– Мне доложила об этом Шарлотта – она слушала разговор по второму аппарату в комнате Бланш, как всегда, когда внизу говорят что-нибудь интересное, – и когда я узнала о твоем согласии на их требования – чистейшая глупость с твоей стороны, – я сразу поняла, что это авантюра. Ты рассчитывал на то, что у тебя появятся большие деньги. Иначе ты стал бы банкротом. Нечего удивляться, что на следующий день у тебя появились колебания и ты отправился в Виллар, в банк, и спустился в подвалы, чтобы освежить в памяти брачный контракт. Излишнее беспокойство, в библиотеке есть дубликаты всех документов, надо было только поискать. Но съездить в Виллар куда приятней, верно? У тебя там женщина. Ты сам мне сказал, когда вернулся.
Ход событий был очевиден, я ничего не мог отрицать. Мотивы моих действий, искаженные ею, неверно истолкованные, были сейчас не важны.
– Франсуаза знала о контракте, – сказал я. – Я не утаивал его от нее. Я говорил ей правду.
– Правду?
Глядящие на меня глаза были жесткие, циничные. Боль и мука прошлой ночи исчезли. Этой женщине было неведомо страдание. Она никогда не молила меня о помощи.
– Все мы порой говорим правду, – сказала она, – если это случайно выгодно нам. Франсуаза тоже сказала мне правду, когда пришла сюда утром. О да, ты был прав. Я действительно видела ее. Возможно, я – последняя, кто ее видел. Она пришла одетая, готовая идти искать Мари-Ноэль. "Что так расстроило девочку? – спросила она. – Почему она убежала?". – "Что ее расстроило? – ответила я. – Она боится, что займут ее место, вот и все.
Кому по вкусу быть свергнутым с престола. Она хочет избавиться от новорожденного, да и от вас тоже". Тут все и началось. Она сказала, что никогда не была здесь счастлива, всегда тосковала по дому, чувствовала себя одинокой, лишней, и все – по моей вине, мол, я с самого начала была против нее настроена. "Жан никогда не любил меня", – сказала она. Я согласилась.
"Даже сейчас ему нужно одно – деньги", – продолжала она. "Естественно", – сказала я. "И он хочет, чтобы я умерла и он мог жениться на ком-нибудь другом?" – спросила она наконец. Я сказала, что этого я не знаю. "Жан волочится за всеми женщинами. Он даже здесь, в замке, строил куры Рене, а в Вилларе у него есть любовница", – сказала я. Франсуаза сказала, что подозревала и то, и другое и твоя доброта к ней в последние дни была только для отвода глаз. "Значит, избавиться от меня хочет не только девочка, – сказала она, – но и Жан, и вы, и Рене, и та женщина в Вилларе". Я не ответила ей. Я сказала, чтобы она прекратила истерику и шла вниз. Это все.
Больше мы не обменялись ни словом. Она просила правду и получила ее. Если у Франсуазы не хватило мужества встретить ее лицом к лицу, это ее дело. Я тут ни при чем. Какая разница, выкинулась она из окна или упала, так как у нее закружилась голова? Доказать тут ничего нельзя. Важен результат. Ты получил то, что хотел, ведь так?
– Нет! – вскричал я. – Нет…
Я толкнул маман обратно в кресло; выражение ее лица изменилось. Она казалась напуганной, сбитой с толку, и внезапный переход от цинизма к страху, вызванному гневным звуком моего голоса, – а в гневе-то я был на себя, – заставил меня понять всю тщетность объяснения, всю бесплодность потраченных впустую усилий что-либо ей объяснить. Что бы она ни сказала Франсуазе, сколь правдивы или жестоки ни были ее слова, сказаны они были ради сына. Я не мог ее обвинять.
Я встал, подошел к окну и стоял там, глядя на лес позади парка. О, Господи, думал я, неужели нельзя найти решение, неужели нет выхода – не для меня, самозванца, но для них – для матери, для Мари-Ноэль, для Бланш, для Поля и Рене? Если Жан де Ге разжигал их ревность, зависть, раздоры и вражду, оправданием ему могло служить прошлое. У меня нет такой отговорки. Я следовал по его стопам потому, что боялся разоблачения, хотел потерять свое "я".
