Кто командуеть? – у офицера южнорусский выговор.
Паштанов вылез из своего окопчика, идёт к саням пригибаясь, согнув раненую руку; кисть спрятана под борт шинели.
– А кто будет честь отдавать? – насмешливо спрашивает поручик.
– Извините, я ранен. – Паштанов назвал себя, просит офицера представиться.
– Поручик Кучерявенко! Из штаба украинского куреня имени Тараса Шевченко. Почему, ... вашу мать, понапрасну тратите патроны? Противник на месте стоить!
Паштанов ответил, что патронов мы зря не тратим: отбита атака, сейчас окапываемся.
– Ата-ака? – офицер расхохотался; видать, выпивши. – Слухайте сюда, птенчики! За вами стоять мои хлопцы, – указал в тыл, в сторону, куда, полого повышаясь, убегало белое пространство. – Будете тикать – вот вам крест! – не погляжу, что желторотые: постреляю!
– А-ааа!!! – звонкий, острый, бешеный крик. Возле саней Джек Потрошитель. – Не сметь! – судорожно хватает ртом воздух, оступается в снегу, водит перед собой винтовкой с примкнутым штыком. – Не сметь так разговаривать! – Вскинул трёхлинейку: – Извинитесь!
Поручик срывает перчатку, спешит расстегнуть кобуру. Осокин, стоя в окопчике, прицеливается в него. Я целюсь тоже. Чувствую нестерпимый позыв убить его. Убить – за то, что он из тыла и издевается над нами; за то, что мы, окоченевшие, голодные, оставлены в голой степи без подкреплений, а он грозит нам своими хлопцами, которые, вероятно, расположились в тепле на станции Донгузской.
– Зверянский! – дико кричит Паштанов. – Вернитесь в окоп! – Приказывает нам: – Обезоружьте его!
– Убью... мерзавца... – у Джека Потрошителя от ярости перехватило горло. – Дуэль на винтовках... с тридцати шагов... немедля!
Поручик, видя нацеленные в него стволы, оставляет в покое кобуру; стоит в санках, свесив руки вдоль туловища. Ему очень неуютно.
Билетов схватил Джека Потрошителя сзади:
– Юрка, хватит тебе...
На помощь Вячке подоспел Селезнёв. Вдвоём держат Зверянского, он остервенело вырывается. Вячка, задрав его винтовку вверх, кричит офицеру:
– А вы что? Принимаете вызов?
Паштанов встал между санями и Потрошителем. Поручик Кучерявенко вдруг сжал кулаки, взмахнул ими:
– Да разве ж у меня подымется рука на птенца?! – бухнулся в санки, рванул вожжи. – Да пошло оно к бису! – Развернулся так круто, что сани едва не опрокинулись. Нахлёстывая лошадь, погнал её рысью туда, откуда его принесло.
– После боя найду! – сорванным голосом прокричал вслед Зверянский. – С тридцати шагов...
* * *
Паштанов, хоть и горбится из-за раны, возвышается над Потрошителем на голову. Приблизил к нему белое как снег лицо:
– Ещё один такой поступок, Зверянский, и будешь стреляться со мной! Но не с тридцати шагов, а с пятнадцати. – Морщась от боли в руке, вернулся в свой окопчик.
С Потрошителя уже схлынуло. Стоит, расставив утонувшие в снегу ноги, задумчиво смотрит в сторону красных. До чего ужасно его лицо, изуродованное шрамами. То ли от мороза, то ли от пережитого волненья шрамы почернели, а кожа между ними пошла белыми, красными, синими пятнами.
– Как он перед тобой сдрейфил! – восклицает Вячка, зачем-то трогая Джека за предплечье, ощупывая локти. – Если б не я, ты бы его застрелил.
– Никогда! – оборвал Потрошитель. – До тех пор, пока он сам не поднял револьвер, до счёта «два» я стрелять бы не стал!
– Знаешь, ты кто? – кричит Осокин. – Помесь Долохова с Андреем Болконским! В самом лучшем, конечно, смысле.
