– Что я могла сказать, господин граф? Я умоляла ее не волноваться.
Говорила, что девочку скоро найдут.
– Очень она была обеспокоена?
– Ее больше волновало отношение малышки к ней, господин граф, чем то, что она пропала. Госпожа графиня боялась, что девочка настроена против нее.
"Она слишком любит своего папа, – сказала она, – и мадемуазель Бланш. Она даже не вспоминает о своей матери". Ее собственные слова, господин граф.
– Что вы ей ответили?
– Я сказала ей правду, господин граф. Я сказала, что, когда отец боготворит свою дочь, как господин граф, матери приходится трудно. У меня была тетка, которая попала в такое же положение. А когда дочь выросла, стало еще хуже. Дочь и отец были неразлучны, и в результате у тети произошел нервный срыв.
– Вы и это рассказали мадам Жан, чтобы ее успокоить?
– Да, господин граф, потому что я ей сочувствовала. Я знала, что мадам Жан часто бывало здесь одиноко.
Я спросил себя: сколько вреда принесла в замке Шарлотта сейчас и в прошлом?
– Вы знали, что мадам Жан собирается встать?
Снова мгновенное колебание.
– Она не говорила ничего определенного, – ответила Шарлотта. – Сказала только, что ей неприятно оставаться одной и не знать, что происходит. Спросила меня, проснулась ли уже наверху госпожа графиня. Я ответила: еще нет, она просыпается поздно. Мадам Жан сказала, возможно, у госпожи графини будут какие-нибудь предположения насчет девочки. Потом я взяла ее поднос и пошла вниз: мне надо было стирать и гладить. Это был последний раз, что я видела мадам Жан.
Говоря это, она медленно покачала головой, вздохнула и стиснула руки, но все это выглядело искусственно, не то что ручьи слез на щеках Жермены.
– В котором часу проснулась госпожа графиня? – спросил я.
Шарлотта задумалась.
– Не могу сказать точно, господин граф. Наверно, около десяти. Она вызвала меня, но завтракать отказалась. Я рассказала ей про девочку. Она пожала плечами: это ее не интересовало. Она села в кресло, я застелила ее постель и, раз была ей не нужна, снова спустилась вниз. Я все еще была внизу, в комнате для шитья, гладила там, когда все произошло. Мы обе, жена Гастона и я, услышали, как закричала Берта, та, что доит коров, и выбежали из дома… Но это все вы уже знаете, господинн граф.
Она опустила глаза, понизила голос, склонила низко голову. Я коротко сказал ей, что она может идти, но, когда она выходила из комнаты, добавил:
– Когда вы сообщили госпоже графине о несчастном случае, что она сказала?
Шарлотта приостановилась, держась за ручку двери, и посмотрела на меня.
– Она пришла в ужас, господин граф, была совершенно потрясена. Вот почему я тут же послала за господином кюре. Я не могла ничего дать ей; это было бы неразумно. Вы меня понимаете?
– Я вас понимаю.
Когда Шарлотта ушла, я поднялся в гардеробную и прошел через ванную комнату в спальню. Кто-то закрыл здесь ставни – так же, как во всем доме, окно – тоже. Постель осталась неубранной, простыни и одеяло были откинуты к изножью кровати. Низ окна достигал мне до бедра. Можно было сесть на подоконник, высунуться наружу и наклониться… слишком низко. Это было возможно, но маловероятно. Однако это случилось…
Я снова закрыл ставни и створки окна. Посмотрел вокруг – спальня не давала никакого ключа к разгадке того, что здесь произошло, ни намека на трагедию, – затем вышел и закрыл за собой дверь. Прошел коридором к лестнице, поднялся наверх и по другому коридору подошел к башенной комнате в самом дальнем его конце.
Глава 21
Я не постучал. Открыл дверь и вошел. Ставни были закрыты, как и везде в замке, окно тоже, портьеры плотно задернуты. Нигде ни щелочки, точно была зима. На столике у кровати горела лампа, на столе у печки – другая; то, что стоял ясный осенний день, было только четыре часа пополудни и снаружи ярко сияло солнце, ничего не меняло в этой комнате, всегда темной, всегда загороженной от дневного света.