Ночной дождь прочистил водосточные желоба. На языке горгульи поблескивала лужица. Что-то еще сверкало в желобе стеклянным блеском. Это была пустая ампула из-под морфия, брошенная туда Шарлоттой и до сих пор скрытая под листьями. Глядя на нее, я спросил себя, что было бы, если бы прошлой ночью я не пустил такую же ампулу в ход, а остался здесь, в спальне; чего бы я смог достичь, какого понимания добиться, какую вселить надежду? Я бы не поехал в Виллар, Мари-Ноэль не спустилась бы в колодец. Трагедия была бы предотвращена, Франсуаза осталась бы жить.
Я отвернулся и посмотрел на женщину, сидящую в кресле, затем сказал:
– Вы должны мне помочь.
– Помочь тебе? Как? – спросила она. – Как я могу помочь тебе?
Я опустился на колени рядом с креслом и взял ее за руку. Какое бы зло ни причинили здесь в прошлом, какие бы ни нанесли обиды, чужак исправить этого не мог. Я мог построить заново лишь настоящее. Но не один.
– Вы только что сказали мне, будто я получил то, что хотел, – начал я. – Вы имели в виду деньги, да? Для стекольной фабрики, для всех нас, для Сен-Жиля?
– Что же еще? – спросила графиня. – Ты будешь богатый человек, сможешь делать, что вздумаешь, будешь свободен. Только это и важно для тебя.
Разве не так?
– Нет, не так, – сказал я. – Для меня важны вы. Я хочу, чтобы вы снова были главой семьи, как прежде, а это невозможно, если вы не покончите с морфием.
И пока я произносил эти слова, что-то стало распадаться на части, слой за слоем рушилась стена, защищающая каждого из нас от нападения внешнего мира, стена, сквозь которую не слышен никакой зов, не виден никакой сигнал; на какой-то краткий миг самая ее сущность, замкнутая в себе, стала обнажаться, сжимавшая мою руку рука говорила мне об одиночестве долгих лет, об омертвевших чувствах, напоенном ядом уме, пустом сердце. И я ощутил, как все это перешло через наши сомкнутые руки ко мне, стало моей неотъемлемой частью, и бремя это оказалось невероятно тяжелым. А затем графиня выдернула свою ладонь из моей, броня снова прикрыла ей грудь, черты лица стали жестче, передо мной был человек, который избрал для себя определенный образ жизни – ведь иного ему было не дано, а тот, кто стоит возле нее на коленях, кого она считала своим сыном, пытается лишить ее единственного утешения, единственного способа все забыть.
– Я стара и слаба, от меня мало пользы, – сказала графиня. – Почему ты хочешь отнять у меня то, что дает мне забвение?
– Вы не стары и не слабы и можете принести много пользы, – сказал я, – мне, если не себе. Вчера вы спустились вниз, на террасу, и принимали гостей. Вы хотели быть рядом со мной, как раньше рядом с моим отцом, вы хотели быть такой, как когда-то давным-давно. Но дело было не только в желании вернуть прошлое или в гордости; это была попытка доказать самой себе, что все в вашей власти, что вы не зависите от коробки с ампулами, шприца, которые хранятся здесь, наверху, и от Шарлотты. Вы можете взять над ними верх, ведь вчера вам это удалось. Вы и дальше пересиливали бы себя, если бы не я.
Графиня подняла на меня глаза, недоверчивые, настороженные.
– Что ты имеешь в виду?
– О чем вы думали вчера утром, – спросил я, – после ухода гостей?
– О тебе, – сказала графиня, – и о прошлом. Я вернулась в прежние годы. Какое это имеет значение, о чем я думала? Это причинило мне боль, вот и все. А когда я страдаю, мне нужен морфий.
– Я заставил вас страдать, – сказал я. – Я был причиной.
– Пусть так, – сказала графиня. – Все матери страдают из-за своих сыновей. Страдание – часть нашей жизни. Мы не виним вас за это.
– Вашей, но не нашей. Сыновья не переносят боли. Я – трус, всегда им был. Вот почему мне нужна ваша помощь, сейчас и в будущем, нужна куда больше, чем была нужна в прошлом.
