На экране на мгновение вспыхнули цифры потерь среди федеральных войск, о жертвах среди мирного населения уже никто не вспоминал. Затем диктор произнес:
«В продолжение темы репортаж нашего специального корреспондента из старинного русского города Ельска…»
«Случайностей не бывает», – подумал Холмогоров, понимая, что не просто так ему захотелось сегодня вечером включить телевизор.
На фоне металлических ворот с красными звездами казенно и заученно подполковник Кабанов уверял зрителей, что гибель спецназовцев в Ельске никак напрямую не связана с операцией в Чечне.
Затем он же, сидя на лавочке возле тех же ворот, буквально говорил обратное, будучи уверенным, что камера выключена. Корреспондент, хоть и подставил подполковника, все-таки честно сообщил, что последние высказывания делались Кабановым в частном порядке, так сказать, не для прессы.
Затем корреспондент перекочевал па кладбище к свежим могилам и порадовал телезрителей догадкой, что в центре России орудует чеченский снайпер, решивший извести спецназовцев до последнего человека. «Наверное, так думает и городское начальство, иначе зачем оно разместило на местном заводе дополнительный заказ на ограду для военных могил? Ограды, заказанной мэром Цветковым, будет достаточно для того, чтобы отгородить десять захоронений», – подытожил корреспондент.
«В чем, в чем, а в здравомыслии мэру Цветкову не откажешь», – с горечью подумал Холмогоров.
В Москве у него было много неоконченных дел, но после репортажа Холмогоров уже не сомневался в том, что завтра он должен быть в Ельске. С утра он появился на службе, переговорил с архитектором, проектировавшим собор, и попросил его не спешить. Составил записку, к которой приложил ксерокопию из «Епархиальных ведомостей», передал ее секретарю и после обеда выехал из Москвы.
Если была возможность ехать на машине, Холмогоров всегда ее использовал, к услугам железной дороги или авиакомпаний прибегал редко, когда расстояния были уж очень большими. Если же до города можно было добраться в течение дня, то он ехал на собственных «Жигулях» черного цвета.
Согласно предписаниям врачей, поставивших его на ноги после травмы позвоночника, Холмогорову нельзя было сидеть более пятнадцати минут. Даже писать ему рекомендовали стоя.
В Москве Холмогоров так и поступал. А когда за рулем предстояло сидеть часами, он пользовался тугим кожаным корсетом, который принимал на себя половину нагрузки, предназначающейся позвоночнику. Благодаря корсету его осанка была прямой, и он ходил не сгибаясь, вскинув голову, из-за чего казался несколько надменным. Корсет спас его и от бандитского ножа на станции Старый Бор.
"В городе поселилась ненависть, – думал Холмогоров, ведя машину. – Человек же, ослепленный ненавистью, не способен думать, все мысли его лишь о мести. Но одна ненависть не способна остановить другую, злоба рождает злобу.
Об этом написано в Евангелии, многие знают, многие повторяют эти прописные истины. Но одно дело знать, другое – следовать".
Осталась позади кольцевая дорога, впереди показался синий щит с названиями городов. Напротив Ельска стояла цифра «285».
«Приеду в город, когда уже будет темно, – подумал Андрей Алексеевич. – Это и к лучшему. Не будет суеты, как в прошлый раз – и отказываться от опеки мэра Цветкова неудобно, и принимать ее неловко».
* * *
После того как в городе погибли три, спецназовца, в Ельске были приняты все меры предосторожности. На всех въездах и выездах из города установили блокпосты, благо всего два железнодорожных и четыре автомобильных направления соединяли Ельск с внешним миром.
Для этого мэр Цветков распорядился прямо со стройки жилого дома снять железобетонные блоки-комнаты.
За один день на дорогах соорудили шлагбаумы. Теперь никто не мог проехать по дороге, не предъявив документы и не объяснив толком, что ему понадобилось в городе. Случалось, машины заворачивали, особенно легковые, когда водитель чем-то не нравился ОМОНовцам.
