И на том спасибо. Я знал, что мне следует сделать. Я прямиком поднялся наверх в спальню. Шторы были опущены, камин зажжен, в ногах кровати стояла ширма, заслонявшая огонь. Франсуаза лежала на высоких подушках, закрыв глаза. Когда я вошел, она их открыла.
– А, это ты, – сказала она, – я уже давно поставила на тебе крест.
Сказала им всем, что ты, возможно, сел в поезд и едешь обратно в Париж.
Голос был безжизненный, монотонный.
Я подошел к кровати и взял ее за руку.
– Мне следовало позвонить, – сказал я. – Меня задержали в Вилларе, но, честно говоря, я забыл. Мне нечего сказать в свое оправдание. Я даже не прошу простить меня. Как ты себя чувствуешь? Поль передал мне, что доктор Лебрен велел тебе лежать.
Ладонь в моей руке была холодная и вялая, но она ее не отняла.
– Если я встану, я потеряю ребенка. То, чего я боялась с самых первых дней. Я всегда знала, что случится что-нибудь плохое.
– Ничего плохого не случится, – сказал я, – надо только быть осторожней. Вопрос в том, насколько компетентен Лебрен. Ты не будешь против, если я приглашу акушера?
– Не надо, – сказала Франсуаза. – Я не хочу, чтобы сейчас вмешивался кто-нибудь чужой. Это выведет из равновесия меня, огорчит доктора Лебрена.
Главное – – не вставать с постели и чтобы никто меня не волновал. Я чуть с ума не сошла от беспокойства, когда Мари-Ноэль приехала с рабочими в грузовике, а Рене – в наемной машине, так как ты куда-то исчез. А затем, спустя несколько часов, так и не дождавшись тебя, я решила, что с таким же успехом могу махнуть на тебя рукой и надо смириться с тем, что ты не вернешься, что ты нарочно избавился от них обеих и уехал в Париж.
Усталые глаза всматривались в мое лицо, и я понимал, что должен держаться как можно ближе к правде.
– Я застрял в банке, – сказал я. – Тебе я охотно все расскажу, но не хотел бы, чтобы об этом знали остальные. Дело в том, что я налгал насчет контракта. Мне не удалось его продлить, когда я был в Париже, и я сумел все организовать, лишь позвонив отсюда к Корвале, а затем и зайдя сегодня в банк. Они согласились подписать новый контракт, но только на их условиях.
Это, естественно, значит, что verrerie будет работать с еще большим убытком, чем раньше, но тут уж ничего не попишешь. Придется так или иначе изыскать для этого средства.
На лице Франсуазы отразилось недоумение, и я продолжал стоять рядом, держа ее руку в своей.
– Не понимаю, зачем тебе было лгать? – сказала она.
– Наверно, из гордости, – ответил я. – Хотел, чтобы все поверили в мой успех. Возможно, я и добился его… на какое-то время. Я еще не знаю точно, каково наше финансовое положение. Но я хотел бы, чтобы ты держала все это при себе. Я не намерен ничего говорить маман, или Полю, или Рене, разве что обстоятельства сложатся таким образом, что не будет иного выхода.
Впервые Франсуаза улыбнулась и приподнялась на подушках, – видимо, хотела, чтобы я ее поцеловал; так я и сделал, затем отпустил ее ладонь.
– Я никому не скажу, – пообещала она. – Я так рада, что ты хоть раз в жизни доверился мне. Только странно, почему тебя так волнует фабрика. Мне казалось, мысль о том, что ее придется закрыть, беспокоила тебя куда меньше, чем Поля и Бланш.
– Да, – согласился я, – возможно, и так. Впервые я задумался об ее судьбе вчера, когда ездил туда.
Франсуаза попросила передать ей с туалетного столика гребенку и зеркало и, выпрямившись среди сбившихся в кучу подушек, принялась зачесывать со лба гладкие белокурые волосы точно таким же движением, какое я видел всего два часа назад. Но различие между моим настроением тогда и сейчас и между самими женщинами – одна беспечная и веселая, другая измученная и вялая – было столь разительным, что странным образом растрогало меня: я бы хотел, чтобы равновесие было восстановлено, чтобы Франсуаза тоже стала энергичной и счастливой, как Бела.
– Почему ты не рассказал мне все это в тот вечер, когда вернулся из Парижа?