Я встал с колен и вышел в соседнюю комнату. Коробка с ампулами по-прежнему лежала в шкафчике над умывальником, шприц тоже; я вынул их и, войдя в спальню, показал графине.
– Я заберу их с собой, – сказал я. – Возможно, это опасно, я не знаю. Вы сказали, что я рисковал, когда заключал новый контракт с Корвале в расчете получить состояние. Сейчас я тоже многое ставлю на карту, хотя рискую совсем другим.
Я видел, что пальцы ее вцепились в подлокотники, видел ужас и отчаяние, промелькнувшее в ее глазах.
– Я не могу этого сделать, Жан, – сказала она. – Ты не понимаешь. Я не могу лишить себя этого вот так, вдруг. Я слишком стара, слишком слаба.
Возможно, когда-нибудь, но не сейчас. Если ты хотел, чтобы я бросила, почему не сказал мне раньше? Сейчас слишком поздно.
– Нет, не поздно. – Я положил коробку на стол. – Дайте мне руки, – сказал я.
Графиня вложила ладони в мои, и я поднял ее из кресла. Стараясь удержаться на ногах, она вцепилась в повязку, и я почувствовал, как разлилась боль от пальцев от самого локтя. Графиня продолжала цепляться за меня, не осознавая, что делает, и я понял – убери я руку, что-то будет потеряно: вера, сила, которые сейчас поддерживают ее, придают ей мужества.
– А теперь пойдемте вниз, – сказал я.
Она стояла между мной и окном: грузная, большая, заслоняя собой свет, чуть пошатываясь, чтобы не потерять равновесия; крест из слоновой кости у нее на шее раскачивался маятником из стороны в сторону.
– Вниз? – повторила она. – Зачем?
– Затем, что вы мне нужны, – сказал я. – Теперь вы будете сходить вниз каждый день.
Долгое время графиня стояла, не расслабляя пальцев, вцепившихся мне в руку. Наконец она меня отпустила и, величественная, горделивая, двинулась к дверям. В коридоре, отказавшись от помощи, она опередила меня и распахнула дверь в соседнюю комнату. И тут же навстречу ей выскочили терьеры; они лаяли, прыгали, подскакивали вверх, чтобы лизнуть ее.
Графиня торжествующе повернулась ко мне.
– Так я и думала, – сказала она. – Собак не выводят. Шарлотта лжет мне. Она обязана водить их каждый день в парк на прогулку. Беда в том, что в замке никому ни до чего нет дела. Откуда же быть порядку?
Собаки, выпущенные из заточения, помчались к лестнице; в то время как мы медленно шли следом за ними, графиня сказала:
– Я правильно расслышала – ты говорил кюре, что приготовлениями к похоронам займутся Бланш и Поль?
– Да, – ответил я.
– Они ничего в этом не смыслят, – сказала графиня. – В замке не было похорон с тех самых пор, как умер твой отец. Все должно быть сделано как положено. Франсуаза не кто-нибудь там, она – важная особа, ей должно быть оказано всяческое уважение. В конце концов, она была твоя жена. Она была графиня де Ге.
Маман подождала на площадке лестницы, пока я отнес коробки в гардеробную. Входя в гостиную, мы услышали голоса. Все уже вернулись. Поль стоял у камина, рядом с ним – кюре. Рене сидела на своем обычном месте в углу дивана, Бланш – в кресле. Все в замешательстве уставились на нас, даже кюре понадобилось какое-то время, чтобы прийти в себя и, скрыв удивление, озабоченно спросить, чем он может нам помочь. Но графиня отстранила его и направилась прямиком к тому креслу у камина, где всегда сидела Франсуаза.
Бланш тут же поднялась и подошла к ней.
– Вам не следовало вставать с постели, – сказала она. – Шарлотта говорит, что сегодняшнее потрясение сильно отразилось на вас.
– Шарлотта – лгунья, – сказала графиня, – а ты занимайся своими делами.
Она пошарила в складках платья в поисках очков, которые свисали с ее шеи на цепочке рядом с крестом, надела их и посмотрела на каждого из нас по очереди.
