один – подходы к дому, другой – внутренность лифта и входную дверь в квартиру), кроме того – винтовую лестницу наверх. Здесь, на крыше, считай, за стеклом помещался небольшой садик и бассейн с солярием. На больший бассейн не хватило места, только это сдерживало фантазию творцов, потому что, судя по различной электронике, следящей и за температурным балансом почвы под растениями и за что-то ласково шепчущей на русском языке воде в бассейне, средств хватило бы.
Попозже они ужинали чем бог послал (причем Нина, вмешавшись в божественную волю, позвонила в ближайший ресторан, откуда через час и доставили все посланное). Выпили по рюмке, помянули покойника, и Нина еще раз всплакнула. Потом Нина вместе с телефоном, поминутно звонившим, выслушивала соболезнования от множества знакомых, немедленно узнавших о приезде инфанты, нежась в подогретом бассейне, а Николай, сидя в кресле-качалке, выпивал за упокой христианской, в общем-то, души.
Перед сном он тоже плавал в бассейне под музыку и голубые сполохи какого-то итальянского механизма, испускавшего томный мягкий свет. И уже в халате побродил по комнатам, скользя купальными махровыми тапочками по ослепительно натертому паркету и разглядывая антикварную мебель и картины в тяжелых стационарных рамах. На картинах преобладало женское тело – розовое, холеное и страшно дореволюционное.
Нина наконец выслушала очередное сочувствие, решительно отключила телефон, и ночь началась. Они легли в постель, и, кстати, через пару минут она не могла уже думать ни об отце, ни о давно умершей матери, ни о собственном круглом сиротстве…
Утро было кисейное, матово-солнечное; сквозь розовато-теплый, прозрачный тюль пробивалось уже не южное, как вчера, а московское будничное светило.
Николай некоторое время рассматривал лепнину потолка, ровные узорные квадраты по периметру с созвездиями и розетками вперемежку и огромное, то же розеточное переплетение листьев и цветочных лепестков, откуда свисала на бронзовой ноге хрустальная россыпь люстры. На стенах обои переливались нежным шелком, конечно, западная подделка, впрочем, кто знает, что современный сервис может предложить теперь достойным людям? Увидел картину на стене и странно кольнуло близким воспоминанием – бушующее море, маленький, борющийся со стихией кораблик, – разумеется, Айвазовский, насмешливым штрихом вернувший его назад на несколько дней в городской, полный морских волн музей, чем завершил плавный оборот судьбоносного сюжета, счастливым финалом которого была эта московская постель… Ухмыльнувшись, Николай посмотрел на уже проснувшуюся, хитро подсматривающую за ним сквозь уголок улыбки Нину. Заметив, что обнаружена, Нина хихикнула, выпростала руку, потянулась, быстро обняла Николая, поцеловала, хищно застыла над его лицом и…
Вдруг среди плавного нарастания чувств, как преломление оных, серебром ударил звонок из прихожей, и вместе с падением настроения Нина вынужденно скатилась с постели и, уже на ногах, грациозно потянувшись к халатику, лукаво обернулась, чтобы взглянуть на свое загорелое отражение в его глазах; запахнулась и вышла.
Николай, разгладив ладонями простыню на голых чреслах, вновь уставился в потолок. Как странно!..
Только сейчас он вступил в строй чувств, о котором, если когда и думал, так только как о чем-то далеком, будущем, хрустальном, как башмачок Золушки, что будет сияющим ключиком к возможному счастью.
И вот оно свершилось, и он – Он! – готов идти под венец (сегодня пока в загс) совершенно безропотно и даже где-то с ощущением счастья, которое тут же, побочно, в более доступном оформлении выражалось такими простыми вещами, как розоватая бархатистость солнечных лучей, домашнее колыхание занавеси, выдуваемое московским, еще по-утреннему чистым ветерком из открытой балконной двери, Нинин солнечный изгиб бедра, ее горячая близость ночью, неудержимая улыбка на губах…
Послышались громкие шаги. Вдруг, испуганно запахивая на груди халатик, заглянула Нина.
– Николай! Ты только не волнуйся и держи себя в руках…
Ее быстро отстранили, дверь бесшумно, но со страшной силой распахнулась, и на пороге появился Барон.