– Тогда я еще не пришел ни к какому решению, – сказал я, – не был уверен, что предприму.
– Поль все равно обо всем узнает, – сказала Франсуаза, – как ты сможешь это от него скрыть? К тому же какое это имеет значение, раз контракт уже подписан! Как бы то ни было, всем нашим трудностям придет конец, когда у нас родится сын.
Франсуаза положила зеркало на столик у кровати.
– Мари-Ноэль сказала, что ты спускался в подвалы банка. Никто не мог понять – зачем? Я не знала, что ты держишь что-нибудь в сейфе.
– Разные документы, – сказал я, – ценные бумаги и прочее.
– А наш брачный контракт тоже там?
– Да.
– Ты взглянул на него?
– Да, мимоходом.
– Если у нас снова родится девочка, все останется по-прежнему, да?
– Очевидно, да.
– А что будет, если я умру? Все отойдет тебе?
– Ты не умрешь… Закрыть ставни? Шторы спустить? Зажечь у кровати свет? У тебя есть, что читать?
Франсуаза не ответила. Снова откинулась на подушки. Затем сказала, переходя, как с нею бывало и раньше, на "вы":
– Дайте мне медальон, который вы привезли из Парижа. Пусть лежит тут, рядом.
Я подошел к туалетному столику в алькове, взял небольшую шкатулку для драгоценностей, которую увидел там, и отнес ее Франсуазе. Она подняла крышку и, вынув медальон, нажала на пружинку, как раньше, и посмотрела на миниатюру.
– Где ты его сделал? – спросила она.
– В одном месте в Париже, – ответил я, – забыл, как оно называется.
– Рене говорила мне, что хозяйка антикварного магазина в Вилларе изредка рисует миниатюры.
– Да? Возможно. Не знаю.
– Если это так, закажем ей потом миниатюру Мари-Ноэль. И малыша.
Обойдется дешевле, чем в Париже.
– Да, вероятно.
Франсуаза положила открытый медальон на столик у изголовья.
– Тебе бы лучше было сойти вниз и помириться с Рене, – сказала она.
– Я слишком плохо себя чувствовала, чтобы утихомирить ее, когда она вернулась, ты же знаешь – с ней сладу нет, стоит ей выйти из себя.
– Ничего, остынет.
Я закрыл ставни, подбросил в камин дрова.
– Девочка, скорей всего, у Бланш, – сказала Франсуаза, – или наверху, у маман. Я была не в состоянии ее видеть. Скажите ей, что я не думала того, что наговорила сегодня утром, что я была расстроена и больна.
– Думаю, она и сама это понимает.
– Что ты сделал с осколками?
– Неважно. Я позаботился о них… Тебе еще что-нибудь нужно?
– Нет-нет… Буду просто тихонько лежать, и все.
Я прошел через ванную в гардеробную комнату, как накануне, переоделся и сменил обувь. Флакон все еще стоял на комоде. Он перестал быть безличным, как предмет, увиденный мельком на витрине, он знаменовал собой важный момент моей собственной частной жизни. Я убрал его в ящик и, так как в скважине торчал ключ, сам не зная почему, повернул его и сунул в карман.
Затем вышел в коридор и у подножия лестницы столкнулся лицом к лицу с Шарлоттой.
– Господин кюре только что ушел, – сказала она. – Госпожа графиня уже несколько раз о вас спрашивала.
– Я иду к ней, – отозвался я.
И снова, как в первый вечер, она пошла впереди меня. Но теперь, через каких-то двое суток, мне казалось, что с тех пор прошла целая вечность; ряженый, который шел тогда следом за нею, так же отличался от того, кто поднимался сейчас по лестнице, как теперешний я, в свою очередь, отличаюсь от того меня, который проснулся в гостинице в Ле-Мане. В тот первый вечер мужество мое было напускным, сейчас оно стало несокрушимым, как будто моя новая оболочка защищала меня, как броня.
– Господина графа надолго задержали в Вилларе? – спросила Шарлотта.
Я знал, что имею все основания не доверять и не симпатизировать ей, что каждое ее слово – фальшиво.
– Да, – ответил я.
– Мадам Поль пила чай у нас наверху, – продолжала Шарлотта. – Она была вне себя из-за того, что ей пришлось нанимать машину, чтобы вернуться в замок, и рассказала всю историю госпоже графине.
– Никакой истории не было, – сказал я. – Я задержался, больше ничего.