Группкой человек в шесть мы уселись вокруг окопчика Джека Потрошителя. Нам радостно, что мы всыпали красным и отогнали их, что наш товарищ обратил в бегство наглого поручика Кучерявенко.
– А у меня вино есть! – объявляет Вячка, причмокивает, лезет в вещевой мешок. – Давеча в городе гуляка подзывал – сунул мне... – достаёт две бутылки портвейна. – О-оо?..
Портвейн превратился в лёд, бутылки даже треснули от мороза. Саша Цветков смеётся:
– Досадно? А у меня цела! Я коньяк взял! – Подбрасывает над головой и ловко ловит бутылку.
Первый глоток предлагается Потрошителю.
– За Мишу Семёнова! – провозглашает Цветков.
– За Колю Студеникина!
– За Власа Новоуспенского!
Пьём за товарищей, убитых красногвардейцами Пудовочкина, пьём за погибших сейчас, передаём бутылку друг другу. Мы слегка опьянели. Ругаем убийц самыми страшными ругательствами.
– Если не победим, – вырывается у Джека, – чем при красных жить... лучше застрелиться!
– А я к ним с того света приходить буду... – сдавленно-ломким от чувства голосом выдыхает Осокин, – я сниться им буду, я в их снах убивать их буду, чтоб в холодном поту просыпались! Так я их ненавижу...
Саша Цветков обнял Петю. Мне хочется обнять их обоих. Я чувствую: внутри каждого из нас – одно.
Молчим – но как пронзительно-кричаще наше молчание! Молчание – это оглушающая, неизбывная ненависть к красным.
* * *
Сколько времени не двинулся никто из нас?
Наконец:
– Кончайте заупокойную! – это Селезнёв.
Встряхнулись, толкаем друг друга, стремясь согреться.
– А я вот что... – посмеивается Вячка, плутовски подмигивает то мне, то Потрошителю, то Осокину. – От отца получил весточку... Для меня переданы деньги... да вот-с!.. одному саратовскому кооператору. Он остановился в «Биржевой». Сменят нас тут, вернёмся в город – я к нему. Беру деньги и всех веду в «Люкс»!
– Анекдот, как и митральезы! – остудил Джек Потрошитель.
– Это почему? – вскинулся Билетов. – Да, я слышал про митральезы не давеча, а ещё примерно в сентябре. Но ведь это правда!
Передразнивая Вячку, Селезнёв издал губами неприличный звук. Хохочем. Билетов ругается, сплёвывает, машет руками. Божится, что его действительно ждут деньги у кооператора, что мы их прокутим, как только окажемся в городе.
– Ну? – поочерёдно хватает нас за плечи. – Что ты закажешь, ну?!
В конце концов мы поддались.
– Я – поджаристые котлеты, чтоб шипели, с хреном... – мечтательно говорит Селезнёв, – и яблочного ликёрцу...
– Я – бульон, голубцы в соусе и какого-нибудь красного вина, – сообщает Осокин. – А лучше б всего – вишнёвки горячей с мёдом.
– А Лёнька, немецкая душа, что?! – восклицает Билетов, причмокивает, заглядывает мне в лицо. Остальные тоже смотрят с любопытством. – Небось, русский борщ и пельмени?
– Он закажет, – объявляет Осокин, – хитрые няни, какие готовили у Собакевича.
– Ха-ха-ха!!! – всем ужасно смешно. Чувствую, что друзьям как-то даже очень приятно за меня, будто вдруг открылось нечто хорошее, чего во мне не предполагали.
– Я рекомендовал бы Лёне груздяночку с телячьей вырезкой, – улыбается Саша Цветков, – а пить – что будет. С напитками теперь туго.
Так и не успеваю решить, чего бы я заказал: у Билетова пропало терпение; кричит:
– А потом пойдём к женщинам!
– О-оо-хо-хо-хо!! – от смеха падаю на бок. «К женщинам!» Я-то знаю, как развязный, нахальный Вячка теряется, ни с одной заговорить не может. Встанет к ней боком, уставится на носки ботинок. И куда только девается вся его бесцеремонность?