Отари Карлович был в своем черном ослепительном костюме, в котором принимал гостей, в блестящих совсем незаметных туфлях, с уголком платочка в нагрудном кармане под цвет галстука; черные усы грозно топорщились, глаза черно-грозно горели, грудь раздувалась вместе с животом – гроза!.. За его спиной делала знаки Нина, и видно было, что испуг ее уже проходил, а жест был успокаивающим.
Качаури зашел в комнату, огляделся, – Нина застыла с поднятой над головой рукой, – сочно закрыл за собой дверь. Подошел к кровати и грузно навис:
– Это что же теперь с вами прикажете делать?!
Он произнес это страшно сердито, углубив круглые борозды коричневых морщин вокруг сразу крепко сжавшегося рта. Очень грозно, хотя как-то чувствовалось: папа смирился с бегством дочки и желает нащупать пути сохранения лица при невозможности ничего изменить.
В дверь просунулась Нинина голова.
– Папа!
– Закрой дверь, негодница! – сердито крикнул отец с такой интонацией, что уж точно не стало сомнений: гроза Барона сдала.
И верно, Качаури вынул из внутреннего кармана обычный белый платок и вытер вспотевшее лицо. Тут же машинально, совсем как-то по-родственному сел на кровать, и Николаю вдруг стало смешно и неловко лежать едва прикрытым одной простыней.
– А нам тут сообщили, что вас убили подростки-наркоманы.
– Чушь! Это меня-то? Как же!.. Нет, попробовали набег совершить, хотели ограбить кого-нибудь из гостей. Это в отместку за своего главаря, кто-то ему руку сломал. В общем, яйца выеденного не стоит. А вы тут все, пожалуй, между собой решили? Сами, не посоветовавшись!..
– Да вот, так вышло, – ухмыльнулся Николай, поправил тонкую простыню, чтобы не так живо обрисовывались его члены. Качаури проследил за его манипуляциями, хмыкнул.
– Ишь! Разлегся! Жених хренов!
И в сердцах ударил себя кулаком по колену.
– Ну ты мне и накуролесил, парень! Ладно, прощаю. Только обязательно венчаться, это мое отцовское условие. Чтобы все было по-христиански.
Сердито хмыкнул, поднялся и пошел к двери. Не оглядываясь, вышел. Тут же дверь распахнулась, он вновь заглянул.
– Ну, что лежишь? Завтракать будешь?
– Сейчас встаю.
Сначала коричневая резная дверь посветлела до золотисто-медвяного цвета. Синий оттенок с обоев исчез, обернувшись бледно-голубым; было совершенно непонятно, почему в упор рассматриваемые цвета, так вначале обманчиво запечатлевшиеся в сознании, на самом деле совсем другие. Это словно бы уже пришел с готовым видением раскраски здешнего убранства и не можешь расстаться с идеалом. Но что-то в мозгу уже поворачивалось, мысли оседали, поспешали прояснить правду… Нина сердито топнула ножкой:
– Ну что же ты, соня, десять часов, а ты еще в постели.
И он понял, что, кажется, заснул снова.
– Звонила охрана снизу, пришел друг отца выразить соболезнование. Его фамилия Миладзе, я его знаю, но я сказала, что мы еще спим. Ну вставай же, дел полно. Мне уже надо бежать.
За завтраком Нина деловито заявила, что уже одиннадцатый час, что надо съездить в контору отца на Калининский, поставить всех на место, показать, кто хозяин, глаз нужен да глаз, отец слишком увлекался мишурой, оно и понятно, если вспомнить, сколько лет жил в бедности, хотелось внешних эффектов. Нет, надо все считать, не разбрасываться. Женский глаз четче все фиксирует, а после медового месяца – "Майами? Может, Австралия? Куда хочешь, милый?" – и ему, Николаю, надо будет подключиться, вдвоем они всех скрутят. Но это потом, говорила она, главное дело в пятнадцать часов, регистрация в загсе, будь дома, никуда не уходи, понял, Коленька?
Потом она ушла переодеваться, долго возилась.
