Без визга покрышек машина застыла в пяти метрах от шлагбаума. От колес поднимался легкий пар, фары выхватывали из темноты свежеотсыпанный песок площадки и бетонную дорожку, ведущую от укрытия к асфальту.
Уманец на всякий случай набросил жилет и нахлобучил каску, готовый в любой момент прийти на помощь сержанту Прошкину. Тот же прятался за углом блокпоста.
– Выходи из машины, – крикнул Прошкин, – руки на крышу и без резких движений! – для убедительности он передернул затвор автомата.
Дверца «Жигулей» отворилась, и из автомобиля выбрался высокий мужчина в черном плаще. Длинные волосы на затылке были собраны в хвост. Он держался неестественно прямо для человека, находящегося под прицелом. Без страха, без торопливости он повернулся к автомобилю лицом и положил ладони на мокрую крышу.
Сержант Прошкин выждал несколько секунд:
– В машине еще кто-нибудь есть?
– Никого, – глухо ответил мужчина.
Прошкин выбрался из-за укрытия и, светя перед собой фонариком, приблизился к мужчине.
– Паша, держи его на прицеле, – бросил он в узкую щель окна и, повесив автомат на плечо, принялся обыскивать приезжего. Убедившись, что при нем нет оружия, Прошкин распорядился:
– Лицом ко мне! Документы! – в руках сержанта оказались техпаспорт и права. – Откуда едете? – наконец, перешел он на «вы».
– По-моему, мы знакомы, – мягко сказал Холмогоров, принимая документы.
Прошкин несколько раз моргнул, затем его губы тронула улыбка:
– Да, вы священник, на похороны приезжали.
– Не совсем так, но мы еще до этого в ресторане виделись.
Куницын, глядевший из окна, тоже узнал Холмогорова, смутился, вспомнив происшедшее в ресторане. Он торопливо сбросил бронежилет, каску и уже без оружия вышел к машине.
– Извините, тогда некрасиво получилось, – он не знал, куда деть руки.
Холмогоров сгладил замешательство, сам протянул ладонь:
– Я все понимаю.
– Автомат убери, – крикнул Куницын Прошкину, – все-таки священник перед тобой.
– Я не священник.
– Может, зайдете? – предложил растерявшийся Куницью.
Неожиданно для него Холмогоров согласился.
– Добрый вечер, – мягко произнес он, заходя в помещение блокпоста.
Двигатель машины продолжал работать. Уманец тут же сгреб со стола карты и спрятал их под каской.
– У нас тут не очень… – развел руками Куницын. – Недавно заступили, еще не обжились.
Чаю хотите?
– Можно, – Холмогоров присел у стола.
Куницын сунул спичку в печь. Скомканная газета тут же занялась, а вслед за ней и тонкие сосновые щепки, желтые, смолистые.
– Я смотрю, вы тут почти все собрались, – глядя на ОМОНовцев, сказал Холмогоров.
Все без исключения отводили глаза, каждому казалось, будто Андрей Алексеевич видит его насквозь.
– Что значит – почти все? – спросил Куницын.
– Вас было девять человек на кладбище? Вечером, после похорон, – напомнил Холмогоров.
– Троих уже нет, – выдавил из себя Уманец.
– Знаю. Где же шестой? – спросил Холмогоров.
– С ума сошел. Теперь с утра до вечера на улице сидит, своих не признает… – и Куницын коротко рассказал о неизвестно где пропадавшем друге и о том, каким странным образом он объявился, а теперь всех друзей по оружию называет мертвыми.
– Так я и думал. Я к нему подойду, поговорю.
ОМОНовцам показалось, будто мужчина в черном знает о них все, будто он уже давно незримо присутствует с ними рядом, видит, что они делают, читает их мысли.
– Я был близко от могил, слышал, как вы клялись.
Лицо сержанта Куницына снова сделалось серым. Он готов был произнести, что сам виноват во всем, но Уманец успел сказать раньше его:
– Да, мы были там вдевятером, теперь лишь пятеро нас осталось.
– Злоба рождает злобу, – сказал Холмогоров, – месть рождает месть и смерть рождает смерть.
– Легко говорить тем, кто там не был, – усмехнулся сержант Уманец, нагло глядя в глаза Холмогорову. Он злился на себя за первую нерешительность и теперь пытался отыграться.
