Портрет одного из его предков – двоюродного деда, священника Холмогорова – работы знаменитого русского живописца Павла Корина украшал Третьяковскую галерею.
Все Холмогоровы были похожи друг на друга.
Мужчины – высокие, широкие в плечах, с узкими аскетическими лицами, остроносые, с глубоко посаженными горящими глазами. Волосы у всех черны как смоль. Под стать мужчинам были в роду и женщины – высокие и красивые.
По-разному складывалась жизнь у родственников и предков Андрея. Но не было среди Холмогоровых людей пустых, никчемных. Алексей Холмогоров, отец Андрея, в своих кругах пользовался непререкаемым авторитетом, был, наверное, лучшим переводчиком с древнегреческого и латыни. Многие в роду Холмогоровых были священниками, так что теперешний выбор Андрея ни отца, ни мать, ни родственников не удивил, хотя поначалу казалось, что Андрей станет абсолютно светским человеком. Ему прочили блестящее будущее архитектора, он даже смог реализовать кое-что из своих проектов, хотя поначалу казалось, что выполнены они исключительно для конкурса. Но если чему-то суждено случиться, это обязательно произойдет, и зерно, попавшее в благодатную почву, обязательно пробьется зеленым ростком к солнцу, к свету. И неважно, желает человек этого или нет, так оно случится.
Андрей Холмогоров, только что получивший хороший заказ на проектирование кинотеатра, взял отпуск и поехал к своему другу, с которым вместе кончал институт архитектуры, на реставрацию в старинный город Муром. Его приятель слыл человеком странным. Вместо того чтобы остаться в столице, он подался в реставраторы.
Брался за самые безнадежные, запущенные объекты, провинциальные церкви. Работал сам и архитектором, и каменщиком, и плотником, и кровельщиком, и даже живописцем.
Одержимость друга сперва не понравилась Андрею. Он считал, что человек должен заниматься тем, что у него получается лучше всего.
Вот там, в Муроме, и случилось то, что изменило жизнь Андрея Холмогорова. Изменило, с одной стороны, но с другой – вернуло к истинному предназначению, которым жили, которому служили его предки.
В первый же день после приезда друг повел Холмогорова к строительным лесам, шатающимся, скрипящим, под самый купол храма, чтобы показать открытый им фрагмент фрески восемнадцатого века. Когда Андрей стоял внизу, храм не казался ему таким высоким. Но чем выше они с другом взбирались по шатающимся, поскрипывающим лесам, тем больше захватывало дух. Казалось, что они поднимаются в небо. Вот они уже идут по узкому мостку в две доски, без перил, почти касаясь плечом раскрашенного под звездное небо купола. «Небесно-синий цвет, – подумал тогда Андрей. – Странно, небо нарисовано не ночное, но на нем горят звезды».
Друг подвел его к небольшому прямоугольнику, заклеенному бумагой:
– Смотри.
Бумага с шелестом отошла, и Холмогоров увидел огромные темные глаза, которые смотрели прямо на него. Он вздрогнул и, словно повинуясь чужой воле, инстинктивно сделал шаг назад.
– Стой, Андрей! – еще услышал он, уже чувствуя, как нога ступила в пустоту. Он взмахнул руками и полетел вниз, ломая строительные леса.
Крик друга «Стой, Андрей!» еще пульсировал в пустом соборе, лист бумаги медленно планировал вниз. Последнее, что увидел Холмогоров, были глаза на небесно-синем куполе в золотые звезды. Глаза смотрели на него с грустью и состраданием.
Андрей лежал на куче строительного мусора, широко, как крылья, раскинув руки, и смотрел ничего не видящими и неподвижными глазами на те далекие очи, далекие и высокие.
С грохотом его друг сбежал вниз и закричал:
– Андрей!
Припал ухом к груди, но не услышал биения сердца.
– Он мертв, – сказал приехавший по вызову врач «скорой помощи».
– Как мертв!? – воскликнул реставратор. – Ведь только что мы… – и тут же осекся.
– Мертвее не бывает, – пошутил доктор. – Вам надо вызывать милицию.