Со стороны московского шоссе бетонную блок-комнату не только поставили, но и побелили, укрепили над ней безобразную синюю надпись, полностью противоречащую предназначению сооружения: «Добро пожаловать». Неширокое, на две полосы, шоссе перегораживала полосатая доска шлагбаума, на нем мерно мигали красным светом два светофора. Уже стемнело, город поблескивал огнями, до него оставалось три километра.
Дежурили на московском блокпосту пятеро спецназовцев, старшим среди них был назначен сержант Павел Куницын. Водители из окрестных городов и деревень особенно не спешили в Ельск.
Во-первых, – блокпосты, а во-вторых, никому не хотелось появляться в городе, где орудует чеченский снайпер. Пока он убивает только ОМОНовцев, но вдруг ему что-то в голову стрельнет, и он начнет палить по мирным жителям? Поэтому шоссе и казалось вымершим.
Один из ОМОНовцев, облаченный в бронежилет, в каске, нахлобученной по самые мочки ушей, держа короткий десантный автомат наготове, прохаживался возле шлагбаума, стараясь не попадать в свет красных лампочек. Остальные четверо ОМОНовцев сидели в бетонной коробке.
Блок-комната изготовлялась с большой лоджией, поэтому окно во всю стену заложили кирпичом, оставив лишь дверной проем да узкую щель, из которой просматривались шоссе и прохаживающийся ОМОНовец.
Убранство блокпоста было небогатым, ОМОНовцы еще не успели толком тут обжиться: стол, сбитый из плохо оструганных досок, две лавки, эмалированный бачок с питьевой водой, дешевый магнитофон, печь-буржуйка. Под потолком на белом, как отваренная кость, проводе висела лампочка, бросавшая на лица ОМОНовцев тревожный неровный свет. На столе лежали розданные для игры карты и колода с открытым козырем – пиковым тузом. Но брать карты в руки никто не спешил, игра в переводного дурака всем порядком надоела.
Оружие далеко не прятали, заряженные автоматы с рожками, скрученными изолентой, покоились у спецназовцев на коленях. Бронежилеты и каски лежали на свободной скамейке.
– Паша, ты старший, объясни нам, – допытывался сержант Прошкин у Куницына, – почему ребята в Чечню поехали, а нас не послали?
– Приказы не обсуждаются, – раскуривая сигарету, ответил Паша.
– Не нравится мне это, – вставил Иван Маланин, самый молодой из ОМОН-овцев.
– Куда нас пошлешь, разве что на… – оставил официальный тон Куницын, – всего пять человек из отделения осталось.
– Ты говоришь так, будто наперед знаешь, что не сегодня, так завтра одного из нас не станет, Куницын прищурился, дым от короткой сигареты разъедал глаза.
– Майор Грушин сказал, что разбирательство по происшествию в Чечне закрыто окончательно, даже дела уголовного не возбуждали.
– А мне кажется, – отозвался Иван Маланин, – нас из-за него тут и держат. Снова приедет следователь и станет допытываться.
– Пусть допытывается, – зло ответил сержант Куницын, – мы знаем, что говорить.
– Повторю то, что уже сто раз на допросах говорил: артиллеристы во всем виноваты, это они жилые дома с людьми из минометов накрыли.
– Никто не виноват, – сержант Прошкин подхватил со стола карты, посмотрел на них и с досады плюнул. – После того как мы чеченскую деревню раздолбали, не везет мне в картах, одна дрянь в руки идет.
– Хороший игрок и с плохими картами выиграет.
– Следователи ни хрена нам не сделают, – сказал Иван Маланин. – Майор Грушин уже один раз нас прикрыл, прикроет и второй раз, майор своих не сдаст.
– Не сдаст, потому что не знает, как было на самом деле.
– Не знает… – усмехнулся Куницын. – Слепой не догадается, как оно было на самом деле.
Мы можем московским следователям голову морочить. Кто был на войне, тот сразу поймет, что к чему.
– Когда они, наконец, снайпера поймают? Лично мне умирать неохота, – Уманец положил перед собой сжатые кулаки, большие и тяжелые.
– Наше отделение в командировку не отправят до тех пор, пока снайпера не поймают, – подытожил сержант Куницын.