– Обычно люди думают только о себе, – глядя на танцующее в печке пламя, сказал Холмогоров. – Все конфликты, недоразумения они воспринимают с одной позиции. Тяжело стать на сто-" рону врага и понять, о чем он думает. Наш враг – это зеркало, в котором мы отражаемся. Выпущенная тобою пуля непременно вернется.
– Почему это мною? – возмутился сержант Уманец.
– Ты разве не стрелял?
– Военный должен стрелять.., работа такая, – упрямо ответил Уманец.
Холмогоров чувствовал, как постепенно ОМОНовцы настраиваются по отношению к нему враждебно, не желая, чтобы копались в их душах. Закипел чайник. Сержант Куницын заварил чай в больших алюминиевых кружках, заливая чаинки крутым кипятком.
– Вы бы двигатель заглушили, чего зря бензин жечь? – предложил Иван Маланин.
Холмогоров утвердительно кивнул. Маланин выбежал на улицу, заглушил двигатель и принес ключи.
– Странно, у вас в машине нигде иконки не видно. Наши ребята иконки и крестики в кабинах навешали. Даже в БТРах теперь иконостасы, как в церкви.
– Бог должен быть в душе, – улыбнулся Холмогоров. – Потому повсюду иконы и навешали, что сомневаются, а есть ли у них в душе Бог.
– Значит, не надо иконки вешать?
– Почему? Можно и повесить. Сомневаться не надо, остальное – не так важно.
– Странный вы человек. Я вас еще тогда в Доме офицеров заприметил. Очень прямо вы ходите.
– Что в городе говорят? – не обращая внимания на замечание, спросил Холмогоров.
– Всякое, – вздохнул Куницын. – Одни говорят, что снайпер – чеченец, другие – будто чечены нашего наняли, третьи – будто это бандиты с ОМОНом разобраться решили, чтобы потом все на чеченцев списать.
– Понятно. А вы-то сами что думаете?
– Ничего мы не думаем, – поспешил заверить сержант Уманец. – Нам думать некогда и незачем. Есть приказ – выполняем, нет приказа – ждем.
– Что произошло в Чечне? – спросил Холмогоров.
И вновь все отвели глаза.
– Ничего, – буркнул сержант Уманец. – Воевали как обычно, зачистку проводили.
– Спасибо за чай, – Холмогоров отставил пустую кружку и стал у дверного проема, завешенного брезентовым пологом. – Не там вы ищете, – проговорил он, – нужно искать внутри себя. Тогда найдете, – он шагнул в моросящий дождь.
Тревожно мигал красным огнем светофор, укрепленный на шлагбауме. Сержант Куницын бросился на улицу. , – Ты куда? – крикнул вслед ему Уманец.
– Отстань!
Куницын нагнал Холмогорова у машины:
– Вы где остановились?
– Пока еще нигде.
– Я хотел бы вас найти.
– Зачем искать, если я уже рядом? – ответил Андрей Алексеевич.
– Ребята здесь, долго не могу говорить.
– Понимаю. Если что, отыщете меня в гостинице.
– Надолго к нам?
– Еще не знаю.
Куницын поднял одну половину шлагбаума, и «Жигули» покатили к городу. Сержант долго стоял, глядя им вслед, пока рубиновые огоньки не слились с огнями Ельска. Он вернулся к столу, взял кружку остывшего чая и сделал несколько неторопливых глотков.
– Ты зачем за ним бегал? – подозрительно косясь на дрожащие руки Куницына, поинтересовался Уманец.
– Кто-то же должен был шлагбаум открыть?
– Прошкин на это есть.
– Он отошел.
Уманец пристально посмотрел в глаза куницыну.
– Ты почему так смотришь на меня?
– Что-то мне в тебе не нравится.
– Что именно?
– Я это и хочу понять.
– Прошкин, иди отдыхать! – крикнул Куницын. – Я тебя сменю.
Прошкин, которому оставалось дежурить еще полчаса, обрадовался, что сможет побыть в тепле. ОМОНовцы удивленно переглянулись. Как командир отделения Куницын мог заставить идти дежурить любого из них, сам выходить на дождь и ветер он обязан не был.
– Что с ним? – спресил Уманец.
Прошкин пожал плечами:
– Олежка Сапожников его лучшим другом был, переживает.
– Можно подумать, я Сапожникову враг.
– Не люблю, когда чужие в городе верховодят.
– О священнике говоришь?