Андрей не был мертв, он все видел и все слышал, но смотрел на себя как бы со стороны, словно находился под куполом храма, видел себя, доктора, друга, распахнутую настежь дверь храма и небольшое слуховое окно в куполе, на переплете которого сидел голубь. Голубь сорвался со своего места, сделал круг под куполом, пролетев мимо удивительных глаз Богородицы, и спланировал вниз, шумно хлопая крыльями.
Доктор, и друг Андрея невольно вскинули головы, и доктор тихо произнес:
– Это его душа улетает.
Андрей улыбнулся, хотя губы его оставались неподвижными, лишь капелька крови медленно стекала по чисто выбритой щеке. И тут Андрей услышал голос, который не принадлежал никому из присутствующих, он словно лился по косому лучу солнца, струящемуся из слухового окна в куполе. Он даже не мог бы сказать, кому принадлежит голос, мужчине или женщине, это был всепроникающий звук: «Ты не умер, ты будешь жить. Ты не будешь строить, ты будешь находить места, и я тебе буду в Этом помогать» – и голос растворился в солнечном луче.
А голубь все кружил и кружил по храму, словно не мог найти место, где остановиться. Солнечный свет лежал на лице Андрея, и он чувствовал его согревающее тепло. И тут он увидел на куполе не только глаза, а весь еще не открытый реставратором лик Богородицы. Она была прекрасна и в то же время строга и недоступна. Он чувствовал, что его и этот лик разделяет огромное расстояние, которое невозможно преодолеть, и в то же время она была рядом, она явила себя умирающему или умершему.
Пожилой небритый водитель «скорой помощи», привыкший за долгую работу ко всяким ужасам, неторопливо снял с головы кепку, сжал ее в кулаке и, склонив голову к плечу, принялся рассматривать упавшего из-под купола на кучу битого кирпича Андрея Холмогорова.
– Не повезло. И какого хрена было лезть туда?
Ехать из самой Москвы, чтобы в первый же день по-глупому сорваться и насмерть разбиться…
И тут водитель «скорой помощи» опустился на колени, прижал волосатое ухо к груди Андрея.
Несколько мгновений напряженно вслушивался, а затем прошептал:
– Э, да у него сердце бьется! Через раз, но бьется.
– Не может быть! – сказал врач, но принялся щупать пульс.
Затем была реанимация, две операции в муромской больнице и самая сложная уже в московской клинике, в Институте нейрохирургии.
Никто из медиков так и не мог ответить, каким чудом к Андрею Холмогорову вернулась жизнь.
Как говорится, он получил травму, несовместимую с жизнью.
Но уже через год он ходил без посторонней помощи, а еще через полгода уже никто не сказал бы, что еще совсем недавно медики приговаривали этого мужчину к пожизненному сидению в инвалидном кресле. За время болезни он отошел от друзей, от привычных дел и стал другим человеком. Получил духовное образование, но сан принимать не стал. Он спроектировал несколько новых храмов, сам принимал участие в их строительстве. Но все время чувствовал, что услышанное им в Муроме пока не сбылось, он не нашел свой путь.
И вот однажды, когда он приехал на место, где городские власти собирались возвести церковь, почувствовал: храм здесь стоять не может, хотя сто лет тому назад на этом месте стояла церковь.
Почему – объяснить не мог. Тогда он убеждал и местного архитектора, и епископа, и городские власти, что храм возводить нельзя, но его не послушали. Строительство началось, через год уже были возведены стены и колокольня.
О предупреждениях Холмогорова забыли, но во время первой весенней грозы средь бела дня храм, сложенный из кирпича, на глазах у изумленных горожан рассыпался, превратившись в огромную груду кирпича. Было создано несколько комиссий, в том числе и комиссия патриархии, но, как ни старались эксперты, привычного объяснения, которое бы устроило всех, так и не нашлось.
И тогда вспомнили о Холмогорове. В его личности соединялось многое – знание архитектуры, вера и то, что материалисты называют интуицией. Холмогорова без труда отыскали, его принял патриарх, и они несколько часов разговаривали с глазу на глаз. А через неделю Андрею Алексеевичу Холмогорову предложили стать советником, и он не отказался.