Николай, как был в халате, вошел – она стояла перед огромным зеркалом в черном бархатном платье, делавшем ее тоньше, сверкая его нарядностью, праздничным блеском смоляных волос, смуглой янтарностью обнаженных рук, шеи, нежного начала грудей, угольным бархатом глаз и бархатистым пурпуром губ; на висках колечками загибались к вискам черные локоны, завершая общий образ восточной красавицы, так что, когда Нина оглянулась и мгновенно прочитала по его глазам то, что он ощущал, чуть все не пошло кувырком, но надо было – черт побери! – идти, еще будет время, милый, сказала она, быстро целуя его, и ушла.
– Знаешь, милый, я тебя запру на всякий случай, – сказала она у дверей. – И прикажу охране никого не впускать и не выпускать. Ты уж не скучай, Коленька.
Оставшись один, он долго бродил по комнатам, думая с отстраненным удивлением, что вся эта роскошь скоро будет принадлежать и ему, как ни крути.
Это было очень странно, и он невольно вспомнил свое голодное детство, сестер и братьев, судьбой разбросанных по необъятной России. Вот кого надо будет сразу найти и облагодетельствовать. Хоть слово барско-холопское, дрянь слово, но смысл мы внесем хороший, весело думал он и, качая головой, заглядывал в платяные шкафы, разглядывал посуду – дивно, дивно, все как на выставке.
Поднялся на второй этаж и поплавал в бассейне.
Бассейн овальный, маленький, метров семь длиной и метра три-четыре шириной, но для высотной Москвы – огромный. Вышел в солярий и лег загорать голым в шезлонг. Свобода, за которой шелестят горы зеленых банкнот, просто опьяняла. Хочешь голым загорай, хочешь в костюме плавай в бассейне. И плюс тебя еще охраняют от назойливых посетителей.
Да, жизнь в эти последние дни заструилась молочными реками среди кисельных берегов Он увидел рядом на столике телефон. Подумав, набрал номер. Хотелось похвастаться.
– Алло! – отозвалось со знакомой растяжкой в середине слова.
– Пашка! Это Николай.
– Колька! Ты?! Ты сейчас где? Только о тебе вспоминали, сукин сын! Слушай, тут такое дело!..
– Я-то в Москве, но ты меня послушай…
– Тебя потом, – перебил тот. – Слушай сюда. Да, Олег шалопай, конечно, когда запрос на тебя пришел из Феодосии, пошутить решил…
– Какой запрос? А-а-а!.. – сразу догадался Николай. – Они запрашивали?..
– Ну да. Так Олег выдал твою легенду, мол, вор в законе, мол, сам легенда в воровском мире ну и всякое такое. Ты ведь там вроде в алексеевской своей банде уже разобрался, так? Ну вот, думали через день-другой опровержение послать, да вот руки не дошли, кавардак, понимаешь.
– А что такое?
– Да батя объявился из Америки, злой как черт.
Разозлили его там. Сейчас набирает группу, хочет кое-кому пятки поджарить. Я тебя записал. Ты, значит, в Москве?
– В Москве, в Москве.
– Вот здорово. Ноги в руки и дуй в контору. Твой паспорт, кстати, готов. Теперь ты вновь Николай Федорович Иванов, вернули тебе твою девичью фамилию, наслаждайся. Небось, за три месяца надоело быть Казанцевым? Так вот, командировка намечается еще та, как раз в твоем вкусе. Шухер должен быть на весь союзный мир, генерал просто озверел…
– Слышь, я сегодня не смогу.
– Как не сможешь? Заболел, что ли?
– Да нет, женюсь.
– Что?! Ладно, хватит дурака валять, я жду.
– Нет, правда.
– Ну ладно, пошутил и хватит. Сколько тебе? Двадцать восемь? Не смеши. Никогда не поверю, что найдется баба, которая тебя в загс затащит.
– Как видишь, нашлась.
– Ну все, верю. Значит, так, разберись со своими женами и через час, максимум через два, явишься к генералу и подтвердишь, что едешь с нами. А то батя, Серега, может тебя вычеркнуть. Все, нет времени.
Ждем.
В трубке длинно загудело. Николай положил ее на столик. Надо же, не поверил. Ну и ладно.