Мы уже достигли верхнего этажа, и, обогнав служанку, я прошел по коридору, завернул за угол и направился к дальней двери. Я вошел, приветствуемый визгливым тявканьем собачонок, спокойно отпихнул их ногой и, не задерживаясь, приблизился к креслу у печки, в котором сидела графиня в лиловой шали на массивных плечах. Я наклонился и поцеловал ее, с облегчением увидев, что Бланш в комнате нет и графиня одна.
– Доброе утро и добрый вечер, – сказал я. – Простите, что не смог раньше к вам зайти. Я уехал еще до завтрака. Да вы уже все об этом слышали.
Рад видеть вас на ногах. Как прошел день? Хорошо?
Я встретил насмешливый взгляд графини, казалось, ее глаза выискивают что-то в моих.
– Садись, – сказала она, указав рукой на стул. – Сюда, к свету, чтобы я видела твое лицо. Убирайся, Шарлотта. И чтобы не подслушивала у дверей. Спустись в кухню, скажи, чтобы сюда принесли два подноса с обедом.
Ступай, да не задерживайся там. Только сначала убери эти вещи.
Графиня отодвинула на край стола лежащий там молитвенник. Собачонки забрались на кресло и устроились у нее на коленях. Я закурил сигарету, по-прежнему чувствуя на себе ее взгляд.
– Так где же ты был? – спросила графиня, как только служанка вышла.
Я догадывался, что все, известное Рене и Мари-Ноэль относительно моего утра: поездка в Виллар, поход на рынок, посещение банка, возможно, даже час, когда я оттуда ушел, – достаточно было туда позвонить, – уже передано графине. Раз она спрашивает меня, где я был, значит, про домик на канале ей ничего не известно. Эту часть своей жизни Жан де Ге, по-видимому, от нее утаил.
– У меня были дела, – ответил я.
– Ты вышел из банка еще до половины первого, – сказала она, – а сейчас половина седьмого.
– А вдруг я ездил в Ле-Ман? – сказал я.
– Не на "рено". Он весь день простоял на площади Республики. Человек, который привез Рене домой, сказал, что видел машину, когда возвращался в гараж. Я велела Рене позвонить и спросить его.
Я улыбнулся. Маман, как ребенок, не могла скрыть мучившего ее зуда любопытства.
– Если хотите знать правду, – сказал я, – я пытался отделаться от Рене. И мне это удалось. Ничего больше я вам говорить не намерен. Можете выспрашивать меня хоть до полуночи, все равно ничего не узнаете.
Графиня тихонько засмеялась, и я увидел, что уже который раз мое инстинктивное отвращение ко лжи выручило меня.
– Я тебя не виню, – сказала она. – Рене ненасытна. Не поддавайся ей.
– Она томится от безделья, – отозвался я. – Все вы, женщины, живете здесь сложа руки.
– Было время, – сказала графиня, – до того, как умер твой отец, а ты женился, когда дел у меня было хоть отбавляй. Тогда мы, женщины, не сидели сложа руки. А дурочки, вроде Рене и Франсуазы, были еще сопливыми девчонками. Тогда жизнь имела для меня смысл. И для Бланш тоже.
В ее голосе было столько желчи, что я даже вздрогнул и быстро взглянул на нее. Жесткий, как у дочери, сжатый в ниточку рот; только что дразнившие меня глаза прячутся за набрякшими веками.
– Что вы имеете в виду? – спросил я.
– Ты сам прекрасно это знаешь, – ответила графиня, но тут выражение ее лица вновь изменилось: подбородок отвис, губы расслабились; она пожала плечами. – Я старая, больная женщина, – сказала она, – вот в чем горе, и это угнетает меня, как и тебя будет угнетать, когда придет твой черед. Мы очень с тобой похожи. Мы не хотим заниматься своими болезнями, не говоря уж о чужих. Кстати, как Франсуаза?
Я чувствовал, что стою у порога тайны, и, сумей я хоть на миг в нее проникнуть, я пойму, что происходит в сердце графини под этими складками плоти, но ее равнодушный, нарочито небрежный вопрос был задан другим человеком, черствым и бездушным.
– Вы же знаете, я не застал Лебрена, – сказал я. – Он позвонит попозже, вечером. Он запретил ей вставать. Она очень слаба.
