— Возможно, там подумали, что я работаю в полиции, — объяснил я.
Джо внимательно посмотрел на меня.
— А ты, конечно, не выдавал себя за офицера, — заметил он.
— Конечно. Я вообще никак не представился.
— По закону ты не имеешь права действовать таким образом, чтобы люди принимали тебя за офицера.
— Если есть намерение обмануть их, не так ли?
— Обмануть или заставить их сделать что-то для тебя, чего они не стали бы иначе делать. Ну да ладно! Итак, нет ни машины, ни прав. Конечно, он может водить незарегистрированную машину без прав. А где он живет?
— Понятия не имею.
— Он освобожден не досрочно, так что никто теперь о нем ничего не знает. А где он проживал в последний раз?
— В отеле в начале Бродвея, но это было больше двенадцати лет назад.
— Да, вряд ли его номер ждал своего постояльца так долго.
— Я звонил туда — так, на всякий случай.
— Ну и что?
— Во всяком случае, под его фамилией никто не значится.
— Да, это — другое дело, — согласился Джо. — Фальшивое удостоверение; у него их может быть куча. За двенадцать лет за решеткой он перезнакомился с множеством мерзавцев. Когда, говоришь, его освободили, в середине июля? Теперь у него могут быть какие угодно документы — от «Америкэн Экспресс» до шведского паспорта.
— Я думал об этом.
— И ты абсолютно уверен, что сейчас он в Нью-Йорке...
— Наверняка.
— ... и замышляет убийство еще одной девчонки. Как ее зовут?
— Элейн Марделл.
— А затем он, без сомнения, прикончит и тебя — для ровного счета. — Джо вновь задумался. — Если мы получим официальный запрос из Массилона, тогда сможем заняться его поисками. Но это лишь в том случае, если они откроют дело, тогда мы сможем принять меры по защите возможной жертвы от насильника.
— Думаю, Гавличек не против, — высказал предположение я. — Важно, чтобы он смог убедить своего шефа.
— Конечно, он был не против, пока вы сидели в ресторане и болтали о футболе. Теперь вас разделяют пятьсот миль, а у него и своих-то дел невпроворот. Наобещать можно с три короба. Какой полицейский захочет вновь открыть закрытое им самим дело?
— Я все понимаю.
Джо вытащил из пачки сигарету, помял ее в пальцах, но затем засунул обратно.
— А как насчет фотографии? Там, в «Денморе», додумались ее сделать?
— Когда он прибыл к ним. Восемь лет назад.
— Ты хотел сказать — двенадцать?
— Нет, восемь. Сперва он сидел в «Аттике».
— Да, вспомнил, ты говорил об этом.
— Значит, единственной его фотографии уже восемь лет. Я интересовался, могу ли получить копию. Того парня, с которым я разговаривал об этом, терзали сомнения. Он не был уверен, можно ли предоставить ее неофициальному лицу.
— Хорошо, хоть там тебя не приняли за офицера полиции.
— Не приняли.
— Я могу позвонить им, — сказал Джо, — но не думаю, что это принесет нам много пользы. Тамошние ребята всегда рады помочь, но у них и своих дел хватает. А в фотографии вообще нет никакой нужды до тех пор, пока в Огайо не откроют дело, а это случится не ранее, тем они получат новый судебно-медицинский отчет.
— Возможно, и тогда не откроют.
— Возможно. К тому времени у тебя будет фотография Мотли из «Денмора». Если только они решатся отправить ее тебе.
— Я не могу ждать так долго.
— Почему?
— Потому что хочу начать его поиски.
— Значит, фотография тебе нужна позарез.
— Хотя бы карандашный набросок.
Джо внимательно посмотрел на меня.
— А это неплохая идея, — сказал он. — Ты имеешь в виду одного из наших художников?
— Надеюсь, ты знаешь кого-нибудь, кто согласится на это?
— За небольшую плату?
— Конечно.
— Да, это я могу устроить. Ты посидишь с художником, а он с твоих слов нарисует портрет того, кого ты не видел уже двенадцать лет.
— Это лицо забыть невозможно.
— Угу.
— Да и в связи с его арестом в деле должно было быть фото.