– И коню понятно, что он именно за нами охотится, – Уманец с тревогой глянул в узкую амбразуру и с облегчением вздохнул, завидев исчезнувшего было из поля зрения Сергея Бронникова. Сержант протирал краем плащ-палатки забрызганный моросящим дождем автомат.
– Не найдут они его, – вздохнул Куницын. – Если сразу не взяли, значит, он хитрее их.
– Не по себе мне, ребята, – Уманец раскурил сигарету. – Мы сидим себе, в карты играем, разговариваем, а, может, он уже в темноте притаился и одного из нас на прицел взял? Следователи нас как живую приманку используют.
– У тебя есть предложение, как исправить ситуацию? – хмыкнул сержант Куницын.
Уманец подался вперед:
– Спасение утопающих – дело рук самих утопающих.
– Не понял…
– Мы сами должны снайпера взять. Мне моя жизнь дорога, да и ваши, ребята, тоже. На нас им наплевать. Видел, как ребят похоронили? Ни почестей тебе, ни салюта, закопали, будто они бомжи какие-то. Город спит и во сне видит, как нас пятерых – оставшихся в живых – перестреляют. Я знаю, Грушин с генералом говорил, просил, чтобы наше отделение в соседний ОМОН перебросили, а тот сходу ему отказал. Кому охота к себе в часть прокаженных брать? С нами теперь поступают, как с рижским ОМОНом, помнишь? Как стрелять, так их командиры послали, а как признаться, что приказ был отдан, так нет виноватых, сами отдувайтесь.
– Не паникуй, – сказал Куницын.
– Я не паникую, я спокоен. Пока спокоен, – добавил Уманец.
– Мы за ребят отомстили, это правильно.
Но и они, как оказалось, мстить умеют.
– Не дури. В Ельск ни один чечен не сунется.
– Наняли они кого-то, у них денег немерено, – предположил Куницын.
– Нам от этого не легче.
– Карты розданы, играть будем или как?
Куницын, ничего не отвечая, встал, подошел к магнитоле, нажал клавишу. Кассета прокрутилась недолго, индикаторная лампочка моргнула и погасла.
– Я же говорил, надо радио слушать, магнитофон быстро батареи садит!
– Говорил, говорил… – пробубнил Куницын и положил руки на холодную, нетопленую металлическую печку. Он стоял неподвижно и, казалось, вслушивался в тишину, пытаясь разобрать в ней невнятные звуки ночи. Лицо его сделалось серым, губы побледнели, приобрели фиолетовый оттенок.
– Ты чего? – встревожился Уманец.
– Я, ребята, во всем виноват, – глухо проговорил сержант Куницын.
– О чем он? – понимая, что Паша сейчас немного не в себе, спросил сослуживцев Маланин.
Уманец лишь вздохнул.
– Самому тошно. Когда мы в дом гранату бросили, когда стреляли, казалось, все правильно делаем. Злость тогда у меня была…
– Праведная злость, – добавил сержант.
– А теперь такое чувство, будто все зря.
– Поздно об этом говорить. Я виноват. Это я заставил вас на кладбище поклясться, что отомстим. Вы же не хотели?
– Мы все правильно сделали! – выкрикнул Уманец, ударяя кулаком по столу, да так сильно, что карты подпрыгнули.
– Нутром чую, зря я вас тогда принудил. Надо было одному поклясться.
– Так, – проговорил Уманец, – началось!
У тебя, Куницын, крыша поехала. Слабак ты! Чеченских ублюдков замочил и переживаешь, будто детей родных похоронил? А они что, жалеют наших?
– Одно дело – война, а это – убийство.
– Ты лучше о ребятах вспомни, они-то за что полегли у себя дома?
– Не знаю, – Куницын тряхнул головой, сбрасывая оцепенение. – Я одно знаю, что не хотел этого.
– Хотел не хотел, какая теперь разница? О себе думать надо. Пока мы сами снайпера не изловим, охота На нас не закрыта.
На горке за лесом блеснули фары машины.
– Несет кого-то нелегкая, – проговорил Прошкин, снимая автомат с предохранителя. И, странное дело, на душе стало легче: дорога наконец подала признаки жизни. До этого ему казалось, что весь мир забыл об их существовании.