– У нас траур, – сказала она. – Это дом скорби, а не дом для престарелых. Умерла моя невестка. Я намерена проследить, чтобы ей были оказаны все положенные почести. Поль, принеси мне карандаш и несколько листов бумаги. Бланш, в верхнем ящике бюро у меня в комнате ты найдешь досье, где записаны имена всех людей, которые были званы на похороны вашего отца. Большинство уже умерло, но у них остались родственники. Рене, подите принесите из холла телефонный справочник. Господин кюре, буду очень вам признательна, если вы подойдете и сядете рядом со мной:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58
Ход событий был очевиден, я ничего не мог отрицать. Мотивы моих действий, искаженные ею, неверно истолкованные, были сейчас не важны.
– Франсуаза знала о контракте, – сказал я. – Я не утаивал его от нее. Я говорил ей правду.
– Правду?
Глядящие на меня глаза были жесткие, циничные. Боль и мука прошлой ночи исчезли. Этой женщине было неведомо страдание. Она никогда не молила меня о помощи.
– Все мы порой говорим правду, – сказала она, – если это случайно выгодно нам. Франсуаза тоже сказала мне правду, когда пришла сюда утром. О да, ты был прав. Я действительно видела ее. Возможно, я – последняя, кто ее видел. Она пришла одетая, готовая идти искать Мари-Ноэль. "Что так расстроило девочку? – спросила она. – Почему она убежала?". – "Что ее расстроило? – ответила я. – Она боится, что займут ее место, вот и все.
Кому по вкусу быть свергнутым с престола. Она хочет избавиться от новорожденного, да и от вас тоже". Тут все и началось. Она сказала, что никогда не была здесь счастлива, всегда тосковала по дому, чувствовала себя одинокой, лишней, и все – по моей вине, мол, я с самого начала была против нее настроена. "Жан никогда не любил меня", – сказала она. Я согласилась.
"Даже сейчас ему нужно одно – деньги", – продолжала она. "Естественно", – сказала я. "И он хочет, чтобы я умерла и он мог жениться на ком-нибудь другом?" – спросила она наконец. Я сказала, что этого я не знаю. "Жан волочится за всеми женщинами. Он даже здесь, в замке, строил куры Рене, а в Вилларе у него есть любовница", – сказала я. Франсуаза сказала, что подозревала и то, и другое и твоя доброта к ней в последние дни была только для отвода глаз. "Значит, избавиться от меня хочет не только девочка, – сказала она, – но и Жан, и вы, и Рене, и та женщина в Вилларе". Я не ответила ей. Я сказала, чтобы она прекратила истерику и шла вниз. Это все.
Больше мы не обменялись ни словом. Она просила правду и получила ее. Если у Франсуазы не хватило мужества встретить ее лицом к лицу, это ее дело. Я тут ни при чем. Какая разница, выкинулась она из окна или упала, так как у нее закружилась голова? Доказать тут ничего нельзя. Важен результат. Ты получил то, что хотел, ведь так?
– Нет! – вскричал я. – Нет…
Я толкнул маман обратно в кресло; выражение ее лица изменилось. Она казалась напуганной, сбитой с толку, и внезапный переход от цинизма к страху, вызванному гневным звуком моего голоса, – а в гневе-то я был на себя, – заставил меня понять всю тщетность объяснения, всю бесплодность потраченных впустую усилий что-либо ей объяснить. Что бы она ни сказала Франсуазе, сколь правдивы или жестоки ни были ее слова, сказаны они были ради сына. Я не мог ее обвинять.
Я встал, подошел к окну и стоял там, глядя на лес позади парка. О, Господи, думал я, неужели нельзя найти решение, неужели нет выхода – не для меня, самозванца, но для них – для матери, для Мари-Ноэль, для Бланш, для Поля и Рене? Если Жан де Ге разжигал их ревность, зависть, раздоры и вражду, оправданием ему могло служить прошлое. У меня нет такой отговорки. Я следовал по его стопам потому, что боялся разоблачения, хотел потерять свое "я".
Ночной дождь прочистил водосточные желоба. На языке горгульи поблескивала лужица. Что-то еще сверкало в желобе стеклянным блеском. Это была пустая ампула из-под морфия, брошенная туда Шарлоттой и до сих пор скрытая под листьями. Глядя на нее, я спросил себя, что было бы, если бы прошлой ночью я не пустил такую же ампулу в ход, а остался здесь, в спальне; чего бы я смог достичь, какого понимания добиться, какую вселить надежду? Я бы не поехал в Виллар, Мари-Ноэль не спустилась бы в колодец. Трагедия была бы предотвращена, Франсуаза осталась бы жить.