Пальцы графини принялись барабанить по подлокотнику кресла. Три удара, затем два и снова три – четкий ритм. Взглянув на нее, я понял, что движение это бессознательно, она и не подозревает, что ее пальцы шевелятся.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58
– А, это ты, – сказала она, – я уже давно поставила на тебе крест.
Сказала им всем, что ты, возможно, сел в поезд и едешь обратно в Париж.
Голос был безжизненный, монотонный.
Я подошел к кровати и взял ее за руку.
– Мне следовало позвонить, – сказал я. – Меня задержали в Вилларе, но, честно говоря, я забыл. Мне нечего сказать в свое оправдание. Я даже не прошу простить меня. Как ты себя чувствуешь? Поль передал мне, что доктор Лебрен велел тебе лежать.
Ладонь в моей руке была холодная и вялая, но она ее не отняла.
– Если я встану, я потеряю ребенка. То, чего я боялась с самых первых дней. Я всегда знала, что случится что-нибудь плохое.
– Ничего плохого не случится, – сказал я, – надо только быть осторожней. Вопрос в том, насколько компетентен Лебрен. Ты не будешь против, если я приглашу акушера?
– Не надо, – сказала Франсуаза. – Я не хочу, чтобы сейчас вмешивался кто-нибудь чужой. Это выведет из равновесия меня, огорчит доктора Лебрена.
Главное – – не вставать с постели и чтобы никто меня не волновал. Я чуть с ума не сошла от беспокойства, когда Мари-Ноэль приехала с рабочими в грузовике, а Рене – в наемной машине, так как ты куда-то исчез. А затем, спустя несколько часов, так и не дождавшись тебя, я решила, что с таким же успехом могу махнуть на тебя рукой и надо смириться с тем, что ты не вернешься, что ты нарочно избавился от них обеих и уехал в Париж.
Усталые глаза всматривались в мое лицо, и я понимал, что должен держаться как можно ближе к правде.
– Я застрял в банке, – сказал я. – Тебе я охотно все расскажу, но не хотел бы, чтобы об этом знали остальные. Дело в том, что я налгал насчет контракта. Мне не удалось его продлить, когда я был в Париже, и я сумел все организовать, лишь позвонив отсюда к Корвале, а затем и зайдя сегодня в банк. Они согласились подписать новый контракт, но только на их условиях.
Это, естественно, значит, что verrerie будет работать с еще большим убытком, чем раньше, но тут уж ничего не попишешь. Придется так или иначе изыскать для этого средства.
На лице Франсуазы отразилось недоумение, и я продолжал стоять рядом, держа ее руку в своей.
– Не понимаю, зачем тебе было лгать? – сказала она.
– Наверно, из гордости, – ответил я. – Хотел, чтобы все поверили в мой успех. Возможно, я и добился его… на какое-то время. Я еще не знаю точно, каково наше финансовое положение. Но я хотел бы, чтобы ты держала все это при себе. Я не намерен ничего говорить маман, или Полю, или Рене, разве что обстоятельства сложатся таким образом, что не будет иного выхода.
Впервые Франсуаза улыбнулась и приподнялась на подушках, – видимо, хотела, чтобы я ее поцеловал; так я и сделал, затем отпустил ее ладонь.
– Я никому не скажу, – пообещала она. – Я так рада, что ты хоть раз в жизни доверился мне. Только странно, почему тебя так волнует фабрика. Мне казалось, мысль о том, что ее придется закрыть, беспокоила тебя куда меньше, чем Поля и Бланш.
– Да, – согласился я, – возможно, и так. Впервые я задумался об ее судьбе вчера, когда ездил туда.
Франсуаза попросила передать ей с туалетного столика гребенку и зеркало и, выпрямившись среди сбившихся в кучу подушек, принялась зачесывать со лба гладкие белокурые волосы точно таким же движением, какое я видел всего два часа назад. Но различие между моим настроением тогда и сейчас и между самими женщинами – одна беспечная и веселая, другая измученная и вялая – было столь разительным, что странным образом растрогало меня: я бы хотел, чтобы равновесие было восстановлено, чтобы Франсуаза тоже стала энергичной и счастливой, как Бела.
– Почему ты не рассказал мне все это в тот вечер, когда вернулся из Парижа?
– Тогда я еще не пришел ни к какому решению, – сказал я, – не был уверен, что предприму.
