– Не знаю, что ей сказать, – проговорил я, – не знаю, что делать.
Жюли с жалостью смотрела на меня.
– Для нас такие вещи не трудны, – сказала она, – но для вас, живущих в замке, жизнь полна сложностей. Иногда я задаю себе вопрос, как вы вообще можете так жить. Все неестественно.
Девочка пошевелилась во сне, но не проснулась. Жесткое ворсистое одеяло коснулось ее подбородка. Может быть, было бы проще, если бы она могла остаться здесь, замерев во времени, избавившись тем от хаоса грядущих лет.
Для Жюли Мари-Ноэль была дичком, нуждающимся в солнце; для меня – утерянной частицей самого себя. В темноте комнаты и то, и другое сливалось в одной болевой точке.
– Странно, – сказал я Жюли. – Когда девочка исчезла и мне сказали об этом, я сразу решил, что она утонула.
– Утонула? – удивленно переспросила Жюли. – Здесь негде утонуть. – Она замолкла и посмотрела через мое плечо в окно. – Вы и сами знаете, что уже пятнадцать лет в колодце нет воды.
Жюли обернулась, и наши взгляды встретились; почувствовав вдруг, что не могу больше утаивать правду, я сказал:
– Нет, не знаю. Я ничего здесь не знаю. Я чужак.
Неужели она не поймет? Неужели и она попалась на удочку и при ее прямодушии и честности ничто не подскажет ей, что я – обманщик и самозванец?
– Господин граф всегда был чужаком на фабрике, – сказала Жюли, – в том-то и беда. Вы пренебрегли своим наследием и своей семьей, вы позволили пришлому человеку занять ваше место и выполнять ваши обязанности.
Жюли потрепала меня по плечу, но я знал: она говорит о прошлом, а я – о настоящем. Мы находились в разных мирах.
– Скажите, как мне жить? Вы мудры и практичны.
Жюли улыбнулась, от уголков глаз поползли морщинки.
– Вы не послушаетесь меня, месье Жан. Никогда не слушались, даже в детстве, когда я шлепала вас по попке, положив поперек колен. Вы привыкли сами принимать решения. И если сейчас вы недовольны своей жизнью, это потому, что для вас всегда на первом месте было то, что захватывало и развлекало вас, все новенькое, а не длительное и долговечное. Так ведь, да?
С тех пор, как вы под стол пешком ходили. А теперь вам скоро сорок, слишком поздно меняться. Вы так же не в силах вернуть молодость, как не в силах вернуть жизнь бедному месье Дювалю, чье единственное преступление было в том, что он старался сохранить verrerie в то время, как вас здесь не было.
За это вы и ваша кучка патриотов назвали его изменником, застрелили и кинули умирать в колодец.
Она смотрела на меня с жалостью, как и в тот, первый раз, и я понял, что ее слова не были ни обвинением, ни осуждением. Она знала, как знала его семья, как знала вся округа, что Мориса Дюваля убил Жан де Ге. Только мне, его заместителю, это было неизвестно.
– Жюли, – сказал я, – где были вы в ту ночь, когда его застрелили?
– В сторожке у ворот, – ответила она. – Я ничего не видела, но слышала все. Не мое это было дело – ни тогда, ни теперь. С этим покончено, все осталось в прошлом. Это касается вашей совести, моя – чиста.
Ее рука все еще лежала у меня на плече, когда мы услышали, что в ворота въезжает грузовик.
– Жюли, – поспешил я, – вам нравился Морис Дюваль?
– Он всем нравился, – сказала она. – Он не мог не нравиться. У него были все те качества, которых не хватало вам. Потому-то, господин граф, ваш отец сделал его управляющим. Простите меня, месье Жан, но что правда, то правда.
Я слышал приближающиеся к дому шаги и голоса, но фабричные строения неровной стеной заслоняли идущих по двору. Жюли обернулась.
– Это из замка, – сказала она. – Эрнест передал им то, что я велела.
Возможно, вам удастся отнести девочку в машину, а потом в постель, и она даже знать не будет, что ходила во сне.
– Она не ходила во сне, – сказал я. – Она пришла сюда намеренно. Она хотела спуститься в колодец. Все, что вы говорили мне, только подтверждает это.