— У тебя нет копии?
— Нет, но я могу посмотреть микрофильм в библиотеке. Он освежит память.
— А потом ты посидишь с художником?
— Хоть сейчас он наверняка выглядит иначе — столько лет прошло! — но приблизительное сходство, надеюсь, получится.
— Хороший художник сможет его немного состарить, они умеют это делать.
— Чего только они не умеют делать! Возможно, вам стоит встретиться втроем — тебе, художнику и этой...
— Элейн.
— Да, верно, Элейн.
— Я не думал об этом, — сказал я, — но в принципе это хорошая идея.
— Да, я просто переполнен хорошими идеями, это моя работа. В принципе у меня есть трое таких парней на примете, но я сначала должен договориться с ними. Как ты посмотришь, если это обойдется тебе в сотню баксов?
— Нормально, можно и больше, если потребуется.
— Сотни более чем достаточно. — Джо взялся за телефон. — Это отличный художник, — сказал он, набирая номер. — И что особенно важно: такая задача его наверняка заинтересует.
Глава 7
Рэй Галиндес больше напоминал полицейского, чем художника, — среднего роста, коренастый, с густыми бровями, из-под которых выглядывали карие, как у коккер-спаниеля, глаза. Сначала я решил, что ему чуть меньше сорока, но грузность и осанистость делали его старше своих лет, и через несколько минут я мысленно сделал его моложе лет на десять — двенадцать.
Как мы и договаривались, он встретился с нами у Элейн в тот вечер ровно в семь тридцать. Я пришел пораньше, чтобы успеть выпить чашечку кофе. Сам Галиндес от кофе отказался; тогда Элейн предложила пиво.
— Возможно, потом, мэм, — вежливо ответил он. — Сейчас я не отказался бы от стакана воды.
К нам он обращался «сэр» и «мэм»; пока я объяснял ему суть проблемы, он задумчиво водил карандашом по мольберту. Затем он попросил меня на словах описать Мотли.
— Ну что же, это вполне возможно, — ответил он, выслушав меня. — Вы описали вполне запоминающуюся определенную личность, а это намного упрощает мою работу. Ничего нет хуже, когда свидетель говорит: «Вы знаете, это был самый обыкновенный человек, похожий на любого другого». Как правило, это означает одно из двух: либо подозреваемый действительно не имеет никаких характерных черт, либо свидетель в действительности не увидел то, на что смотрел. Такое часто встречается, когда они принадлежат к разным расам. Белый свидетель, видевший черного подозреваемого, запоминает только то, что тот черный. Люди видят цвет и не видят всего остального.
Прежде чем заняться рисунком, Галиндес попросил нас еще раз, закрыв глаза, припомнить внешность Мотли.
— Чем больше вы вспомните деталей, — сказал он, — тем подробнее получится рисунок.
После этого он взял в руки мягкий карандаш, резинку и приступил к рисунку. Днем я сбегал в библиотеку на Сорок второй улице и нашел в старых газетах две фотографии Мотли: одна из них была сделана при его аресте, другая — во время суда. Не знаю, нужно ли было мне что-либо освежать в памяти, но они определенно помогли вновь воочию представить его себе.
Я с удивлением и восхищением наблюдал за тем, как постепенно на бумаге проступали черты лица. Художник попросил нас показать ему, где поправить получившийся набросок, взял в руки резинку, что-то немного изменил, и постепенно рисунок стал как две капли воды походить на Мотли — такого, каким мы его запомнили. Когда все замечания были учтены, Галиндес произнес подобающую случаю речь.
— Уже на этом рисунке, — сказал он, — человек выглядит несколько старше своих двадцати восьми лет — частично потому, что, как нам известно, ему сейчас примерно сорок или сорок один, и наш мозг непроизвольно подправляет собственную память. С возрастом черты лица изменяются только в одну сторону — они становятся более рельефными, выступающими. Нарисуйте карикатуру на человека, и через десять — двадцать лет она отнюдь не будет казаться преувеличением. Моя учительница любила повторять, что с возрастом мы становимся похожи на собственные карикатуры. Что касается нашего рисунка, то мы слегка увеличим нос, немного утопим глаза под бровями... — Рассказ сопровождался короткими, быстрыми движениями карандаша и резинки по бумаге, слегка затемнявшими рисунок в одних местах и чуть-чуть уточнявшими линии — в других; демонстрация была вполне убедительной.