Я отвернулся и посмотрел на женщину, сидящую в кресле, затем сказал:
– Вы должны мне помочь.
– Помочь тебе? Как? – спросила она. – Как я могу помочь тебе?
Я опустился на колени рядом с креслом и взял ее за руку. Какое бы зло ни причинили здесь в прошлом, какие бы ни нанесли обиды, чужак исправить этого не мог. Я мог построить заново лишь настоящее. Но не один.
– Вы только что сказали мне, будто я получил то, что хотел, – начал я. – Вы имели в виду деньги, да? Для стекольной фабрики, для всех нас, для Сен-Жиля?
– Что же еще? – спросила графиня. – Ты будешь богатый человек, сможешь делать, что вздумаешь, будешь свободен. Только это и важно для тебя.
Разве не так?
– Нет, не так, – сказал я. – Для меня важны вы. Я хочу, чтобы вы снова были главой семьи, как прежде, а это невозможно, если вы не покончите с морфием.
И пока я произносил эти слова, что-то стало распадаться на части, слой за слоем рушилась стена, защищающая каждого из нас от нападения внешнего мира, стена, сквозь которую не слышен никакой зов, не виден никакой сигнал; на какой-то краткий миг самая ее сущность, замкнутая в себе, стала обнажаться, сжимавшая мою руку рука говорила мне об одиночестве долгих лет, об омертвевших чувствах, напоенном ядом уме, пустом сердце. И я ощутил, как все это перешло через наши сомкнутые руки ко мне, стало моей неотъемлемой частью, и бремя это оказалось невероятно тяжелым. А затем графиня выдернула свою ладонь из моей, броня снова прикрыла ей грудь, черты лица стали жестче, передо мной был человек, который избрал для себя определенный образ жизни – ведь иного ему было не дано, а тот, кто стоит возле нее на коленях, кого она считала своим сыном, пытается лишить ее единственного утешения, единственного способа все забыть.
– Я стара и слаба, от меня мало пользы, – сказала графиня. – Почему ты хочешь отнять у меня то, что дает мне забвение?
– Вы не стары и не слабы и можете принести много пользы, – сказал я, – мне, если не себе. Вчера вы спустились вниз, на террасу, и принимали гостей. Вы хотели быть рядом со мной, как раньше рядом с моим отцом, вы хотели быть такой, как когда-то давным-давно. Но дело было не только в желании вернуть прошлое или в гордости; это была попытка доказать самой себе, что все в вашей власти, что вы не зависите от коробки с ампулами, шприца, которые хранятся здесь, наверху, и от Шарлотты. Вы можете взять над ними верх, ведь вчера вам это удалось. Вы и дальше пересиливали бы себя, если бы не я.
Графиня подняла на меня глаза, недоверчивые, настороженные.
– Что ты имеешь в виду?
– О чем вы думали вчера утром, – спросил я, – после ухода гостей?
– О тебе, – сказала графиня, – и о прошлом. Я вернулась в прежние годы. Какое это имеет значение, о чем я думала? Это причинило мне боль, вот и все. А когда я страдаю, мне нужен морфий.
– Я заставил вас страдать, – сказал я. – Я был причиной.
– Пусть так, – сказала графиня. – Все матери страдают из-за своих сыновей. Страдание – часть нашей жизни. Мы не виним вас за это.
– Вашей, но не нашей. Сыновья не переносят боли. Я – трус, всегда им был. Вот почему мне нужна ваша помощь, сейчас и в будущем, нужна куда больше, чем была нужна в прошлом.
Я встал с колен и вышел в соседнюю комнату. Коробка с ампулами по-прежнему лежала в шкафчике над умывальником, шприц тоже; я вынул их и, войдя в спальню, показал графине.
– Я заберу их с собой, – сказал я. – Возможно, это опасно, я не знаю. Вы сказали, что я рисковал, когда заключал новый контракт с Корвале в расчете получить состояние. Сейчас я тоже многое ставлю на карту, хотя рискую совсем другим.
