого секретаря. Да плюс ещё то, что пост второго секретаря был дипломатическим прикрытием его истинной должности руководителя эстонской резидентуры ФСБ. Рядовые сотрудники посольства перед ним наверняка заискивали, так как от него не меньше, чем от посла, зависело их продвижение по службе. Все это и создавало атмосферу всеобщей подчинённости и даже трепета перед ним, в которой он привычно существовал. И хотя я ни с какого бока не относился к его подчинённым и никакого трепета не испытывал, все же решил не возникать. Ну чувствует себя человек значительным. Он платит за это мешками под глазами, нездоровой желтизной лица и тем, что сидит в своём кабинете по ночам, так как этого требуют интересы дела. И пусть себе, от меня не убудет. Этой ночью мне, действительно, спешить было некуда. Следующая ночь обещала быть хлопотливой, а эта пока ещё нет.
Он покончил с бумагами, передал их помощнику и наконец обратился ко мне:
— Господин Пастухов, я вызвал вас для того, чтобы…
А вот это мне уже не понравилось. Нет более верного способа дать человеку сесть себе на шею, чем не обратить внимания на его первые поползновения к этому. Поэтому я решительно перебил собеседника:
— Не так быстро, господин секретарь. Вы уже второй раз сказали «вызвал». Я-то думал, что вы меня пригласили. С чего вы взяли, что можете меня вызывать?
— Вы российский гражданин, господин Пастухов. Странно, что мне приходится вам об этом напоминать.
— И что? Да, я российский гражданин. А вы секретарь российского посольства. Насколько я знаю, посольства существуют, чтобы представлять свою страну и защищать интересы её граждан. Но разве из этого вытекает, что вы можете отдавать мне приказы? А «вызвать» — это и есть приказ. Его мягкая форма.
— Ладно, пригласил. Пусть будет пригласил. Я пригласил вас для того, чтобы передать приказ. Вам приказано немедленно вернуться в Москву.
— Вернуться в Москву? — переспросил я. — Позавчера ночью в телефонном разговоре вы передали мне приказ выполнять все распоряжения господина Янсена…
— Ситуация изменилась, — попытался прервать меня секретарь. Но я договорил:
— Господин Янсен распорядился, чтобы мы возвращались в Таллин и продолжали охранять нашего клиента Томаса Ребане. Мы это сделали. Мы что-то не так поняли? Или господин Янсен не был уполномочен отдавать нам это распоряжение?
— Ситуация изменилась, — повторил секретарь. — Поэтому вы должны немедленно вернуться в Москву и забыть об этой истории.
— Кто отдал этот приказ?
— Генерал Голубков.
— Почему он не сделал этого сам? Почему приказы Голубкова я получаю через третьи руки?
Я знал почему. Потому что мобильный телефон, номер которого знал Голубков, я отключил ещё в аэропорту Мюнхена. Но старательно изображал недовольство. Естественное недовольство человека, об которого вытирают ноги. Что за дела? В чем причина такого неуважения к человеку, который. Мы делаем все возможное, а к нам. Да, я недоволен и не намерен это скрывать. Более того, я возмущён.
Я очень рассчитывал, что реакция секретаря на моё возмущение позволит мне понять, какое из объяснений правильное: отдал ли генерал Голубков этот приказ под сильным давлением сверху или же он вообще его не отдавал.
Оба объяснения оказались правильными. Или оба неправильными. Потому что секретарь сказал:
— Об этом вам следует спросить у него. У вас будет эта возможность. Думаю, он передал приказ через меня только с одной целью. Чтобы его не заподозрили, что он этот приказ не передал. Или передал его не в надлежащей форме.
Вот так. И что это значит?
Но раздумывать было некогда, поэтому я сделал вид, что удовлетворён объяснением. Не то чтобы полностью, но в общем удовлетворён.
— Теперь понял, — сказал я. — Не понял только одного: как можно приказать человеку забыть то, что он знает? Приказать-то, конечно, можно. Приказать можно все. Но трудно рассчитывать, что этот приказ будет выполнен.
Секретарь откинулся к спинке кресла и посмотрел на меня с профессиональным интересом естествоиспытателя, у которого возникли неожиданные трудности с классификацией возникшего перед его взором природного организма.
— Ещё при нашем телефонном разговоре я заметил, что вы довольно нервно воспринимаете слово «приказ», — прокомментировал он. — Чем это вызвано? Вы военный человек, офицер. Я знаю, что вы имели звание капитана и получили его рано, в двадцать два года. Это так?
— Да, — признался я. — Было время, когда я этим очень гордился.
— Для военного человека приказ есть приказ, — продолжал секретарь. — А вы реагируете на слово «приказ», как бык на красную тряпку. Почему?
— Вы бы не спрашивали, если бы знали, сколько приказов я получил за свою молодую жизнь и сколько из них были дурацкими, — вполне искренне ответил я. — И не просто дурацкими. Преступно дурацкими.
— Воевали в Чечне? — поинтересовался он с сочувствием и одновременно не без некоторой брезгливости. Так сочувствуют человеку, которого угораздило встрять в пошлую историю вроде скандала в магазине или драки с уличным хамом. Вроде и не виноват, но интеллигентный человек в такие истории не встревает.
— Пришлось, — подтвердил я.
— Нелепая война, — с неодобрением оценил он, слегка расслабляясь, как начальник комендантского патруля на железнодорожном вокзале в минуты отдыха.
— В чем вы видите её нелепость? — заинтересовался я.
— Во всем. И как она началась. И как велась. А главное в том, что она не была доведена до конца.