Моя ложь насчет обожженной руки, мое поведение во время охоты, мой уклончивый ответ накануне вечером – все это заставило Мари-Ноэль подумать, будто ее отец – – кающийся грешник. Она решила загладить его вину доступным ей путем, сыграв роль жертвы. Только так она могла заслужить для него прощение. Я нащупал в кармане ее письмо и перечитал его. Нет, это не был просто клочок бумаги, это был обет веры.
Кто-то вошел в дом через контору. Шаги на кухне, в маленьком холле, вот уже они слышны в соседней комнате. Жюли подошла к двери, приложив палец к губам.
– Тихо, – шепнула она, – девочка все еще спит.
Я думал, что увижу Гастона или Поля. Я ошибся. На пороге стояла Бланш.
– Мадемуазель?! – воскликнула Жюли, и изумление в ее голосе, быстрый взгляд, брошенный на меня, а затем на сваленную у стены мебель, выдал, как она была поражена, какие глубокие чувства все еще таились в ней. – Не надо было вам приезжать, мадемуазель, – сказала она, – я же велела Эрнесту сказать, что малышка в безопасности. Все это время я не спускала с нее глаз, а минут десять назад пришел господин граф.
Бланш ничего не ответила. Не задерживаясь, подошла к Мари-Ноэль и опустилась возле нее на колени. Затем осторожно отвернула одеяла, и я увидел, что поверх голубого платья на Мари-Ноэль пальто, на ногах толстые чулки и крепкие туфли, которых не было накануне. На одежде виднелись пятна от извести и грязи, в нескольких местах были дырки, и я ясно представил каждое ее движение этой ночью: вот она отвязывает Цезаря, вот идет под дождем к фабрике и различает на фоне неба очертания фабричных зданий, вот перед нею конечная цель – темная дыра пустого колодца; шаг за шагом, хватаясь руками за перекладины лестницы, она медленно спускается вниз, касаясь пальто зеленоватых от извести стен, на самое дно, усеянное мусором и стеклянными осколками, туда, откуда высоко над головой виднеется круглое пятно ночного неба.
Бланш, все еще на коленях, обернулась к Жюли.
– Где вы ее нашли? – спросила она так тихо, что я с трудом расслышал ее слова.
Первый раз я видел Жюли в замешательстве; вопросительно взглянув на меня, она неуверенно сказала:
– Ее нашел Эрнест, мадемуазель, здесь, в доме. Разве он вам не говорил?
– Он сказал: в одном из фабричных зданий, – сказала Бланш, – но ведь их всегда запирают на ночь. И похоже, что она лежала среди битого стекла и извести.
Здесь или там – и то, и другое было ложью. Почему Эрнест и Жюли лгали Бланш? Мне Жюли сказала правду. Бланш не сводила с нее глаз, и Жюли, воплощенная честность и прямота, стала сама на себя не похожа: растерянная, смущенная, она разразилась вдруг потоком бессвязных слов насчет того, что она не поняла Эрнеста, невнимательно слушала его, она была в сторожке, выпускала во двор кур, когда он пришел сказать, что нашел малышку спящей в доме управляющего.
– Ее карманы полны стекла, – прервала ее Бланш. – Вы знали об этом?
Жюли не ответила и снова посмотрела на меня, словно взывая о помощи.
Бланш, сунув руку в карман пальто Мари-Ноэль, вытащила горсть крошечных стеклянных вещиц: кувшинчик величиной с наперсток, вазочку, флакончик, все малюсенькое, но идеальных пропорций; среди них – копия замка Сен-Жиль, миниатюрная, но похожая на оригинал, как две капли воды; обе его башни были отломаны.
– Мы не делали таких вещиц с начала войны, – сказала Бланш. – Мне ли их не узнать, сама рисовала первые образцы…
И она впервые отвела глаза от Мари-Ноэль и посмотрела вокруг, на комнату, – на столы, стулья, на книжные полки и сундуки, на все эти лежавшие без употребления, никем не тронутые, никому не нужные вещи. И внезапно меня озарило: я понял, что Бланш смотрит на кусок своего прошлого.
Эта пустая комната была знакома ей лучше, чем холодная, мрачная спальня в замке, но она помнила ее исполненной жизни и радости, а не мертвой, как сейчас. У этой пыльной гостиной должны были быть хозяин и хозяйка, двое горячо любящих друг друга людей, верных былому и традициям, людей, которые надеялись, что после окончания войны все вновь станет устойчивым и надежным.