– Поль все равно обо всем узнает, – сказала Франсуаза, – как ты сможешь это от него скрыть? К тому же какое это имеет значение, раз контракт уже подписан! Как бы то ни было, всем нашим трудностям придет конец, когда у нас родится сын.
Франсуаза положила зеркало на столик у кровати.
– Мари-Ноэль сказала, что ты спускался в подвалы банка. Никто не мог понять – зачем? Я не знала, что ты держишь что-нибудь в сейфе.
– Разные документы, – сказал я, – ценные бумаги и прочее.
– А наш брачный контракт тоже там?
– Да.
– Ты взглянул на него?
– Да, мимоходом.
– Если у нас снова родится девочка, все останется по-прежнему, да?
– Очевидно, да.
– А что будет, если я умру? Все отойдет тебе?
– Ты не умрешь… Закрыть ставни? Шторы спустить? Зажечь у кровати свет? У тебя есть, что читать?
Франсуаза не ответила. Снова откинулась на подушки. Затем сказала, переходя, как с нею бывало и раньше, на "вы":
– Дайте мне медальон, который вы привезли из Парижа. Пусть лежит тут, рядом.
Я подошел к туалетному столику в алькове, взял небольшую шкатулку для драгоценностей, которую увидел там, и отнес ее Франсуазе. Она подняла крышку и, вынув медальон, нажала на пружинку, как раньше, и посмотрела на миниатюру.
– Где ты его сделал? – спросила она.
– В одном месте в Париже, – ответил я, – забыл, как оно называется.
– Рене говорила мне, что хозяйка антикварного магазина в Вилларе изредка рисует миниатюры.
– Да? Возможно. Не знаю.
– Если это так, закажем ей потом миниатюру Мари-Ноэль. И малыша.
Обойдется дешевле, чем в Париже.
– Да, вероятно.
Франсуаза положила открытый медальон на столик у изголовья.
– Тебе бы лучше было сойти вниз и помириться с Рене, – сказала она.
– Я слишком плохо себя чувствовала, чтобы утихомирить ее, когда она вернулась, ты же знаешь – с ней сладу нет, стоит ей выйти из себя.
– Ничего, остынет.
Я закрыл ставни, подбросил в камин дрова.
– Девочка, скорей всего, у Бланш, – сказала Франсуаза, – или наверху, у маман. Я была не в состоянии ее видеть. Скажите ей, что я не думала того, что наговорила сегодня утром, что я была расстроена и больна.
– Думаю, она и сама это понимает.
– Что ты сделал с осколками?
– Неважно. Я позаботился о них… Тебе еще что-нибудь нужно?
– Нет-нет… Буду просто тихонько лежать, и все.
Я прошел через ванную в гардеробную комнату, как накануне, переоделся и сменил обувь. Флакон все еще стоял на комоде. Он перестал быть безличным, как предмет, увиденный мельком на витрине, он знаменовал собой важный момент моей собственной частной жизни. Я убрал его в ящик и, так как в скважине торчал ключ, сам не зная почему, повернул его и сунул в карман.
Затем вышел в коридор и у подножия лестницы столкнулся лицом к лицу с Шарлоттой.
– Господин кюре только что ушел, – сказала она. – Госпожа графиня уже несколько раз о вас спрашивала.
– Я иду к ней, – отозвался я.
И снова, как в первый вечер, она пошла впереди меня. Но теперь, через каких-то двое суток, мне казалось, что с тех пор прошла целая вечность; ряженый, который шел тогда следом за нею, так же отличался от того, кто поднимался сейчас по лестнице, как теперешний я, в свою очередь, отличаюсь от того меня, который проснулся в гостинице в Ле-Мане. В тот первый вечер мужество мое было напускным, сейчас оно стало несокрушимым, как будто моя новая оболочка защищала меня, как броня.
– Господина графа надолго задержали в Вилларе? – спросила Шарлотта.
Я знал, что имею все основания не доверять и не симпатизировать ей, что каждое ее слово – фальшиво.
– Да, – ответил я.
– Мадам Поль пила чай у нас наверху, – продолжала Шарлотта. – Она была вне себя из-за того, что ей пришлось нанимать машину, чтобы вернуться в замок, и рассказала всю историю госпоже графине.
– Никакой истории не было, – сказал я. – Я задержался, больше ничего.