Собачонок куда-то убрали, и единственным звуком было тихое бормотание кюре и эхо его молитвы, доносящееся с кресла напротив. У обоих были в руках четки; кюре, склонив голову, стоял на коленях, маман сидела, сгорбившись, в кресле – плечи нависли, подбородок упирается в грудь. Когда я вошел, никто не шевельнулся, но я видел, что рука графини, державшая четки, на миг стиснула их крепче, и "аминь" после "Отче наш" и "Богородице Дево радуйся" было произнесено громче, с большим рвением, словно читавший молитвы почувствовал, что ему внимают не только на небесах.
Я не опустился на колени – я слушал и ждал. Бормотание кюре продолжалось, монотонное, умиротворяющее, заглушающее мысли, и мне показалось, что именно такова его цель, не важно, за кого он молится – за мертвых или живых. Душа Франсуазы, лежавшей в больничной палате, не хотела, чтобы ей напоминали о мире, из которого она ушла; сознание матери, эхом повторяющей слова молитвы, не следовало пробуждать от сна неожиданным вопросом. Голос кюре, ровный и однозвучный, как жужжание пчелы в чашечке цветка, действовал усыпляюще, и постепенно мое сознание и натянутые нервы словно онемели в атмосфере этой лишенной жизни комнаты.
Когда была сказана последняя молитва Отцу, и Сыну, и Святому Духу и прозвучало последнее "аминь", наступила пауза и все земное вернуло себе свои права, говорящий обрел более материальную форму, превратился в кюре с его ласковым лицом старого младенца и кивающей головой. Поднявшись со скамеечки, он тут же подошел ко мне и взял меня за руку.
– Сын мой, – сказал он, – мы усердно молились за вас, ваша мать и я, мы просили, чтобы в этот ужасный, этот скорбный час вам было ниспослано мужество и дарована поддержка.
Я поблагодарил его, и он продолжал стоять, не отпуская моей руки и поглаживая ее, и хотя он тревожился за меня, лицо его оставалось безмятежным. Я завидовал его устремленности к единой цели, его вере в то, что все мы – сбившиеся с пути дети, заблудшие овцы, которых Пастырь Добрый примет в Свои объятия или в Свою овчарню и наставит на путь истинный независимо от наших грехов и упущений.
– Вы бы хотели, – сказал кюре, переходя сразу к тому, что, как он чувствовал, волновало меня больше всего, – вы бы хотели, чтобы я сообщил девочке о нашей утрате?
Я ответил: нет, я попросил Жюли все ей сказать, но скоро вернутся Поль и Бланш, может быть, он возьмет на себя труд обсудить с ними разные вещи, связанные с похоронами.
– Вы же знаете, – сказал кюре, – что и сегодня, и завтра, и всегда я в вашем распоряжении и готов сделать все, что в моих силах, для вас, для госпожи графини, девочки и всех живущих в замке.
Кюре благословил нас обоих, взял свои книги и вышел. Мы с графиней остались одни. Я молчал. Она тоже. Я на нее не глядел. Внезапно, поддавшись порыву, я подошел к окну и раздвинул тяжелые портьеры. Широко распахнул створки, откинул ставни, и внутрь ворвались свет и воздух. Я погасил обе лампы. В комнате стало светло. Затем встал возле кресла графини, на которое падало предвечернее солнце; оно показывало все, что было раньше скрыто: серую бледность испитого лица, глаза с набрякшими веками, тяжелый подбородок и – когда она подняла руку, чтобы прикрыться, и рукав ее черного шерстяного платья соскользнул к локтю, – следы от уколов на предплечье.
– Что ты делаешь? Хочешь, чтобы я ослепла? – спросила она и наклонилась вперед, пытаясь уйти от света. Четки упали на пол, молитвенник тоже, я поднял их и протянул ей, затем стал между ней и солнцем.
– Что произошло? – спросил я.
– Произошло?
Она повторила мой вопрос, подняв голову и пристально глядя на меня, но я оставался в тени, и мои глаза были ей не видны.
– Откуда я знаю, что произошло, я – узница в этой башне, бесполезная, никому не нужная… мне даже на звонок не отвечают. Я думала, ты пришел, чтобы рассказать, что произошло, а не спрашивать это у меня. – Графиня помолчала немного, потом добавила:
– Закрой ставни и задерни портьеры. Ты же знаешь, я не переношу яркий свет.
– Нет, – сказал я, – не закрою.
Ее лицо сморщилось, она пожала плечами.
