С этого момента дела пошли быстрее, и вскоре он уже сел, сбрасывая с себя веревочные кольца и с отвращением сдирая с губ намертво приклеившийся пластырь. Тело казалось набитым ватой, руки и ноги слушались плохо, но это уже были детали.
– С возвращением тебя, – шепнул он Тамаре, принимаясь за узлы на ее руках. – На этом свете без нас было бы скучно.
– Не болтай, – едва слышно ответила Тамара. – Если выберемся, я тебе устрою веселую жизнь.
Дорогин слегка пожал плечами: он ничего не имел против.
С трудом распутав сложные узлы, он освободил Тамару и некоторое время терпеливо массировал ее руки, возвращая им чувствительность.
– Что дальше? – шепотом спросила она.
В ответ Дорогин снова пожал плечами: что он мог сказать? Бесшумно ступая, он подошел к двери и осторожно выглянул в коридор через забранное частой решеткой окошечко. Он увидел только глухую пластиковую панель напротив да обтянутую синей тканью джинсов ногу сидевшего на складном стульчике справа от входа часового. Обутая в разношенный кроссовок нога ритмично притопывала в такт неслышной мелодии. Дорогин напряг слух и сквозь гул судовой машины уловил слабое пришептывание, пробивавшееся через наушники плейера. Не оборачиваясь, он показал Тамаре кулак с выставленным вверх большим пальцем и тут же поманил ее к себе.
– Стой тут, – тихо сказал он, когда девушка подошла, – и смотри на эту ногу. Пока топает – все нормально.
– А ты?
– А я подумаю, как нам отсюда выбраться.
Тамара кивнула, и Дорогин принялся осматривать дверь. Дверь открывалась наружу и представляла собой каркас из металлических уголков, на которые был наварен стальной лист. Запиралась она снаружи на самый обыкновенный замок с английской сердцевиной.
Замок был приварен к двери изнутри, и, осмотрев его, Дорогин тихо фыркнул. Порывшись в карманах, он извлек из них несколько пропущенных при обыске мелких монет и принялся выворачивать удерживающие крышку замка винты, действуя монетой, как отверткой. Тот, кто устанавливал этот замок, явно не рассчитывал на то, что его будут взламывать изнутри, а Пузырь слишком понадеялся на свои веревки и препараты из богатой аптечки Владлена Михайловича.
Монета – не самый удобный инструмент, и Сергею пришлось повозиться, прежде чем три винта один за другим выпали ему на ладонь. Тамара не отрываясь наблюдала за часовым, привстав на цыпочки и лишь изредка косясь на Дорогина, чтобы проверить, как у него идут дела.
Сергей осторожно снял с замка крышку и, подняв кверху небритое лицо, радостно улыбнулся Тамаре и хитро подмигнул ей. Тамара через силу заставила себя улыбнуться в ответ. Она чувствовала, что если останется жива, то запомнит эту поездку на всю жизнь.
Как назвал это Сергей? «Слиться с народными массами», кажется, так или как-то похоже на это. Она вспомнила незнакомого человека с раздробленным коленом, который так страшно стонал, истекая кровью. Он умирал на глазах, а она, имея огромный опыт медицинского работника, ничем не могла ему помочь.
Дорогая тем временем положил крышку замка на металлический пол, взялся двумя пальцами за темный металлический язычок, потянул его на себя, высунув от напряжения собственный язык, и вдруг легко вынул фигурную железку из паза. Глухо дзынькнув, в сторону отлетела какая-то пружина. Дорогин повертел язычок замка в руке, сунул было его в карман, но передумал и, снова вынув, зажал язычок в кулаке. Это было смехотворное «оружие», но с ним он почувствовал себя немного увереннее.
Отодвинув Тамару, он выглянул в окошечко. Часовой по-прежнему наслаждался музыкой и даже еще больше увеличил громкость. Теперь Дорогин смог различить голос Татьяны Овсиенко. Она пела про ветер с моря, который нагонял беду. Это как нельзя лучше иллюстрировало ситуацию.
Сергей глубоко вдохнул, резко выдохнул и толчком распахнул дверь. Он сразу же выскочил в коридор, готовясь встретить вскочившего часового сокрушительным ударом, но оказалось, что тот даже не заметил нависшей над ним смертельной опасности.
