Я был в каком-то двойственном состоянии духа: с одной стороны, корил себя за обман, и каждое слово мессы звучало в моих ушах как обвинение, с другой – зорко подмечал все неудобства, которые испытывали те, кто был рядом со мной: мать, чуть не в голос застонавшая от боли, когда ей понадобилось переменить колени; Поль, как все курильщики, страдавший утром от кашля; Рене, изжелта-белое лицо которой без пудры казалось бледным, как смерть; Мари-Ноэль, которая, рабски копируя каждое движение Бланш, склонялась все ниже и ниже над молитвенно сложенными руками. Ни разу еще служба не казалась мне такой долгой, и хотя в ней был – для меня – особый внутренний смысл, слушали ее вполуха, для проформы, и когда она кончилась и мы медленно двинулись к выходу между рядами, первое, что сказала графиня, тяжело повисшая на моей руке:
– Верно, эта дурочка Рене собирается вырядиться, как попугай, раз Франсуаза не выйдет к гостям. У меня есть большое желание остаться внизу и испортить ей удовольствие.
На паперти Бланш взяла ее под другую руку, и мы все трое медленно спустились с холма к замку и вступили в свои владения: брат и сестра – не раскрывая рта, мать – повторяя, как она довольна тем, что начался дождь – значит, праздник не удастся, гости промокнут до нитки, Рене заляпает свои тряпки грязью, если высунет голову наружу, а Поль, которому поручено организовать охоту, при его бестолковости все перепутает и только поставит себя в глупое положение.
– Так что, – тут она стиснула мне руку, – тебе будет над чем посмеяться.
Мы подошли к террасе в половине одиннадцатого; с неба сеялась мелкая изморозь; в воротах появились первые машины. Бедняжка Рене, чьи невинные планы оказались сорваны, совсем было скрылась позади грузной фигуры свекрови, которая, опершись на палку, в накинутой на плечи огромной шали стояла на почетном месте у входа в замок и с царственным видом приветствовала подъезжающих гостей. Ее появление внизу было так неожиданно, что даже обожженную руку хозяина дома сочли всего лишь неприятным казусом, а уж отсутствие Франсуазы вообще прошло незамеченным. Госпожа графиня принимает, все остальное не имело значения.
Маман нельзя было узнать. Я не мог поверить, что эта величественная владычица замка, окруженная гостями, собравшимися со всей округи, – та самая старуха, которую я видел наверху, в ее спальне, скорчившуюся в кресле, или серую, измученную, в огромной, широкой кровати. Но в каждой ее фразе скрывалась какая-нибудь колкость по поводу того, что происходит.
"Лучше оставьте ружье в доме и собирайте каштаны", – одному из гостей, а другому: "Если вам нужен моцион, выведите моих терьеров. Они вам за пять минут такую потеху устроят, какой от Поля вы не дождетесь за пять часов".
Я стоял в стороне, не желая быть причастным к ее злобным выходкам, но мое молчание было истолковано превратно: все сочли, что я не в духе из-за руки, а многократно повторяемые мной слова: "Не спрашивайте меня ни о чем – спрашивайте Поля", – насмешка над его стараниями; я видел, что у гостей мало-помалу создалось впечатление, будто никто ни за что не отвечает, дело пущено на самотек и все это имеет несколько смешной характер. Поль, возбужденный, встревоженный, то и дело поглядывал на часы: охотники уже вышли из графика и ему не терпелось покинуть замок. Вдруг я почувствовал, что меня трогают за локоть. Это был мужчина в комбинезоне, который жил возле гаража; рядом с ним стоял Цезарь.
– Я привел Цезаря, господин граф, – сказал он. – Вы про него забыли.
– Я сегодня не охочусь, – сказал я. – Отведите его к господину Полю.
Пес, опьяненный свободой и чувствуя, что его ждет охота, не обратил никакого внимания на Поля, когда тот крикнул: "Ко мне!" – а завидев старого соперника, хорошо натасканного спаниеля, невозмутимо сидевшего на месте, потеряв голову, кинулся на него, и в ту же секунду поднялся страшный шум, собаки яростно рычали и лязгали зубами, престарелый владелец спаниеля кричал во все горло, а Поль, синевато-бледный от злости, громко звал меня:
– Ты что, не можешь успокоить свою собаку?!
