– Глядите вот, господин поручик! Глядите! Не для себя ж я вас умоляю – в работу их взять! Вся организация ихняя будет у вас в руках. Для кого я стараюсь?! Какая мне-то прибыль?!
Офицер решил:
– Сделаем так: отведёте их к воинскому начальнику. Это за площадью. Расскажете ему всё, что и мне. Только про меня не упоминайте. Может, он их задержит. Пришлёт ко мне посыльного – а я начальству доложу о них так, чтобы ты не фигурировал. Больше ничего не могу. И давай уматывай отсюда!
* * *
Когда вышли на привокзальную площадь, Ромеев обронил:
– Сперва в ту сторону, к нужникам!
Барышня продолжала громко возмущаться, не желая идти. Володя, с револьвером в руке, встал к ней вплотную, приблизив окостеневшее в бешенстве лицо к её лицу:
– Идите!
Она отскочила и пошла. Около дощатых выбеленных известью уборных Ромеев остановил задержанных, кивнул на нужники:
– Кому не надо – не неволим, – мигнул Быбину, Шикунову. – А мы заглянем.
Вошли в уборную, оставив с арестованными Лушина и Сизорина. Володя передал разговор с Панкеевым, с мрачной сосредоточенностью сказал:
– Воинский начальник их отпустит. Бабёнка борзая – как начнёт вопить, что в контрразведке они были и там их не задержали...
Быбин вгляделся в Ромеева:
– Ну, что надумал-то?
– Да! Именно так и нужно сделать! – непонятно, с решимостью отрубил тот. – Учёные люди обозначают: лакмусова бумажка. Иначе сказать: выйдет то, против чего и рогатый не попрёт!
Убеждал спутников сделать по его, не расспрашивая: позже объяснит. Они, обменявшись взглядами, согласились.
Задержанных провели к поездам, двинулись вдоль пакгаузов: на этот раз мимо их дверей, обращённых к железнодорожному полотну. Шли узкой полосой: слева – двери, справа – рельсы, по которым проплывают паровозы, с оглушительным шипением вымётывая пар, тяжело погромыхивают составы.
Володя заглядывал в отделения пакгауза, откуда уже вывезли грузы, позвал:
– Сюда!
Здесь пол толстым слоем покрывали опилки: очевидно, раньше тут хранилось что-то, содержавшееся в стеклянной таре.
Ромеев вдруг принялся заталкивать арестованных в помещение, как-то по-дурацки ухмыляясь и норовя кольнуть штыком:
– Посидите, отдохнёте! Пущай вас другие отсель заберут. А мы своё исполнили. Нам по вагонам пора – уходит эшелон.
– Дуб-бина! – вырвалось у барышни.
Заперев дверь наружным засовом, Володя отвёл друзей на десяток шагов.
– Погодите – как интересно станцуется! Тогда против никто, ни в коей мере и степени, не попрёт...
Спутники не понимали. Он веско пообещал:
– Увидите!.. А покамесь, ребята, мне надо улепетнуть. Не то...
Из облака паровозного пара возникли дружинники с ружьями «Гра». Один, сегодня уже встречавшийся с Володей, упёр ствол массивной винтовки ему в живот.
– Заискались тебя. Следуй за нами!
9
В кабинете начальника военной контрразведки Онуфриева густо пахло воском. Хотя с часу на час ожидалась эвакуация, привычные к делу служители, много лет наводившие чистоту в здании, натёрли паркетные полы до блеска.
Приземистый, с жирным загривком Онуфриев беспокойно прохаживался позади письменного стола, чутко поглядывая на господина, что сидел на кожаном диване у стены. Господин был приятной наружности, с твёрдой линией рта. Одет во френч и галифе защитного цвета, обут в щегольские шевровые сапоги; нога закинута на ногу. Это Евгений Роговский – министр государственной охраны Комуча: антибольшевицкого правительства, сформированного эсерами в Самаре.
Из приёмной донеслись шаги, три дружинника – двое по бокам, один сзади – ввели Володю. Лицо Роговского – пожалуй, излишне подвижное для человека власти – выразило ужас. С выпукло-суровым трагизмом прозвучало:
– Я узнаю его! – министр указал взглядом на пространство перед собой: – Поставьте его здесь!