Вот уже несколько лет он колесил по России.
В его обязанности входило определять, подходит место для строительства храма или нет. Ведь не всякое место подходит для строительства храма. Место надо почувствовать, должен быть знак свыше, как в старину. И не каждому дано его понять.
Много званых, да мало избранных. Андрей Холмогоров был одним из немногих. Он безошибочно чувствовал, где именно должен стоять храм. Конечно же, он пользовался и архивными документами, и старыми планами, и данными геологоразведки, и данными аэрофотосъемки. Но главным для него был тот голос, услышанный в Муроме, когда он лежал с переломанным позвоночником на груде битого кирпича.
А с той фреской случилась удивительная история, удивительная для других, но не для Холмогорова. Друг-реставратор, проведав его в больнице, рассказал, что расчистил фреску полностью, открыв лик Богородицы. Работу окончил поздно вечером при свете переносной лампы и счастливый, обессиленный пошел спать. Утром же, когда он с фотоаппаратом зашел в залитый солнечным светом храм, то долго не мог поверить в то, что увидел. За ночь фреска полностью осыпалась, словно ее никогда и не было на стене древней церкви.
Уже придя в себя в палате реанимации, Андрей Холмогоров понял, что с этого момента его жизнь пойдет по совершенно иному пути. Что-то изменилось в его душе. Так восстает плотина, перекрывая собой бурный и сильный поток. И тогда река меняет направление.
Холмогоров смотрел на капельницу, на хромированный штатив, поддерживающий бутыль с кристально чистой жидкостью, которая медленно, капля за каплей втекала в его тело.
И каждая капля была чиста, как воспоминания детства, которые проходили перед ним, не стирая друг друга, не затушевывая, а лишь сменяя одно другое.
Однажды брат отца взял маленького Андрея с собой. Они отправились на Север. Несколько дней ребенок широко распахнутыми глазами смотрел в окно вагона. Подобных пейзажей до этого он никогда не видел, как не видел и белых ночей, завораживающих своей непонятной красотой.
День ли, ночь, вечер или утро – мальчик не понимал и спрашивал у дяди:
– Скоро мы приедем?
– – Скоро, – отвечал седобородый мужчина, разглаживая ладонью морщины на высоком челе.
– А почему здесь и ночью все видно?
– Так создал этот мир Бог.
– А к кому мы едем?
И дядя снова пересказывал племяннику историю жизни старца Иннокентия, который уже сорок лет живет один на острове в глухом лесу и к которому за советом едут люди со всех концов России.
– А ты откуда знаешь старца Иннокентия?
Ты с ним знаком?
– Да, я его видел, когда был таким, как ты.
– Он и тогда жил в лесу?
– Да.
– А почему его не съели дикие звери? Он что, их не боится?
– Он их любит.
– А меня он полюбит?
– Надеюсь.
После поезда они еще два дня ехали на машине сквозь темные и мрачные леса. Затем они долго шли пешком – почти целые сутки. Незнакомые люди перевезли их на лодке через реку.
Ночью они добрались до озера, огромного, как море, и дядя, показывая вдаль рукой, шепотом произнес:
– Видишь, вон тот остров?
На горизонте вода сливалась с небом. Далекодалеко темнела точка.
– А как мы туда попадем? – спросил мальчик, измученный долгой дорогой.
– Мы разожжем костер. Он нас увидит и сам приедет.
Мальчик спал у костра, когда в берег бесшумно уперся нос лодки. Андрей открыл глаза и увидел древнего старца с седой прозрачной бородой и огромными ярко-синими глазами. Старик смотрел на него и улыбался.
– Холмогоров-младший, – тихо сказал он, погладив ребенка по голове, – наша кровь.
Тогда Андрей еще ничего не понял, а старик с сияющей седой шевелюрой показался ему древним, как валуны на берегу озера и старые сосны вокруг.
На острове они пробыли сутки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38