Мы уже достигли верхнего этажа, и, обогнав служанку, я прошел по коридору, завернул за угол и направился к дальней двери. Я вошел, приветствуемый визгливым тявканьем собачонок, спокойно отпихнул их ногой и, не задерживаясь, приблизился к креслу у печки, в котором сидела графиня в лиловой шали на массивных плечах. Я наклонился и поцеловал ее, с облегчением увидев, что Бланш в комнате нет и графиня одна.
– Доброе утро и добрый вечер, – сказал я. – Простите, что не смог раньше к вам зайти. Я уехал еще до завтрака. Да вы уже все об этом слышали.
Рад видеть вас на ногах. Как прошел день? Хорошо?
Я встретил насмешливый взгляд графини, казалось, ее глаза выискивают что-то в моих.
– Садись, – сказала она, указав рукой на стул. – Сюда, к свету, чтобы я видела твое лицо. Убирайся, Шарлотта. И чтобы не подслушивала у дверей. Спустись в кухню, скажи, чтобы сюда принесли два подноса с обедом.
Ступай, да не задерживайся там. Только сначала убери эти вещи.
Графиня отодвинула на край стола лежащий там молитвенник. Собачонки забрались на кресло и устроились у нее на коленях. Я закурил сигарету, по-прежнему чувствуя на себе ее взгляд.
– Так где же ты был? – спросила графиня, как только служанка вышла.
Я догадывался, что все, известное Рене и Мари-Ноэль относительно моего утра: поездка в Виллар, поход на рынок, посещение банка, возможно, даже час, когда я оттуда ушел, – достаточно было туда позвонить, – уже передано графине. Раз она спрашивает меня, где я был, значит, про домик на канале ей ничего не известно. Эту часть своей жизни Жан де Ге, по-видимому, от нее утаил.
– У меня были дела, – ответил я.
– Ты вышел из банка еще до половины первого, – сказала она, – а сейчас половина седьмого.
– А вдруг я ездил в Ле-Ман? – сказал я.
– Не на "рено". Он весь день простоял на площади Республики. Человек, который привез Рене домой, сказал, что видел машину, когда возвращался в гараж. Я велела Рене позвонить и спросить его.
Я улыбнулся. Маман, как ребенок, не могла скрыть мучившего ее зуда любопытства.
– Если хотите знать правду, – сказал я, – я пытался отделаться от Рене. И мне это удалось. Ничего больше я вам говорить не намерен. Можете выспрашивать меня хоть до полуночи, все равно ничего не узнаете.
Графиня тихонько засмеялась, и я увидел, что уже который раз мое инстинктивное отвращение ко лжи выручило меня.
– Я тебя не виню, – сказала она. – Рене ненасытна. Не поддавайся ей.
– Она томится от безделья, – отозвался я. – Все вы, женщины, живете здесь сложа руки.
– Было время, – сказала графиня, – до того, как умер твой отец, а ты женился, когда дел у меня было хоть отбавляй. Тогда мы, женщины, не сидели сложа руки. А дурочки, вроде Рене и Франсуазы, были еще сопливыми девчонками. Тогда жизнь имела для меня смысл. И для Бланш тоже.
В ее голосе было столько желчи, что я даже вздрогнул и быстро взглянул на нее. Жесткий, как у дочери, сжатый в ниточку рот; только что дразнившие меня глаза прячутся за набрякшими веками.
– Что вы имеете в виду? – спросил я.
– Ты сам прекрасно это знаешь, – ответила графиня, но тут выражение ее лица вновь изменилось: подбородок отвис, губы расслабились; она пожала плечами. – Я старая, больная женщина, – сказала она, – вот в чем горе, и это угнетает меня, как и тебя будет угнетать, когда придет твой черед. Мы очень с тобой похожи. Мы не хотим заниматься своими болезнями, не говоря уж о чужих. Кстати, как Франсуаза?
Я чувствовал, что стою у порога тайны, и, сумей я хоть на миг в нее проникнуть, я пойму, что происходит в сердце графини под этими складками плоти, но ее равнодушный, нарочито небрежный вопрос был задан другим человеком, черствым и бездушным.
– Вы же знаете, я не застал Лебрена, – сказал я. – Он позвонит попозже, вечером. Он запретил ей вставать. Она очень слаба.
Пальцы графини принялись барабанить по подлокотнику кресла. Три удара, затем два и снова три – четкий ритм. Взглянув на нее, я понял, что движение это бессознательно, она и не подозревает, что ее пальцы шевелятся.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58