— Кроме того, давит груз возраста, — продолжил он, — изменяя черты лица здесь и там. — Еще одно легкое движение резинкой, незаметный штришок карандашом. — И еще — линия волос; в этом вопросе у нас полная неясность. Сохранил ли он свою шевелюру? Может, сейчас он лысый, как яйцо? Мы ничего не знаем об этом. Разумно предположить, что у него, как и у большинства мужчин в его возрасте, появились залысины. Это отнюдь не означает, что он сколько-нибудь заметно облысел — просто эта линия слегка изменилась и отступила назад... Примерно вот так.
Затем он коснулся уголков глаз, слегка загнул книзу кончики губ, чуть резче обозначил скулы; подержал рисунок на вытянутой руке, потом еще несколько раз тронул его карандашом и резинкой.
— Ну что? — спросил наконец он. — Можно в рамку — и на стену?
Закончив работу, Галиндес не стал отказываться от предложенного Элейн «Хайнекена», а мы с ней выпили пополам бутылку «Перрьера». Гость немного рассказал о себе — сначала неохотно, но Элейн мастерски сумела разговорить его, сказывался профессиональный талант. Галиндес рассказал, что с детства умел неплохо рисовать и настолько свыкся с этим, что никогда и не думал зарабатывать этим деньги. Ему всегда хотелось стать полицейским: в департаменте служил его любимый дядюшка, так что он смог пройти вступительные экзамены сразу же по окончании двухлетних курсов в колледже Кингсборо.
На службе он развлекался, рисуя карикатуры на сослуживцев, пока однажды не пришлось подменить отсутствовавшего штатного художника и составить со слов жертвы портрет насильника. Теперь он был завален подобной работой, она нравилась ему, но вместе с тем у него появилось ощущение, что рано или поздно работу в полиции придется бросить — возможности для самовыражения, которые она предоставляла, были не слишком велики, а он чувствовал в себе силы на большее. Окончательный выбор Галиндес еще не сделал и сейчас находился на распутье.
Элейн предложила ему второй бокал пива, но он отказался, поблагодарил меня за две полусотенные купюры, которые я ему вручил, и попросил нас поставить его в известность о том, как будут идти дела.
— Хотелось бы взглянуть на него, — объяснил он, — или хотя бы на фотографию. Интересно, насколько я оказался прав. Иногда бывает, что пойманный преступник ничего общего с моим портретом не имеет, а иногда любой признает, что я будто с натуры его рисовал.
Галиндес попрощался и ушел; Элейн закрыла за ним дверь и методично заперла все замки и засовы.
— Я чувствую себя дурочкой, когда делаю это, — призналась она, — но все равно ничего не могу с собой поделать.
— Некоторые ставят по полдюжины замков на каждую дверь, устанавливают сигнализацию и все такое, хотя никто не угрожает им расправой.
— Приятно думать. А он славный парень, этот Рэй. Интересно, уйдет он из полиции или нет?..
— Трудно сказать.
— А кем бы ты хотел стать, кроме как полицейским?
— Я даже полицейским стать не собирался. Это как-то само собой получилось: я еще во время учебы в Академии понял, что рожден именно для этой работы, но раньше ни о чем подобном и не подозревал. Ребенком я мечтал стать Джо Ди-Маджио, но об этом тогда мечтал каждый мальчишка. Я ничего не предпринимал в этом направлении.
— Ты мог бы жениться на Мерилин Монро.
— И рекламировать кофеварки по телевизору. Не приведи Господь.
Элейн собрала пустые стаканы и понесла их на кухню, а я пошел следом за ней. Прополоскав их в струе воды, она поставила стаканы в сушилку.
— Я теперь боюсь каждого шороха, — сказала она. — Что ты делаешь вечером? У тебя есть какие-нибудь дела?
Я взглянул на часы. Обычно по пятницам в восемь тридцать у нас проводились собрания в Соборе Святого Павла, но туда я опоздал — собрание уже началось.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40