Его физиономия красней свёклы. Сипя, втягивает в себя воздух, выдыхает с бешенством:
– Ах, ты так... – Ему хочется изругать меня как можно обиднее, но тут Джек Потрошитель произносит:
– Артиллерия!
* * *
Вглядываемся в снежную даль. Там скопление человеческих фигурок, лошади, какая-то возня. Лошадей отводят от чего-то чёрного: это, кажется, не сани.
– Рассредоточьтесь! – кричит нам Паштанов из окопчика.
Разбегаемся по нашим ямам в снегу...
Вдалеке рокотнуло, переходя в надсадный, с шипением, с режущим присвистом вой. Рвануло позади правого фланга, словно небывало свирепо грохнул гром. Как страшно встал грязно-зеленоватый «тополь» разрыва! Ужас вжимает меня в окопчик. Эх, был бы он не в снегу, а в земле! Хватаю лопатку и рою, рою. Удалось углубиться в промёрзшую землю дюймов на десять, не больше...
Рвануло впереди нас. Потом – позади, но так близко, что на минуту заложило уши. Кислая едкая вонь сгоревшей взрывчатки. Снова ненавистный, выкручивающий тебя вой...
Страх такой, что вот-вот всё твоё существо обратится в сплошной истошный нечеловеческий крик. Согнувшись в три погибели в яме, вгрызаюсь в землю лопаткой, держа её под грудью.
Разрыв справа – аж земля дрогнула. Кто-то кричит:
– Мазуркевича и Чернобровкина убило!
У меня сводит рот в странной неудержимой зевоте. Снаряд летит... Тычусь лицом в землю, трясусь. Я уже не властен над своим телом, сейчас оно само подпрыгнет – ноги понесут прочь от этого места, прочь от противника...
Не успел стихнуть гром разрыва, слышу голос Паштанова:
– Кто оставит позицию – расстреляю!
Орудую лопаткой, штыком в моём окопчике, выбрасываю мёрзлые комья земли, колкое крошево, копаю...
Охватила слабость, какое-то тошнотворное изнеможение, икание...
Замечаю, что дует довольно сильный ветер. Ох, и жуткая стужа! Небо в неплотных облаках, впереди и немного слева – мутно-лиловое, дымное солнце. Тускло освещённая злая белая равнина. На её краю – недосягаемая пушка, посылает в нас снаряд за снарядом...
Нестерпимо тянет свернуться в окопчике, как сворачиваются в снегу собаки, зажать руками уши, зажмуриться, замереть.
* * *
– Уходят! Глядите, братцы, – уходят!
Высовываю голову из ячейки: кто? где? Билетов показывает назад. От нашей цепи поспешно направляются в тыл две фигуры.
– Зверянский, Осокин, Селезнёв! – резкий голос Паштанова. – Догнать и застрелить!
Истязающий, с визгом, вой: съёживаюсь в окопчике. От разрыва меня чуть не выбросило из него. Придя в себя, замечаю, что громко мычу. О! – как тянет мочиться! Окоченевшие пальцы еле справляются с пуговицами... Потом я смотрю назад. Две уходящие фигурки уже довольно далеко. Увязая в снегу, наклоняются вперёд, пытаясь перейти на бег. По диагонали приближаются к насыпи железной дороги. Дальше видны будка и сарай Сухого разъезда.
За двумя спешат трое, отстают шагов на пятьдесят. Крайний слева припал на колено, уставил винтовку. Одна из двух фигурок подскочила – запоздало долетел гулкий упругий удар выстрела. Прячусь в окопчике: о-о! невыносимо!.. Снова выстрел... ещё, ещё... Руки в ледяных перчатках прижаты к глазам, твержу: «Скорей-скорей-скорей!!! Когда это кончится?!» Выстрел...
Считаю, считаю про себя... Сорок... сорок пять... Кажется, всё!
Распрямляюсь, заставляю себя не глядеть в ту сторону. Из соседней ячейки на меня смотрит Вячка, физиономия страдальчески искажена.
– Лёнька, я бы не смог...
А пушка посылает нам очередной подарок.