Я видел, что пальцы ее вцепились в подлокотники, видел ужас и отчаяние, промелькнувшее в ее глазах.
– Я не могу этого сделать, Жан, – сказала она. – Ты не понимаешь. Я не могу лишить себя этого вот так, вдруг. Я слишком стара, слишком слаба.
Возможно, когда-нибудь, но не сейчас. Если ты хотел, чтобы я бросила, почему не сказал мне раньше? Сейчас слишком поздно.
– Нет, не поздно. – Я положил коробку на стол. – Дайте мне руки, – сказал я.
Графиня вложила ладони в мои, и я поднял ее из кресла. Стараясь удержаться на ногах, она вцепилась в повязку, и я почувствовал, как разлилась боль от пальцев от самого локтя. Графиня продолжала цепляться за меня, не осознавая, что делает, и я понял – убери я руку, что-то будет потеряно: вера, сила, которые сейчас поддерживают ее, придают ей мужества.
– А теперь пойдемте вниз, – сказал я.
Она стояла между мной и окном: грузная, большая, заслоняя собой свет, чуть пошатываясь, чтобы не потерять равновесия; крест из слоновой кости у нее на шее раскачивался маятником из стороны в сторону.
– Вниз? – повторила она. – Зачем?
– Затем, что вы мне нужны, – сказал я. – Теперь вы будете сходить вниз каждый день.
Долгое время графиня стояла, не расслабляя пальцев, вцепившихся мне в руку. Наконец она меня отпустила и, величественная, горделивая, двинулась к дверям. В коридоре, отказавшись от помощи, она опередила меня и распахнула дверь в соседнюю комнату. И тут же навстречу ей выскочили терьеры; они лаяли, прыгали, подскакивали вверх, чтобы лизнуть ее.
Графиня торжествующе повернулась ко мне.
– Так я и думала, – сказала она. – Собак не выводят. Шарлотта лжет мне. Она обязана водить их каждый день в парк на прогулку. Беда в том, что в замке никому ни до чего нет дела. Откуда же быть порядку?
Собаки, выпущенные из заточения, помчались к лестнице; в то время как мы медленно шли следом за ними, графиня сказала:
– Я правильно расслышала – ты говорил кюре, что приготовлениями к похоронам займутся Бланш и Поль?
– Да, – ответил я.
– Они ничего в этом не смыслят, – сказала графиня. – В замке не было похорон с тех самых пор, как умер твой отец. Все должно быть сделано как положено. Франсуаза не кто-нибудь там, она – важная особа, ей должно быть оказано всяческое уважение. В конце концов, она была твоя жена. Она была графиня де Ге.
Маман подождала на площадке лестницы, пока я отнес коробки в гардеробную. Входя в гостиную, мы услышали голоса. Все уже вернулись. Поль стоял у камина, рядом с ним – кюре. Рене сидела на своем обычном месте в углу дивана, Бланш – в кресле. Все в замешательстве уставились на нас, даже кюре понадобилось какое-то время, чтобы прийти в себя и, скрыв удивление, озабоченно спросить, чем он может нам помочь. Но графиня отстранила его и направилась прямиком к тому креслу у камина, где всегда сидела Франсуаза.
Бланш тут же поднялась и подошла к ней.
– Вам не следовало вставать с постели, – сказала она. – Шарлотта говорит, что сегодняшнее потрясение сильно отразилось на вас.
– Шарлотта – лгунья, – сказала графиня, – а ты занимайся своими делами.
Она пошарила в складках платья в поисках очков, которые свисали с ее шеи на цепочке рядом с крестом, надела их и посмотрела на каждого из нас по очереди.
– У нас траур, – сказала она. – Это дом скорби, а не дом для престарелых. Умерла моя невестка. Я намерена проследить, чтобы ей были оказаны все положенные почести. Поль, принеси мне карандаш и несколько листов бумаги. Бланш, в верхнем ящике бюро у меня в комнате ты найдешь досье, где записаны имена всех людей, которые были званы на похороны вашего отца. Большинство уже умерло, но у них остались родственники. Рене, подите принесите из холла телефонный справочник. Господин кюре, буду очень вам признательна, если вы подойдете и сядете рядом со мной:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58