Он еще немного полежал. Нет, думал он, жениться надо. Уже двадцать восемь лет, еще немного и в холостяках застрянешь. Самый возраст. Да и жизнь дурацкая, сплошные приключения, сегодня здесь, завтра там, бардак сплошной. То ли дело дом, семья, очаг, дети разные – красота!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45
Попозже они ужинали чем бог послал (причем Нина, вмешавшись в божественную волю, позвонила в ближайший ресторан, откуда через час и доставили все посланное). Выпили по рюмке, помянули покойника, и Нина еще раз всплакнула. Потом Нина вместе с телефоном, поминутно звонившим, выслушивала соболезнования от множества знакомых, немедленно узнавших о приезде инфанты, нежась в подогретом бассейне, а Николай, сидя в кресле-качалке, выпивал за упокой христианской, в общем-то, души.
Перед сном он тоже плавал в бассейне под музыку и голубые сполохи какого-то итальянского механизма, испускавшего томный мягкий свет. И уже в халате побродил по комнатам, скользя купальными махровыми тапочками по ослепительно натертому паркету и разглядывая антикварную мебель и картины в тяжелых стационарных рамах. На картинах преобладало женское тело – розовое, холеное и страшно дореволюционное.
Нина наконец выслушала очередное сочувствие, решительно отключила телефон, и ночь началась. Они легли в постель, и, кстати, через пару минут она не могла уже думать ни об отце, ни о давно умершей матери, ни о собственном круглом сиротстве…
Утро было кисейное, матово-солнечное; сквозь розовато-теплый, прозрачный тюль пробивалось уже не южное, как вчера, а московское будничное светило.
Николай некоторое время рассматривал лепнину потолка, ровные узорные квадраты по периметру с созвездиями и розетками вперемежку и огромное, то же розеточное переплетение листьев и цветочных лепестков, откуда свисала на бронзовой ноге хрустальная россыпь люстры. На стенах обои переливались нежным шелком, конечно, западная подделка, впрочем, кто знает, что современный сервис может предложить теперь достойным людям? Увидел картину на стене и странно кольнуло близким воспоминанием – бушующее море, маленький, борющийся со стихией кораблик, – разумеется, Айвазовский, насмешливым штрихом вернувший его назад на несколько дней в городской, полный морских волн музей, чем завершил плавный оборот судьбоносного сюжета, счастливым финалом которого была эта московская постель… Ухмыльнувшись, Николай посмотрел на уже проснувшуюся, хитро подсматривающую за ним сквозь уголок улыбки Нину. Заметив, что обнаружена, Нина хихикнула, выпростала руку, потянулась, быстро обняла Николая, поцеловала, хищно застыла над его лицом и…
Вдруг среди плавного нарастания чувств, как преломление оных, серебром ударил звонок из прихожей, и вместе с падением настроения Нина вынужденно скатилась с постели и, уже на ногах, грациозно потянувшись к халатику, лукаво обернулась, чтобы взглянуть на свое загорелое отражение в его глазах; запахнулась и вышла.
Николай, разгладив ладонями простыню на голых чреслах, вновь уставился в потолок. Как странно!..
Только сейчас он вступил в строй чувств, о котором, если когда и думал, так только как о чем-то далеком, будущем, хрустальном, как башмачок Золушки, что будет сияющим ключиком к возможному счастью.
И вот оно свершилось, и он – Он! – готов идти под венец (сегодня пока в загс) совершенно безропотно и даже где-то с ощущением счастья, которое тут же, побочно, в более доступном оформлении выражалось такими простыми вещами, как розоватая бархатистость солнечных лучей, домашнее колыхание занавеси, выдуваемое московским, еще по-утреннему чистым ветерком из открытой балконной двери, Нинин солнечный изгиб бедра, ее горячая близость ночью, неудержимая улыбка на губах…
Послышались громкие шаги. Вдруг, испуганно запахивая на груди халатик, заглянула Нина.
– Николай! Ты только не волнуйся и держи себя в руках…
Ее быстро отстранили, дверь бесшумно, но со страшной силой распахнулась, и на пороге появился Барон.