— До какого конца?
— Разумеется, до победы.
— Вот, значит, как эта война виделась из Таллина. Нелепая. А из Грозного она виделась по-другому. Особенно когда сидишь в БМП, а по тебе из развалин лупят из гранатомётов. Или когда шестилетний мальчонка закатывает в солдатскую палатку «лимонку».
— О том и речь. Я очень хорошо понимаю недовольство военных, которым не дали довести эту войну до конца. Вас что-то удивляет в моих словах?
— В ваших словах меня удивляет все. Про каких военных вы говорите? Про генералов, которые не успели получить по лишней звезде на погоны? Или про тех военных, которых отправили домой в цинках?
— Жертвы неизбежны в любой войне. Они могут быть оправданы только победой. Я опять сказал что-то не то?
— Знаете, господин секретарь, у меня такое чувство, что мы с вами говорим о каких-то совершенно разных вещах. Хотя оба вроде бы говорим по-русски. Про какую победу вы говорите? Какой могла быть победа в чеченской войне?
— Полное уничтожение бандформирований. Полное искоренение сепаратизма,
— ответил он с некоторым даже недоумением от того, что вынужден отвечать на такой элементарный вопрос.
А тут и я на него посмотрел, как на таракана неизвестной породы.
— Когда в Прибалтике покончили с «лесными братьями»?
— Примерно к середине пятидесятых годов.
Я уточнил:
— То есть, через десять лет после войны?
— Примерно так. В Эстонии раньше, в Литве и Латвии позже.
— Ну? — спросил я.
— Не понимаю, — сказал он. — Что «ну»?
— Вдумайтесь в то, что сказали.
— А что я сказал?
— Вы сказали, что десять лет самая могучая армия мира и всемогущая госбезопасность Советского Союза не могли покончить с «лесными братьями» в Прибалтике. Я вас правильно понял?
— Да, правильно.
— Десять лет, — повторил я. — Это при том, что прибалты народ законопослушный и даже, как мне кажется, несколько флегматичный. При том, что в Прибалтике нет гор, а «зелёнка» начинается в июне, а не в марте. И при том, что в то время не было правозащитников, которые кричали бы о правах человека и тем самым мешали армии и ГБ наводить конституционный порядок. И все-таки понадобилось десять лет. За сколько же лет, по-вашему, можно покончить с чеченскими сепаратистами? А они, уверяю вас, очень даже не флегматичные. И совсем не законопослушные.
— Да, это непростая проблема, — согласился секретарь. — Но проблемы нужно решать.
— Лучше бы их не создавать. Тогда и решать будет нечего.
— В этом я тоже с вами согласен. Создавать проблемы мы научились. А вот решать — нет.
Начальник комендантского патруля окончательно рассупонился, сел на привокзальную скамейку, снял фуражку и даже расстегнул китель. И стал похож на нормального человека, с которым можно нормально говорить. И потому я рискнул задать ему вопрос, занимавший меня с первого дня в Эстонии, когда мы с изумлением узнали, что фильм «Битва на Векше», в котором Артисту предложили роль второго плана, повествует о подвигах эсэсовцев в годы Великой Отечественной войны.
— Скажите, господин секретарь. Мне хотелось бы кое в чем разобраться. Что, собственно, происходит в Эстонии? Ненависть эстонцев к коммунистам ещё можно понять. Особенно если правда, что от рук коммунистов погибло в тринадцать раз больше эстонцев, чем от рук фашистов. Это правда?
— К сожалению, правда.
— Понятно. Но совершенно непонятно другое. Разве ненависть к коммунистам обязательно предполагает любовь к фашистам? Можно ведь и по-другому сказать: от рук фашистов погибло в тринадцать раз меньше эстонцев, чем от рук коммунистов. Но все равно много. Откуда же у эстонцев такая любовь к фашистам?
— Это заблуждение, — возразил секретарь. — Никакой любви нет. Мы проводили социологические опросы. Эстонцы в своём большинстве совершенно равнодушны к фашизму. Но когда Россия протестует против фашизации Эстонии, против торжественного перезахоронения останков эсэсовца, они встают на дыбы. Они считают это вмешательством в их внутренние дела.
— Значит, если бы Россия не протестовала, ничего бы и не было?
— Россия не может безучастно смотреть на фашистский реванш. Торжественные похороны останков эсэсовца — это вызов России.
— А как обстоят дела в Латвии и Литве?
В Литве довольно спокойно. Там всего двадцать процентов русскоязычного населения. В Латвии хуже. Там идут очень неприятные для нас процессы, готовятся суды над советскими партизанами. Русскоязычных в Латвии — почти половина населения. А в самой Риге латыши вообще в меньшинстве.
— А сколько русских в Эстонии?
— Около сорока процентов.
— Что же это получается? — спросил я. — Чем больше русских в стране, тем острее там обстановка?
— Это естественно.
— Не понимаю. Чего же тут естественного?
— Чем больше русских, тем большую угрозу они представляют для коренного населения.
— Какую угрозу могут представлять русские для эстонцев и латышей?
— Они боятся утратить свою независимость. Русскоязычное население требует равных прав. На этом и спекулируют националисты.
— Давайте пока оставим националистов в покое, — предложил я. — Сначала разберёмся с русскими. После развала СССР они оказались за границей. У них был выбор. Или вернуться в Россию, или стать гражданами Эстонии. Массового исхода русских из Прибалтики, насколько я знаю, не было?
— И быть не могло. Кто же поедет в нищую Россию из бедной, но все-таки сравнительно благополучной Эстонии?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57