Запрокинув голову и закрыв глаза, он отбивал ногой ритм, слепой и глухой ко всему, кроме звучавшей в наушниках музыки. Дорогин даже пожалел этого совершенно незнакомого ему человека: вполне могло случиться так, что песня про ветер с моря окажется последним, что тот услышит в своей жизни.
Наклонившись, Дорогин осторожно потянулся левой рукой к пистолету, и тут вахтенный вдруг открыл глаза. Увидев склонившееся над ним небритое лицо с венчавшим его грязным марлевым тюрбаном, матрос еще шире распахнул глаза и напрягся, собираясь вскочить, но обрушившийся справа кулак Дорогина погасил его порыв. Глаза матроса утратили осмысленное выражение и закрылись.
Дорогин подхватил обмякшее тело и волоком оттащил в кладовку. Прикрыв за собой дверь, он начал торопливо раздеваться. Бросив в угол свою изорванную, грязную одежду, он присвоил джинсы и полосатую безрукавку часового.
– Помоги, – сказал он Тамаре и стал разматывать свою сбившуюся, грязную и чересчур заметную повязку.
– Что ты делаешь? – возмутилась Тамара. – У тебя же там открытая рана!
– Пластырь, – коротко ответил Дорогин, и Тамара бросилась искать валявшиеся на полу куски лейкопластыря, которыми раньше были заклеены их рты.
Приведя себя в относительный порядок, Сергей снова открыл дверь и выглянул в коридор. Коридор был по-прежнему пуст. Видимо, эта часть корабля посещалась редко, а может быть, команда просто была занята в других местах. Снова повернувшись к потерявшему сознание матросу, Дорогин взял его за левое запястье и посмотрел на часы. Было начало первого, оставалось лишь выяснить – дня или ночи.
Впрочем, Сергей был уверен, что, будь сейчас ночь, их с Тамарой давно выбросили бы за борт.
Матрос застонал и открыл глаза. Дорогин вскинул пистолет, направив тяжелый набалдашник глушителя в лоб поверженному противнику. Это был самый простой и надежный выход, но Тамара напомнила Сергею о своем присутствии, схватив его за руку.
– А что ты предлагаешь? – сквозь зубы спросил Дорогин, не сводя глаз с застывшего от ужаса вахтенного.
– Я не вижу смысла в том, чтобы его убивать, – ответила Тамара. – Жив он будет или мертв, тому, кто сюда придет, все равно станет ясно, что мы сбежали.
Лицо вахтенного озарилось светом надежды, который потух после того, как Дорогин ударил его по голове рукояткой пистолета.
– Пойдем, – сказал он Тамаре и негромко проворчал:
– И милость к падшим призывал…
– Представь себе, – сказала она запальчиво, но Дорогин уже был в коридоре.
Тамара выскользнула за ним и тихо прикрыла за собой дверь инструментальной кладовой.
* * *
Расставшись с Владленом Михайловичем, Алексей Мокеев, известный среди своих приятелей под кличкой Пузырь, отправился по делам далеко не сразу.
Сначала он зашел в бар и пропустил там пару-тройку рюмочек – сколько именно, он как-то не удосужился посчитать. Десять тысяч долларов жгли ему карман, времени было хоть отбавляй, и он решил, что полчаса, проведенные у стойки, ничего не изменят.
Это было вопиющим нарушением дисциплины, но Пузырь уже чувствовал себя миллионером, и доводы разума, напоминавшего, что до получения вожделенного миллиона еще надо дожить, выглядели довольно бледно по сравнению с обещанной суммой.
Пузырь никак не мог заставить себя перестать думать об этих деньгах: как он их получит, какой объем должен занимать миллион долларов, где он будет их хранить и что купит себе в первую очередь. У него все время получалось, что в первую очередь он купит себе вид на жительство где-нибудь в спокойной, законопослушной Европе, где профессиональные костоломы вроде него самого ходят по струнке и до обморока боятся полиции. А потом, когда у него будет уютный трехэтажный особняк под красной черепичной крышей, можно будет подумать обо всем остальном: о достойном автомобиле (нет, черт возьми, об автомобилях!), о собственной яхте для прогулок по морю, о втором доме – где-нибудь на побережье – и даже, пропади оно все пропадом, о садовнике. Личный садовник казался Пузырю верхом роскоши, и, подумав о садовнике, он понял, что совсем замечтался, и со вздохом «опустился» на грешную землю.