Опытный боевик и конспиратор в прошлом, человек внутренне довольно холодный, Роговский имел склонность к актерству.
Когда дружинники исполнили его приказание, он, продолжая сидеть на диване, аффектированно разъярился, вскинув подбородок и «прожигая» задержанного взглядом:
– Какую теперь носите личину? Клявлин Кузьма Никанорович, из крестьян, – отчеканил, демонстрируя памятливость на легенду, с которой когда-то предстал перед ним агент. – По наущению сельских богатеев, был подожжён ваш амбар – мать погибла на пожаре. Вскоре мироеды свели в могилу и отца. Вы, обездоленный сирота, мыкали горе, пока вам не открылся смысл слов: «В борьбе обретёшь ты право своё!»
И тогда вы пришли к нам, к эсерам. Просились в Боевую Организацию. Вас приняли как брата...
Я отчётливо помню январь девятьсот пятого, нашу встречу в Вырице. Я проговорил с вами всю ночь. Вы представлялись мне одним из лучших в группе Новоженина – в самой опытной, в самой сильной из наших групп!
Вы выдали её... Вы провалили москвичей, киевлян...
– Казанских товарищей добавьте, – со странной улыбкой сказал Ромеев. – И то будет не всё. Ржшепицкого с пятью боевиками в Воронеже взяли – тоже благодаря мне. А склад пироксилина в Таганроге, в самую решающую для вас минуту, полиция открыла – моя заслуга-с!
Роговский задержал дыхание:
– Подозрение тогда пало на Струмилина...
– Как же-с. От меня оно и пошло. Я «улики» дал. Проглядели тогда, Евгений Фёдорович? – спокойно говорил бывший агент, стоя с заведёнными назад руками.
– Над Струмилиным был исполнен наш приговор... – вырвалось у поражённого Роговского.
Задержанный насмешливо, свысока бросил:
– А кто вам велел хапать наживку? Взялась щука карасей глотать, умей и леску увидать.
– Вы что себе позволяете? – вмешался Онуфриев. Он с ушлой цепкостью следил за встречей, выбирая момент, чтобы выгодно показать себя перед эсеровским руководством.
В германскую войну полковник Онуфриев был в тылу, командовал гарнизоном крепости в Туркестане. Октябрьский переворот лишил службы, лишил жалования, на которое жили он с женой и четверо детей. Выступление чехословаков против красных в конце мая 1918 застало полковника в Самаре. Ему посчастливилось получить место начальника наспех созданной белыми контрразведки. Новой службой он не «горел». Главное: обеспечить семью. Все его старания направлялись на то, чтобы не вызвать недовольства вышестоящих лиц, не потерять должность.
* * *
– Потрудитесь держать себя в рамках! – адресуясь к Ромееву, рассерженным гулким басом крикнул полковник, сытое, с увесистыми брылями лицо набрякло гневом; распекать он умел.
Роговский был в бешенстве и в растерянности от того, что сказал ему бывший агент сыска, и взглянул на полковника с благодарностью. Тот своим вмешательством помог ему не сорваться на проклятия, отчего в выигрыше оказался бы Ромеев. Министр подавил позыв вскочить с дивана и с пафосом обратился к Онуфриеву:
– Вы наблюдаете, Василий Ильич, одно из порождений мерзостного дна расейской жизни. То, что может показаться смелостью, – всего лишь безудержное нахальство естественного, так сказать, органического хама. Его дерзость – только привычная роль, не играть которую он не может, потому что ничего другого у него попросту нет. Под этой личиной прячется существо, готовое за мзду вылизать чужой плевок! Алчность его такова, что порой заглушает в нём инстинкт самосохранения. Я уверен, он сейчас не думает о том, что его ждёт казнь. Он озабочен тем, как бы набить себе цену и продать нам подороже свои агентурные возможности.
Роговский смерил Володю взглядом, о каких говорят: полон высокомерной злобы и отвращения.
– Он уверен, что в силу кровавой, пока неудачной для нас войны мы не разрешим себе отказаться от его услуг, не позволим роскоши расплатиться с ним...
– Вероятно, – Евгений Фёдорович, некрасиво скашивая рот, усмехнулся, – теперь он уже понимает свой роковой просчёт... Сейчас вы увидите, – адресовался к Онуфриеву, – преображение подлеца. Слёзы искреннейшего раскаянья, мольбы...