Садовник Жозеф и я кинулись на несчастного Цезаря, но от меня было мало пользы. Все же нам, наконец, удалось его успокоить и взять на поводок. Всем эта сцена показалась забавной, всем, то есть кроме хозяина спаниеля и Поля, который, проходя мимо меня, сказал:
– Еще одна из твоих шуточек, вероятно? Оставил своего бешеного пса без присмотра, чтобы он устроил здесь драку и испортил нам день с самого утра, и думаешь, что это смешно!
Что я мог сделать? Цезарь не желал меня слушаться, а со стороны казалось, будто я его науськиваю, будто все это для меня потеха и, что бы ни случилось, мне все равно.
– Вы не хотите составить нам компанию? – спросил кто-то из гостей.
– Не сейчас. Попозже, – ответил я, и гости стали группами отходить от дома, смеясь и пожимая плечами; кое-кто взглянул на тяжелые дождевые тучи и досадливо сморщил лицо, словно желая сказать: "Представление провалилось.
Можно с таким же успехом возвращаться домой".
Когда они исчезли из вида, я обернулся к графине:
– Вы решили погубить этот день для Поля и Рене, и вам это удалось. Я надеюсь, вы гордитесь собой.
Она тупо смотрела на меня, ее взгляд ничего не выражал.
– О чем ты? – спросила она. – Я тебя не понимаю.
– Вы прекрасно меня понимаете, маман, – проговорил я. – Сегодня у Поля и Рене был единственный шанс хоть как-то здесь распоряжаться, и вы сознательно стали на их пути, превратили все в балаган. Никто не замечал Рене, на Поля не обращали внимания; для них обоих день все равно что кончен.
Один Бог знает, как и чем будут развлекаться остальные.
Лицо графини посерело, от удивления или гнева – я сказать не мог. Я думал, что мы в холле одни, но Шарлотта ждала ее у порога и теперь подошла, взяла под руку, и они без единого слова стали подниматься по лестнице. Ни Рене, ни Бланш нигде не было видно; в холле осталась одна Мари-Ноэль – второй свидетель сцены; лицо ее горело, она смущенно глядела в сторону, делая вид, будто не слышала моих слов.
Я вышел из себя, играя роль другого человека, настоящий граф де Ге никогда бы так не поступил. Будь он на моем месте, он смеялся бы заодно с матерью, подзадоривал бы ее. Я знал, что рассердило меня в действительности: вся эта ситуация вообще не возникла бы, будь здесь Жан де Ге. Даже если что-нибудь помешало бы ему участвовать в самой охоте, он все равно сам лично руководил бы ею. Не мать была виновата в том, что день оказался погублен, а я.
Мари-Ноэль постояла на одной ноге, затем на другой. Она была в макинтоше с капюшоном и надеялась, что мы пойдем пешком за остальными и посмотрим на охоту.
– Болит у тебя рука? – спросила она.
– Нет.
– Я думала, болит, потому ты так мало занимаешься гостями. Верно, жалеешь, что не можешь стрелять.
– Нет, не жалею. Мне только досадно, что все провалилось.
– Теперь бабушке станет плохо. У нее будет приступ. Почему ты так на нее рассердился? Она делала это ради тебя.
А что толку? Все наши мотивы ложны. Я пытался сделать правильную вещь не правильным путем, а может быть, не правильную вещь – правильным путем, не знаю, первое или второе. Мой план не осуществился, план матери – тоже. Даже пес попал в немилость, потому что не получил указаний.
– Где тетя Рене? – спросил я.
– Она поднялась наверх. У нее развалилась прическа. Мне показалось, что она плачет.
– Скажи ей, что Гастон повезет нас всех в машине следом за chasseurs.
Мари-Ноэль просияла и выбежала из комнаты. Я попросила Гастона привести машину ко входу и с облегчением заметил, что он поставил в багажник ящик с вином. Для гостей это будет лучшим утешением, лучшим выходом из передряг сегодняшнего дня. Я поглядел на подъездную дорожку и увидел, что к нам приближаются Рене и Мари-Ноэль, а с ними, виляя пушистым хвостом, Цезарь.
– Пес нам не нужен! – крикнул я.
Они остановились в удивлении.
– Он тебе понадобится для дичи, папа! – крикнула в ответ Мари-Ноэль.