Автомобиль выскочил на прямой участок шоссе. Водитель, заметив красный сигнал, сбавил скорость, но не нервно, а спокойно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38
«В продолжение темы репортаж нашего специального корреспондента из старинного русского города Ельска…»
«Случайностей не бывает», – подумал Холмогоров, понимая, что не просто так ему захотелось сегодня вечером включить телевизор.
На фоне металлических ворот с красными звездами казенно и заученно подполковник Кабанов уверял зрителей, что гибель спецназовцев в Ельске никак напрямую не связана с операцией в Чечне.
Затем он же, сидя на лавочке возле тех же ворот, буквально говорил обратное, будучи уверенным, что камера выключена. Корреспондент, хоть и подставил подполковника, все-таки честно сообщил, что последние высказывания делались Кабановым в частном порядке, так сказать, не для прессы.
Затем корреспондент перекочевал па кладбище к свежим могилам и порадовал телезрителей догадкой, что в центре России орудует чеченский снайпер, решивший извести спецназовцев до последнего человека. «Наверное, так думает и городское начальство, иначе зачем оно разместило на местном заводе дополнительный заказ на ограду для военных могил? Ограды, заказанной мэром Цветковым, будет достаточно для того, чтобы отгородить десять захоронений», – подытожил корреспондент.
«В чем, в чем, а в здравомыслии мэру Цветкову не откажешь», – с горечью подумал Холмогоров.
В Москве у него было много неоконченных дел, но после репортажа Холмогоров уже не сомневался в том, что завтра он должен быть в Ельске. С утра он появился на службе, переговорил с архитектором, проектировавшим собор, и попросил его не спешить. Составил записку, к которой приложил ксерокопию из «Епархиальных ведомостей», передал ее секретарю и после обеда выехал из Москвы.
Если была возможность ехать на машине, Холмогоров всегда ее использовал, к услугам железной дороги или авиакомпаний прибегал редко, когда расстояния были уж очень большими. Если же до города можно было добраться в течение дня, то он ехал на собственных «Жигулях» черного цвета.
Согласно предписаниям врачей, поставивших его на ноги после травмы позвоночника, Холмогорову нельзя было сидеть более пятнадцати минут. Даже писать ему рекомендовали стоя.
В Москве Холмогоров так и поступал. А когда за рулем предстояло сидеть часами, он пользовался тугим кожаным корсетом, который принимал на себя половину нагрузки, предназначающейся позвоночнику. Благодаря корсету его осанка была прямой, и он ходил не сгибаясь, вскинув голову, из-за чего казался несколько надменным. Корсет спас его и от бандитского ножа на станции Старый Бор.
"В городе поселилась ненависть, – думал Холмогоров, ведя машину. – Человек же, ослепленный ненавистью, не способен думать, все мысли его лишь о мести. Но одна ненависть не способна остановить другую, злоба рождает злобу.
Об этом написано в Евангелии, многие знают, многие повторяют эти прописные истины. Но одно дело знать, другое – следовать".
Осталась позади кольцевая дорога, впереди показался синий щит с названиями городов. Напротив Ельска стояла цифра «285».
«Приеду в город, когда уже будет темно, – подумал Андрей Алексеевич. – Это и к лучшему. Не будет суеты, как в прошлый раз – и отказываться от опеки мэра Цветкова неудобно, и принимать ее неловко».
* * *
После того как в городе погибли три, спецназовца, в Ельске были приняты все меры предосторожности. На всех въездах и выездах из города установили блокпосты, благо всего два железнодорожных и четыре автомобильных направления соединяли Ельск с внешним миром.
Для этого мэр Цветков распорядился прямо со стройки жилого дома снять железобетонные блоки-комнаты.
За один день на дорогах соорудили шлагбаумы. Теперь никто не мог проехать по дороге, не предъявив документы и не объяснив толком, что ему понадобилось в городе. Случалось, машины заворачивали, особенно легковые, когда водитель чем-то не нравился ОМОНовцам.
Со стороны московского шоссе бетонную блок-комнату не только поставили, но и побелили, укрепили над ней безобразную синюю надпись, полностью противоречащую предназначению сооружения: «Добро пожаловать». Неширокое, на две полосы, шоссе перегораживала полосатая доска шлагбаума, на нем мерно мигали красным светом два светофора. Уже стемнело, город поблескивал огнями, до него оставалось три километра.