Он обнаружил, что все еще сидит в баре, сжимая в волосатом кулаке пустой стакан, и горячо обсуждает с каким-то коммерсантом-мешочником сравнительные достоинства «мерседеса» и «ягуара». Коммерсант был одет в спортивный костюм с красно-бело-зелеными вставками и ни черта не смыслил ни в «мерседесах», ни в «ягуарах», однако отстаивал свои суждения со снисходительной раздражительностью человека, который, тяжким трудом заработав свои первые десять-пятнадцать тысяч, полагает себя прошедшим огонь и воду и медные трубы.. Пузырь заглянул в свой пустой стакан, не глядя сунул его в пространство, откуда тот вернулся уже наполненным, проглотил обжигающее содержимое, небрежно уронил на стойку стодолларовую бумажку и вышел, на прощание обозвав коммерсанта козлом. Коммерсант оскорбился было и даже вскочил с высокого одноногого табурета, но, бросив оценивающий взгляд на треугольную спину удаляющегося Пузыря, решил обратить все в шутку и, фальшиво улыбнувшись, уселся на место.
Пузырь выбрался на прогулочную палубу, отметив, что качка, кажется, усилилась. Судя по его ощущениям, корабль попал в изрядный шторм, но море за бортом было спокойным и безмятежно сверкало под лучами полуденного солнца. Немного поразмыслив над этим природным феноменом, Пузырь понял, что на радостях он ухитрился-таки надраться. Это было из рук вон плохо, и он постарался взять себя в руки.
Подышав соленым морским воздухом, он почувствовал себя немного лучше и решил, что умнее всего сейчас будет отправиться в каюту и вздремнуть там минуток двести-триста, чтобы к вечеру голова была свежей. Говоря по совести, на большее он сейчас был просто не способен, но чувство долга взяло верх, и Пузырь решил сначала проверить, все ли в порядке с грузом и пленниками.
Груз был на месте, и Пузырь, приподняв уголок брезента, долго глазел на ящики. Плоские деревянные крышки притягивали как магнитом, и Пузырь уже не впервые за последний час подумал, что, узнай он о характере груза немного раньше, сейчас все было бы по-другому. Если бы они хоть о чем-то догадались, если бы этот дурень Шуруп тогда, в машине, не дал бедняге Слону пистолетом по морде, а вместе с ним заглянул под крышку, то тогда… Тогда ни о каком миллионе не было бы и речи. Речь шла бы о десятках миллионов, причем не вообще, а на каждого из них: столько-то десятков миллионов Шурупу, столько-то Пузырю и по паре миллионов Кравцову и Самолету. И все были бы живы и здоровы – разумеется, кроме Владика.
Пузырь покачал головой и медленно опустил брезент. Что говорить о том, что могло бы быть! Тем более что быть этого всего просто не могло, иначе Владик не был бы Владиком. А если бы Владик не был Владиком, то и золота никакого у него не было бы…
Но Владик был Владиком, и он, как всегда, рассчитал все точно: теперь Пузырю некуда деваться, приходилось сцепить зубы и переть напролом до самого победного конца, не щадя ни других, ни себя и не задавая никаких вопросов.
Пузырь еще немного постоял, облокотившись о поручни и сплевывая в летящую вдоль борта воду. Он выкурил сигарету, думая о разных разностях, и даже уронил скупую мужскую слезу, вспомнив о Шурупе, который умер, так и не узнав, за что его порубили на куски, как мясную тушу в гастрономе. Как и большинство жестоких людей, Пузырь был сентиментален, а в пьяном виде становился еще и слезлив – до тех пор, пока не впадал в буйство.
Вытерев глаза тыльной стороной ладони, Пузырь вздохнул и направился к служебному трапу, стараясь ступать твердо и уверенно. Его все еще немного шатало, но хмель уже начал понемногу выветриваться, и, как всегда, на смену пьяной эйфории стало приходить глухое раздражение.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49