Но свершилось злодеяние, в сердце Бланш поселилась тоска, она ничего больше не создавала, и на кресте, перед которым она преклоняла колени у себя в спальне, был пригвожден не Спаситель – там были распяты ее собственные надежды.
Поддавшись внезапному порыву, я вынул из кармана письмецо Мари-Ноэль и протянул его Бланш. Она читала, шевеля губами, слово за словом, а я думал о том, что происшедшее здесь темной ночью пятнадцать лет назад не было случайным, оно было задумано и приведено в исполнение бессердечным, бесчувственным человеком, который, вероятно, видел, насколько тот, другой, его лучше.
– У малышки на руках кровь! – вдруг воскликнула Жюли. – Я раньше этого не заметила.
Бланш без слов протянула мне обратно письмо, и мы оба наклонились над девочкой. Взяв крепко стиснутые кулачки, мы разжали их, она – один, я – другой. В углублении каждой ладони был виден красный след от недавнего пореза, но ранки уже затянулись и не кровоточили. Руки были чистые – ни осколочков стекла, ни грязи. Я ничего не сказал, Бланш – тоже. Затем она медленно подняла глаза.
– Жюли, – проговорила она, – велите Жаку позвонить господину кюре и попросить его как можно скорей сюда приехать. Затем посмотрите в справочнике номер телефона в монастыре кармелиток в Лорее и узнайте, сможет ли мать-настоятельница поговорить с мадемуазель де Ге.
Жюли в растерянности переводила взгляд с Бланш на меня и обратно.
– Нет, – сказал я. – Нет…
Мой взволнованный голос разбудил Цезаря. Он встал, готовый защищать свою хозяйку.
– Ты сошла с ума, – сказал я Бланш. – Неужели ты не понимаешь, что девочка поступила так нарочно, сделала это ради меня, потому что я сжег руку на огне.
– Жюли, – повторила Бланш, – делайте то, что я вам велела.
Я подошел к дверям и стал к ним спиной. Жюли горестно смотрела попеременно на нас обоих.
– Совсем незачем звать сюда господина кюре, – сказала она. – С девочкой не произошло ничего плохого. Просто порезалась стеклом. Там полно осколков – на дне колодца.
– На дне колодца? – повторила Бланш. – Она спускалась в колодец?
Жюли слишком поздно увидела свой промах. Что ж, сказанного не воротишь.
– Да, мадемуазель, – ответила она. – Ну и что с того? Да, она спустилась в колодец и пролежала там всю ночь. В колодце вот уже пятнадцать лет как нет воды. Да, она пришла в verrerie, наяву или во сне, ради вас обоих и ради себя самой, бедняжка, потому что у нее слишком богатое воображение. Какое это имеет значение? Прошлого не воротишь. Почему никто в замке о ней толком не заботится? Вам не о стигмах на ее руках надо думать, а о том, что скоро будет с нею самой, с ее собственным телом.
Бланш побелела, как смерть. Долго сдерживаемые чувства вырвались, наконец, наружу.
– Как вы смеете богохульствовать, как вы только смеете?! – гневно, страстно вскричала она. – Я заботилась о девочке с самого ее рождения! Я любила ее, обучала, воспитывала, словно родную дочь, потому что мать ее глупа, а отец – дьявол. Я не допущу, чтобы она страдала в этом мире, как страдаю я. Она предназначена для другого мира, другой жизни. Эти знаки на ее ладонях служат тому доказательством. Сам Всевышний говорит с нами через нее.
Нежность исчезла, тепло тоже. Бланш, которая в поисках пропавшего ребенка пришла в полный воспоминаний дом управляющего, была уже другой женщиной, фанатичной, ожесточенной, готовой принести в жертву ту, которую хотела спасти.
– Христос так не поступает, мадемуазель, – сказала Жюли. – Если Он захочет призвать дитя к Себе, Он сделает это, когда сочтет нужным, и не потому, что господин граф убил человека, которого вы любили. Малышка будет страдать в этом мире лишь из-за того, что делаете с ней вы; да, вы, и ее отец, и ее бабка, и все, кто живет в замке. Вы выдохлись, обессилели, вы прожили свою жизнь, вы уже ни на что не годны, все вы, до единого! Правы те, кто говорят, что нашей стране нужна еще одна революция, хотя бы для того, чтобы избавиться от ненависти и зависти, которые вы повсюду сеете.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58