Дежурили на московском блокпосту пятеро спецназовцев, старшим среди них был назначен сержант Павел Куницын. Водители из окрестных городов и деревень особенно не спешили в Ельск.
Во-первых, – блокпосты, а во-вторых, никому не хотелось появляться в городе, где орудует чеченский снайпер. Пока он убивает только ОМОНовцев, но вдруг ему что-то в голову стрельнет, и он начнет палить по мирным жителям? Поэтому шоссе и казалось вымершим.
Один из ОМОНовцев, облаченный в бронежилет, в каске, нахлобученной по самые мочки ушей, держа короткий десантный автомат наготове, прохаживался возле шлагбаума, стараясь не попадать в свет красных лампочек. Остальные четверо ОМОНовцев сидели в бетонной коробке.
Блок-комната изготовлялась с большой лоджией, поэтому окно во всю стену заложили кирпичом, оставив лишь дверной проем да узкую щель, из которой просматривались шоссе и прохаживающийся ОМОНовец.
Убранство блокпоста было небогатым, ОМОНовцы еще не успели толком тут обжиться: стол, сбитый из плохо оструганных досок, две лавки, эмалированный бачок с питьевой водой, дешевый магнитофон, печь-буржуйка. Под потолком на белом, как отваренная кость, проводе висела лампочка, бросавшая на лица ОМОНовцев тревожный неровный свет. На столе лежали розданные для игры карты и колода с открытым козырем – пиковым тузом. Но брать карты в руки никто не спешил, игра в переводного дурака всем порядком надоела.
Оружие далеко не прятали, заряженные автоматы с рожками, скрученными изолентой, покоились у спецназовцев на коленях. Бронежилеты и каски лежали на свободной скамейке.
– Паша, ты старший, объясни нам, – допытывался сержант Прошкин у Куницына, – почему ребята в Чечню поехали, а нас не послали?
– Приказы не обсуждаются, – раскуривая сигарету, ответил Паша.
– Не нравится мне это, – вставил Иван Маланин, самый молодой из ОМОН-овцев.
– Куда нас пошлешь, разве что на… – оставил официальный тон Куницын, – всего пять человек из отделения осталось.
– Ты говоришь так, будто наперед знаешь, что не сегодня, так завтра одного из нас не станет, Куницын прищурился, дым от короткой сигареты разъедал глаза.
– Майор Грушин сказал, что разбирательство по происшествию в Чечне закрыто окончательно, даже дела уголовного не возбуждали.
– А мне кажется, – отозвался Иван Маланин, – нас из-за него тут и держат. Снова приедет следователь и станет допытываться.
– Пусть допытывается, – зло ответил сержант Куницын, – мы знаем, что говорить.
– Повторю то, что уже сто раз на допросах говорил: артиллеристы во всем виноваты, это они жилые дома с людьми из минометов накрыли.
– Никто не виноват, – сержант Прошкин подхватил со стола карты, посмотрел на них и с досады плюнул. – После того как мы чеченскую деревню раздолбали, не везет мне в картах, одна дрянь в руки идет.
– Хороший игрок и с плохими картами выиграет.
– Следователи ни хрена нам не сделают, – сказал Иван Маланин. – Майор Грушин уже один раз нас прикрыл, прикроет и второй раз, майор своих не сдаст.
– Не сдаст, потому что не знает, как было на самом деле.
– Не знает… – усмехнулся Куницын. – Слепой не догадается, как оно было на самом деле.
Мы можем московским следователям голову морочить. Кто был на войне, тот сразу поймет, что к чему.
– Когда они, наконец, снайпера поймают? Лично мне умирать неохота, – Уманец положил перед собой сжатые кулаки, большие и тяжелые.
– Наше отделение в командировку не отправят до тех пор, пока снайпера не поймают, – подытожил сержант Куницын.
– И коню понятно, что он именно за нами охотится, – Уманец с тревогой глянул в узкую амбразуру и с облегчением вздохнул, завидев исчезнувшего было из поля зрения Сергея Бронникова. Сержант протирал краем плащ-палатки забрызганный моросящим дождем автомат.