– Как хочешь. Ты выбрал странное время, чтобы их открыть, вот и все. Я приказала Гастону закрыть все окна и ставни в замке. Я полагаю, он сделал то, что я ему велела.
Графиня откинулась на спинку кресла, затем, взяв четки, заложила их между страницами молитвенника, словно желая отметить место, и снова кинула молитвенник на столик. Поправила подушки за спиной, придвинула под ноги скамеечку.
– Раз кюре ушел, – сказала она, – велю Шарлотте привести обратно собак. Когда он здесь, они нам мешают. Почему ты стоишь? Почему не пододвинешь стул и не сядешь?
Я не сел. Я стал на колени возле кресла, положил ладонь на подлокотник.
Графиня следила за мной, ее лицо – маска.
– Что вы ей сказали? – спросил я.
– Кому? Шарлотте?
– Франсуазе, – ответил я.
Никакого отклика, разве что она стала еще неподвижней. Левая рука перестала теребить бахрому шали.
– Когда? – спросила графиня. – Я ни разу не видела ее после того, как она заболела и слегла в постель. Я не видела ее уже несколько дней.
– Вы лжете, – сказал я. – Вы видели ее сегодня утром.
Этого ответа маман не ожидала. Я заметил, как она напряглась.
– У кого в доме длинный язык? – требовательно спросила она. – Кто это говорит?
– Я.
Я нарочно не повышал голос. В моем тоне не было обвинения, в словах – тоже.
– Она пришла в чувство? – Вопрос был короткий, резкий. – Она сказала тебе что-нибудь в больнице перед смертью?
– Нет, – ответил я. – Она ничего не сказала ни мне, ни кому-нибудь другому.
– Тогда какое значение имеет, была ли она здесь утром? Почему ты хочешь это узнать? Даже если так, чем это может теперь тебе помочь?
– Я хочу знать, как и почему она умерла, – ответил я.
Графиня махнула рукой.
– Что толку? Никто из нас этого не узнает. У нее закружилась голова, и она упала. Берта видела это, когда гнала коров в парк. Так мне сказала Шарлотта. Разве тебе не рассказали то же самое?
– Да, – ответил я, – рассказали. И Бланш, и, вероятно, Рене и Полю.
И всем в больнице. Но я этому не верю, вот в чем дело.
– А чему ты веришь?
Я пристально глядел ей в лицо, но на нем ничего нельзя было прочитать.
– Я уверен, что она убила себя. И вы тоже это знаете.
Я ожидал отрицания, вспышки гнева, даже обвинений, а возможно, капитуляции и мольбы о пощаде. Но вместо этого, как ни невероятно, графиня пожала плечами и, улыбнувшись, сказала:
– Убила себя? А если и так…
Этот ответ, холодный, небрежный, бессердечный, показывал, насколько мало ее тронула внезапная смерть Франсуазы, и подтверждал то, чего я больше всего опасался. Я с самого начала чувствовал, что графиня не питает симпатии к Франсуазе, но, помимо этого, было еще что-то, непроизносимое вслух: желание свекрови, чтобы ее невестка умерла. Какова бы ни была причина – собственнический инстинкт, злоба, алчность, – графиня хотела убрать Франсуазу с дороги, а в глубине сердца верила, что ее сын тоже этого хочет.
Болезнь во время беременности могла привести к желанному концу, сегодняшняя катастрофа ускорила его. В графине не вызывало жалости то, что несчастная, не видящая ни от кого внимания Франсуаза, потеряв волю к жизни, возможно, сдалась под влиянием момента. Ее смерть или рождение наследника – и то, и другое – означало избавление от бедности, и теперь мать Жана была спокойна, что финансовые вопросы семьи наконец решены.
– Что бы ни случилось, – сказала она, – тебя никто ни в чем не обвинит. Тебя не было здесь. Поэтому забудь про все. Играй свою роль – скорби. – Графиня наклонилась вперед в кресле и взяла в ладони мое лицо. – Слишком поздно обзаводиться совестью, – сказала она. – Я говорила тебе об этом прошлым вечером. А если ты думал, будто Франсуаза переживет роды, что заставило тебя делать ставку на ее смерть?
– Что вы имеете в виду? – спросил я.
– В тот день, когда ты вернулся из Парижа, ты позвонил Корвале, – сказала она.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58