– Какая разница, священник или нет, чужой он. В Москве все иначе, там каждый день людей убивают, они к этому привыкли. Эй, Куницын, иди сюда! – позвал Уманец. – Хватит тебе топтаться возле шлагбаума. Если кто-нибудь будет ехать, не проскочит. Ночь тихая, двигатель за километр слышно.
Недовольный Куницын вернулся под крышу.
Он стоял, его товарищи сидели. Он чувствовал себя учеником, не выучившим урока и вызванным к доске. Ни на один из вопросов, которые ему могли задать ребята, он не знал ответа.
– Мы чем сильны? – спросил у него Петя Уманец.
– Тем, что всегда вместе. Один отвечает за всех, и все за одного, – вместо Куницына ответил Прошкин.
– Я это и без тебя, Витя, знаю.
– Пусть он скажет.
– Один за всех и все за одного, – глухо повторил Куницын.
– Ну так вот, на кладбище мы вместе клялись, вместе деревню зачищали, вместе должны и впредь держаться. И если кому-то захочется правду рассказать, пусть вспомнит, что он не один там был.
– Чего ты, Уманец, на меня так смотришь? – забеспокоился Куницын.
– Внимательно, Паша, смотрю, потому как правда наша никому не нужна. Тогда поклялись и теперь поклянемся, что, как условились, так и будем говорить, – Уманец вытянул руку, и всем остальным ничего не оставалось делать, как положить свои ладони сверху. – Клянемся! – тихо сказал Уманец.
– Клянемся! – гулко прозвучало в бетонных стенах блокпоста.
Первым высвободил руку сержант Куницын.
Он выбежал на улицу и вновь нервно заходил перед шлагбаумом.
– Поближе к свету держится, – сказал сержант Уманец, – словно специально на пулю нарваться хочет.
Глава 10
Утро началось со страшного проливного дождя. Тучи наползли с юга, низкие, темные, беспросветные. Подул резкий ветер, зашумели деревья, казалось, ветер вознамерился выдрать их с корнями, трава прижалась к земле. Не было ни молний, ни грома, тучи летели так быстро, словно их гнал страх. На небе исчезли все просветы, оно сделалось свинцово-темным. И вдруг ветер исчез.
Все замерло в тревожном ожидании.
Спецназовцы, дежурившие на блокпосту, смотрели в узкую щель окна.
– Ну, сейчас начнется. Такого я еще не видел, – сказал Витя Прошкин, застегивая ворот куртки.
– Может, пронесет? – задумчиво сказал Павел Куницын.
– Да уж, пронесет!
– Все на нашу голову, – вставил Уманец.
И тут по брезентовому пологу забарабанили капли, крупные, как фасоль. Дождь становился с каждой минутой все сильнее. Дождевая завеса скрыла ближайшие деревья.
– Сейчас в щель потечет, – сказал УманеЦу глядя на растрескавшийся потолок.
Лампочка погасла. Зазвенели стекла. Если бы даже какой-нибудь сумасшедший водитель решился ехать в такую погоду, то долго бы он не порулил, свалился бы в кювет или врезался в дерево. Видимость – метров двадцать пять, не больше. Машин на дороге не было, она превратилась в блестящую, словно стеклянную, ленту. Дождь лил, хлестал, ветер выл.
– Господи, Боже мой! – произнес Куницын. – Потоп начинается, что ли?
И действительно, казалось, что сам Господь разгневался на жителей Ельска, решил уничтожить город, смыть его, стереть с лица земли, утопить в море воды, смешанной с крупным градом. Градины барабанили по бетонной крыше, казалось, что та в любой момент может рассыпаться.
– Ну и град, мать его, как пули!
Уманец сидел у окна, пытаясь что-либо рассмотреть в потоке дождя и града.
– Ничего не видно, как в дыму, – сказал он, прижимаясь к стене и поглаживая ствол автомата. – Такого ненастья я не припомню.
Дождь лил два часа. Это был настоящий ливень. Река Липа, тихая и спокойная, вспенилась, вздулась, ее мутные темные воды неслись с невероятной скоростью. Дождь лил не только над Ельском, но и в верховьях реки. Вода, как весной, вышла на низкие берега, смела стоги сена, залила огороды. Мостки, с которых ельские огородники черпали воду, оказались глубоко под водой.
В такую непогоду никто из жителей не рисковал покидать свой дом. Ливень начался в четыре, а к половине седьмого уже выглянуло солнце. Его лучи, прорвавшись сквозь облака, словно лучи прожектора, осветили землю, высвечивая урон, причиненный ненастьем.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38