Володя прервал:
– Не дождаться! – его голос стал въедливо-скрипучим: – Никому не дождаться, чтобы Ромеев фон Риббек, – выговорил чётко, с нажимом, – перед кем-то склонялся!
Дружинники схватили его за руки, он, не вырываясь, смотрел то на полковника, то на сидящего на диване.
– Моей матери, чтоб прожить, пришлось публичный дом содержать... Отец мой – убойца сиречь убийца! Но мой род – не со дна-ааа! – протянул "а" экзальтированно, точно в религиозном воодушевлении. – Род мой – издалё-о-ока!
Он пытался запустить руку во внутренний карман пиджака, дружинники не давали. Наконец один, поймав кивок Роговского, полез сам Володе за пазуху, достал бумажник, раскрыл – на пол полетела журнальная картинка с видом живописного замка. Парень, подняв её, подал министру.
– Вот в таком поместье родительском, в Германии, моя мать родилась... – с надрывом проговорил Ромеев, он так и тянулся к картинке. – Козни боковой родни – не теперь про них разъяснять – довели до того, что мать не получила наследства, отправлена была в Россию и, ради куска хлеба, должна была прибегнуть к нечистому промыслу...
Погибла она по правде-истине оттого, что спасала от пожара – но не амбар, а дом!
Про отца поясню также. Мой отец Андрей Сидорович, приёмный сын чиновника Ромеева, несмотря на добро и ласку приютивших людей, стал грабителем. Как тому должно было быть, в одну из ночей от своих же воров получил смертельные раны ножом...
– При таких жизненных оборотах, милостивый Евгений Фёдорович, – всеми силами старался не сорваться на крик Володя, – вы знаете, не мог я не жить в полной и доскональной обиде – но на кого-с? Будь я привычный вам расейский обиженный человечек, то взаправду пришёл бы к эсерам с мстительной жаждой – подрубать столпы отринувшего общества, убивать министров, губернаторов... Тем более, вы знаете, можно было б не в метальщики бомб, а в сигнальщики пристроиться и вполне уцелеть после акта, и в радостях потом себе не отказать: партия-то была при деньгах несчитанных...
– Но я, – надменно произнёс Ромеев, – человек прирождённо не привычный!
10
Роговский едко улыбался. Он как бы «угощал» Онуфриева «фон Риббеком». Полковник стоял обочь стола, то почтительно взглядывая на министра, то – уничтожающе – на речистого арестанта.
– Я не к царю, не к обществу, – говорил тот, произнося слова «царь» и «общество» с неописуемым пренебрежением, – я к Создателю обратил мои вопросы обиды! Ты меня, спросил я Создателя, – наказал?
– И какой же вы услышали ответ? – ядовито зацепил Евгений Фёдорович.
– Я услышал – не буду сейчас всего поминать, – но через мои же мысли услышал: если я такой, какой я есть – с умом, с ловкостью, с богатыми чувствами, – и это всёпонимаю– то уже по тому видно, что никак я Создателем не обижен, а щедро оделён. И спасибо Ему должен сказать!
Это моё спасибо Ему я повторять не устаю...
Почему послан я родиться в России – мыкать горе, терпеть от злобы и от низости? Не позволь Создатель соделаться козням против моей матери, рос бы я в богатом поместье германским барином. Хлебал бы суп из ягнёнка позолоченной ложкой...
– Супы из ягнёнка, господин фон Риббек, – с издёвкой перебил Роговский, – не числятся среди любимых блюд германских дворян!
Ромеев густо покраснел, нос, формой напоминавший картофелину, покрылся каплями пота. Роговский злорадно любовался сконфуженностью врага, один из дружинников издал горловой смешок.
– Ну... чего бы ни ел я, – потупившись, выдохнул Володя, – а рос бы в процветании...
Уверенность к нему тут же возвратилась:
– И какой был бы от моего процветания интерес для Творца? Гораздо интереснее Ему и важнее, чтобы я существовал в России, так как нет во Вселенной другой страны, какая была б Ему интересна, как важна и интересна Ему Россия!
– Тогда почему бы, – с серьёзным видом, как бы перестав глумиться, сказал Евгений Фёдорович, – не сделать Ему вас попросту русским?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41