– Нет, – сказал я. – Раз я не принимаю участия в охоте, зачем он мне? Я не управлюсь с ним одной рукой.
– А тебе и не надо с ним управляться, – сказала девочка. – Он всегда слушает твою команду. Он не послушался сегодня утром, потому что ты ничего ему не приказал. Пошли, Цезарь.
– Разве у него нет поводка? – спросила Рене. – Где его поводок?
Я сдался. Я не мог спорить. День вышел из-под моего контроля. Я забрался на заднее сиденье машины – собака с одного бока от меня, девочка – с другого. Рене – на переднем сиденье, Гастон – за рулем. Машина подпрыгивала на неровной проселочной дороге, ведущей в лес, и когда меня стало бросать на Цезаря, в его горле заклокотало глухое ворчание – предвестник грозного рыка, и я спросил себя, сколько времени его врожденное достоинство будет держать его в рамках вежливости и как скоро мои невольные толчки выведут его из терпения.
– Что с Цезарем? – спросила Рене через плечо. – Почему он все время рычит?
– Папа его дразнит, – сказала Мари-Ноэль. – Да, папа?
– Ей-Богу, нет. И не думаю, – возразил я.
– Эти недоученные собаки, у которых не кончилась натаска, легко приходят в возбуждение, – заметила Рене. – Не забывайте, ему всего три года.
– Жозеф сказал мне два дня назад, – вступил в разговор Гастон, – что пес странно себя ведет. Несколько раз рычал на господина графа.
– Что мы будем делать, если он взбесится? – спросила Мари-Ноэль.
– Не взбесится, – сказал я, – но кому-нибудь придется следить, чтобы его не спускали с поводка.
Внезапно машина остановилась: мы были совсем близко от охотников, растянувшихся редкой цепочкой вдоль аллеи. Мы вышли, и я тут же почувствовал, что вообще не надо было здесь появляться, так как я не имел ни малейшего представления о том, что мне следует делать. Еще хуже было то, что, несмотря на мои указания, Цезаря выпустили из машины, и сейчас, как и тогда возле дома, он свободно бегал кругом в поисках хозяина.
– Ко мне, Цезарь! – позвал я.
Пес словно не слышал. Он бежал вдоль цепи, сопровождаемый сердитыми криками: "Ловите его!" – в растерянности оттого, что никто его не зовет.
Рене неодобрительно поцокала языком:
– Право, Жан, вы даете ему слишком большую волю.
– Я знал, что брать его с собой было ошибкой, – сказал я. – Мари-Ноэль, сбегай приведи его.
Девочка еще не успела отойти, как из леса послышались крики, шум крыльев и прямо над нами пронеслись птицы. Воздух наполнили хлопки выстрелов, и на землю стала падать убитая дичь. Горожанин, попавший в чуждую ему обстановку, непривычный к полевой охоте, я инстинктивно пригнулся и закрыл глаза.
– Что с вами… вам дурно? – спросила Рене, но только я выпрямился, как Цезарь, забыв все, чему его учили, кинулся без приказа вперед, чтобы принести ближайшую птицу, которая, безусловно, – так сказал ему собачий рассудок – была добычей его хозяина. И тут же столкнулся, голова к голове, со своим утренним врагом, старым спаниелем, чей хозяин стоял справа от меня и, вероятно, подстрелил эту птицу. Только я выдавил из горла: "Цезарь!", – как между псами снова началась жуткая драка. Хозяин спаниеля, низенький старичок с пунцовым лицом, в куртке и мятой шляпе из твида, орал не умолкая:
– Отзовите вашу собаку!
И мы все трое – Рене, Мари-Ноэль и я – бросились разнимать бешено дерущихся псов, к которым присоединился еще один. Вне себя от ярости, отбежал от нас, чтобы выстрелить в задержавшихся птиц, пролетавших над головой, но от волнения промахнулся, птицы свернули в сторонку и опустились в какое-то укрытие далеко позади нас.
Охотник обернулся к нам, чуть не онемев от негодования.
– Для чего нас сюда пригласили, – закричал он, – чтобы издеваться над нами? Вы уже второй раз науськиваете свою собаку на мою. Я ухожу домой.
Наконец нам удалось вытащить Цезаря из свалки, и Рене вместе с Мари-Ноэль, хотя и с трудом, увела его с поля боя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58