Отари Карлович был в своем черном ослепительном костюме, в котором принимал гостей, в блестящих совсем незаметных туфлях, с уголком платочка в нагрудном кармане под цвет галстука; черные усы грозно топорщились, глаза черно-грозно горели, грудь раздувалась вместе с животом – гроза!.. За его спиной делала знаки Нина, и видно было, что испуг ее уже проходил, а жест был успокаивающим.
Качаури зашел в комнату, огляделся, – Нина застыла с поднятой над головой рукой, – сочно закрыл за собой дверь. Подошел к кровати и грузно навис:
– Это что же теперь с вами прикажете делать?!
Он произнес это страшно сердито, углубив круглые борозды коричневых морщин вокруг сразу крепко сжавшегося рта. Очень грозно, хотя как-то чувствовалось: папа смирился с бегством дочки и желает нащупать пути сохранения лица при невозможности ничего изменить.
В дверь просунулась Нинина голова.
– Папа!
– Закрой дверь, негодница! – сердито крикнул отец с такой интонацией, что уж точно не стало сомнений: гроза Барона сдала.
И верно, Качаури вынул из внутреннего кармана обычный белый платок и вытер вспотевшее лицо. Тут же машинально, совсем как-то по-родственному сел на кровать, и Николаю вдруг стало смешно и неловко лежать едва прикрытым одной простыней.
– А нам тут сообщили, что вас убили подростки-наркоманы.
– Чушь! Это меня-то? Как же!.. Нет, попробовали набег совершить, хотели ограбить кого-нибудь из гостей. Это в отместку за своего главаря, кто-то ему руку сломал. В общем, яйца выеденного не стоит. А вы тут все, пожалуй, между собой решили? Сами, не посоветовавшись!..
– Да вот, так вышло, – ухмыльнулся Николай, поправил тонкую простыню, чтобы не так живо обрисовывались его члены. Качаури проследил за его манипуляциями, хмыкнул.
– Ишь! Разлегся! Жених хренов!
И в сердцах ударил себя кулаком по колену.
– Ну ты мне и накуролесил, парень! Ладно, прощаю. Только обязательно венчаться, это мое отцовское условие. Чтобы все было по-христиански.
Сердито хмыкнул, поднялся и пошел к двери. Не оглядываясь, вышел. Тут же дверь распахнулась, он вновь заглянул.
– Ну, что лежишь? Завтракать будешь?
– Сейчас встаю.
Сначала коричневая резная дверь посветлела до золотисто-медвяного цвета. Синий оттенок с обоев исчез, обернувшись бледно-голубым; было совершенно непонятно, почему в упор рассматриваемые цвета, так вначале обманчиво запечатлевшиеся в сознании, на самом деле совсем другие. Это словно бы уже пришел с готовым видением раскраски здешнего убранства и не можешь расстаться с идеалом. Но что-то в мозгу уже поворачивалось, мысли оседали, поспешали прояснить правду… Нина сердито топнула ножкой:
– Ну что же ты, соня, десять часов, а ты еще в постели.
И он понял, что, кажется, заснул снова.
– Звонила охрана снизу, пришел друг отца выразить соболезнование. Его фамилия Миладзе, я его знаю, но я сказала, что мы еще спим. Ну вставай же, дел полно. Мне уже надо бежать.
За завтраком Нина деловито заявила, что уже одиннадцатый час, что надо съездить в контору отца на Калининский, поставить всех на место, показать, кто хозяин, глаз нужен да глаз, отец слишком увлекался мишурой, оно и понятно, если вспомнить, сколько лет жил в бедности, хотелось внешних эффектов. Нет, надо все считать, не разбрасываться. Женский глаз четче все фиксирует, а после медового месяца – "Майами? Может, Австралия? Куда хочешь, милый?" – и ему, Николаю, надо будет подключиться, вдвоем они всех скрутят. Но это потом, говорила она, главное дело в пятнадцать часов, регистрация в загсе, будь дома, никуда не уходи, понял, Коленька?
Потом она ушла переодеваться, долго возилась.
Николай, как был в халате, вошел – она стояла перед огромным зеркалом в черном бархатном платье, делавшем ее тоньше, сверкая его нарядностью, праздничным блеском смоляных волос, смуглой янтарностью обнаженных рук, шеи, нежного начала грудей, угольным бархатом глаз и бархатистым пурпуром губ; на висках колечками загибались к вискам черные локоны, завершая общий образ восточной красавицы, так что, когда Нина оглянулась и мгновенно прочитала по его глазам то, что он ощущал, чуть все не пошло кувырком, но надо было – черт побери! – идти, еще будет время, милый, сказала она, быстро целуя его, и ушла.