– Не найдут они его, – вздохнул Куницын. – Если сразу не взяли, значит, он хитрее их.
– Не по себе мне, ребята, – Уманец раскурил сигарету. – Мы сидим себе, в карты играем, разговариваем, а, может, он уже в темноте притаился и одного из нас на прицел взял? Следователи нас как живую приманку используют.
– У тебя есть предложение, как исправить ситуацию? – хмыкнул сержант Куницын.
Уманец подался вперед:
– Спасение утопающих – дело рук самих утопающих.
– Не понял…
– Мы сами должны снайпера взять. Мне моя жизнь дорога, да и ваши, ребята, тоже. На нас им наплевать. Видел, как ребят похоронили? Ни почестей тебе, ни салюта, закопали, будто они бомжи какие-то. Город спит и во сне видит, как нас пятерых – оставшихся в живых – перестреляют. Я знаю, Грушин с генералом говорил, просил, чтобы наше отделение в соседний ОМОН перебросили, а тот сходу ему отказал. Кому охота к себе в часть прокаженных брать? С нами теперь поступают, как с рижским ОМОНом, помнишь? Как стрелять, так их командиры послали, а как признаться, что приказ был отдан, так нет виноватых, сами отдувайтесь.
– Не паникуй, – сказал Куницын.
– Я не паникую, я спокоен. Пока спокоен, – добавил Уманец.
– Мы за ребят отомстили, это правильно.
Но и они, как оказалось, мстить умеют.
– Не дури. В Ельск ни один чечен не сунется.
– Наняли они кого-то, у них денег немерено, – предположил Куницын.
– Нам от этого не легче.
– Карты розданы, играть будем или как?
Куницын, ничего не отвечая, встал, подошел к магнитоле, нажал клавишу. Кассета прокрутилась недолго, индикаторная лампочка моргнула и погасла.
– Я же говорил, надо радио слушать, магнитофон быстро батареи садит!
– Говорил, говорил… – пробубнил Куницын и положил руки на холодную, нетопленую металлическую печку. Он стоял неподвижно и, казалось, вслушивался в тишину, пытаясь разобрать в ней невнятные звуки ночи. Лицо его сделалось серым, губы побледнели, приобрели фиолетовый оттенок.
– Ты чего? – встревожился Уманец.
– Я, ребята, во всем виноват, – глухо проговорил сержант Куницын.
– О чем он? – понимая, что Паша сейчас немного не в себе, спросил сослуживцев Маланин.
Уманец лишь вздохнул.
– Самому тошно. Когда мы в дом гранату бросили, когда стреляли, казалось, все правильно делаем. Злость тогда у меня была…
– Праведная злость, – добавил сержант.
– А теперь такое чувство, будто все зря.
– Поздно об этом говорить. Я виноват. Это я заставил вас на кладбище поклясться, что отомстим. Вы же не хотели?
– Мы все правильно сделали! – выкрикнул Уманец, ударяя кулаком по столу, да так сильно, что карты подпрыгнули.
– Нутром чую, зря я вас тогда принудил. Надо было одному поклясться.
– Так, – проговорил Уманец, – началось!
У тебя, Куницын, крыша поехала. Слабак ты! Чеченских ублюдков замочил и переживаешь, будто детей родных похоронил? А они что, жалеют наших?
– Одно дело – война, а это – убийство.
– Ты лучше о ребятах вспомни, они-то за что полегли у себя дома?
– Не знаю, – Куницын тряхнул головой, сбрасывая оцепенение. – Я одно знаю, что не хотел этого.
– Хотел не хотел, какая теперь разница? О себе думать надо. Пока мы сами снайпера не изловим, охота На нас не закрыта.
На горке за лесом блеснули фары машины.
– Несет кого-то нелегкая, – проговорил Прошкин, снимая автомат с предохранителя. И, странное дело, на душе стало легче: дорога наконец подала признаки жизни. До этого ему казалось, что весь мир забыл об их существовании.
Автомобиль выскочил на прямой участок шоссе. Водитель, заметив красный сигнал, сбавил скорость, но не нервно, а спокойно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38