– Знаешь, милый, я тебя запру на всякий случай, – сказала она у дверей. – И прикажу охране никого не впускать и не выпускать. Ты уж не скучай, Коленька.
Оставшись один, он долго бродил по комнатам, думая с отстраненным удивлением, что вся эта роскошь скоро будет принадлежать и ему, как ни крути.
Это было очень странно, и он невольно вспомнил свое голодное детство, сестер и братьев, судьбой разбросанных по необъятной России. Вот кого надо будет сразу найти и облагодетельствовать. Хоть слово барско-холопское, дрянь слово, но смысл мы внесем хороший, весело думал он и, качая головой, заглядывал в платяные шкафы, разглядывал посуду – дивно, дивно, все как на выставке.
Поднялся на второй этаж и поплавал в бассейне.
Бассейн овальный, маленький, метров семь длиной и метра три-четыре шириной, но для высотной Москвы – огромный. Вышел в солярий и лег загорать голым в шезлонг. Свобода, за которой шелестят горы зеленых банкнот, просто опьяняла. Хочешь голым загорай, хочешь в костюме плавай в бассейне. И плюс тебя еще охраняют от назойливых посетителей.
Да, жизнь в эти последние дни заструилась молочными реками среди кисельных берегов Он увидел рядом на столике телефон. Подумав, набрал номер. Хотелось похвастаться.
– Алло! – отозвалось со знакомой растяжкой в середине слова.
– Пашка! Это Николай.
– Колька! Ты?! Ты сейчас где? Только о тебе вспоминали, сукин сын! Слушай, тут такое дело!..
– Я-то в Москве, но ты меня послушай…
– Тебя потом, – перебил тот. – Слушай сюда. Да, Олег шалопай, конечно, когда запрос на тебя пришел из Феодосии, пошутить решил…
– Какой запрос? А-а-а!.. – сразу догадался Николай. – Они запрашивали?..
– Ну да. Так Олег выдал твою легенду, мол, вор в законе, мол, сам легенда в воровском мире ну и всякое такое. Ты ведь там вроде в алексеевской своей банде уже разобрался, так? Ну вот, думали через день-другой опровержение послать, да вот руки не дошли, кавардак, понимаешь.
– А что такое?
– Да батя объявился из Америки, злой как черт.
Разозлили его там. Сейчас набирает группу, хочет кое-кому пятки поджарить. Я тебя записал. Ты, значит, в Москве?
– В Москве, в Москве.
– Вот здорово. Ноги в руки и дуй в контору. Твой паспорт, кстати, готов. Теперь ты вновь Николай Федорович Иванов, вернули тебе твою девичью фамилию, наслаждайся. Небось, за три месяца надоело быть Казанцевым? Так вот, командировка намечается еще та, как раз в твоем вкусе. Шухер должен быть на весь союзный мир, генерал просто озверел…
– Слышь, я сегодня не смогу.
– Как не сможешь? Заболел, что ли?
– Да нет, женюсь.
– Что?! Ладно, хватит дурака валять, я жду.
– Нет, правда.
– Ну ладно, пошутил и хватит. Сколько тебе? Двадцать восемь? Не смеши. Никогда не поверю, что найдется баба, которая тебя в загс затащит.
– Как видишь, нашлась.
– Ну все, верю. Значит, так, разберись со своими женами и через час, максимум через два, явишься к генералу и подтвердишь, что едешь с нами. А то батя, Серега, может тебя вычеркнуть. Все, нет времени.
Ждем.
В трубке длинно загудело. Николай положил ее на столик. Надо же, не поверил. Ну и ладно.
Он еще немного полежал. Нет, думал он, жениться надо. Уже двадцать восемь лет, еще немного и в холостяках застрянешь. Самый возраст. Да и жизнь дурацкая, сплошные приключения, сегодня здесь, завтра там, бардак сплошной. То ли дело дом, семья, очаг, дети разные – красота!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45