* * *
Трое вернулись. Зверянский докладывает Паштанову. Различаю громко произнесённое слово: «Исполнено!»
Осокин лежит в пяти шагах от своей ямы. Задело осколком? Приподнялся – вырвало. На четвереньках он дополз до ячейки, упал в неё.
Переждав очередной снаряд, ко мне в окопчик ввалился Билетов:
– Лёнька, Джек передал – зырь за Осокой! Он теперь или застрелится, или на красных – ура! – чтоб убили. Гляди, чтоб ему не дать!
Киваю. С тоской чувствую: а ведь и правда! Осокин так и сделает, как говорит Билет. Куда там – не дать.
– Ты чего дрожишь? – тревожно, без тени ехидства, шепчет Вячка.
– Да ты и сам дрожишь.
Согласился. Говорит неопределённо:
– А-аа... вот пойдём в контратаку...
Мы съёжились – разрыв впереди позиции; над окопчиком с фырчащим звуком пролетел осколок. Ветер несёт вонь прямо на нас.
– А Потрошитель молился сейчас за их души, – взахлёб шепчет Билет, втягивает с сипением слюну, – крестился, как семинарист... Ну, я пошёл!
Уже сидя в своей яме, украдкой показывает мне рукой в сторону Зверянского. Тот выпрямился на миг, надевая шапку, исчез в окопчике.
– Ай, как холодно! – донёсся болезненный возглас Саши Цветкова.
Пушка всё бьёт.
* * *
Я свернулся, сжался в окопчике, сдавливая голову руками. Я в покорном онемении, тихая тупая боль во всех костях. До меня доходит, что разрывы прекратились, но выпрямиться, встать – это так неимоверно трудно!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41
Паштанов вылез из своего окопчика, идёт к саням пригибаясь, согнув раненую руку; кисть спрятана под борт шинели.
– А кто будет честь отдавать? – насмешливо спрашивает поручик.
– Извините, я ранен. – Паштанов назвал себя, просит офицера представиться.
– Поручик Кучерявенко! Из штаба украинского куреня имени Тараса Шевченко. Почему, ... вашу мать, понапрасну тратите патроны? Противник на месте стоить!
Паштанов ответил, что патронов мы зря не тратим: отбита атака, сейчас окапываемся.
– Ата-ака? – офицер расхохотался; видать, выпивши. – Слухайте сюда, птенчики! За вами стоять мои хлопцы, – указал в тыл, в сторону, куда, полого повышаясь, убегало белое пространство. – Будете тикать – вот вам крест! – не погляжу, что желторотые: постреляю!
– А-ааа!!! – звонкий, острый, бешеный крик. Возле саней Джек Потрошитель. – Не сметь! – судорожно хватает ртом воздух, оступается в снегу, водит перед собой винтовкой с примкнутым штыком. – Не сметь так разговаривать! – Вскинул трёхлинейку: – Извинитесь!
Поручик срывает перчатку, спешит расстегнуть кобуру. Осокин, стоя в окопчике, прицеливается в него. Я целюсь тоже. Чувствую нестерпимый позыв убить его. Убить – за то, что он из тыла и издевается над нами; за то, что мы, окоченевшие, голодные, оставлены в голой степи без подкреплений, а он грозит нам своими хлопцами, которые, вероятно, расположились в тепле на станции Донгузской.
– Зверянский! – дико кричит Паштанов. – Вернитесь в окоп! – Приказывает нам: – Обезоружьте его!
– Убью... мерзавца... – у Джека Потрошителя от ярости перехватило горло. – Дуэль на винтовках... с тридцати шагов... немедля!
Поручик, видя нацеленные в него стволы, оставляет в покое кобуру; стоит в санках, свесив руки вдоль туловища. Ему очень неуютно.
Билетов схватил Джека Потрошителя сзади:
– Юрка, хватит тебе...
На помощь Вячке подоспел Селезнёв. Вдвоём держат Зверянского, он остервенело вырывается. Вячка, задрав его винтовку вверх, кричит офицеру:
– А вы что? Принимаете вызов?
Паштанов встал между санями и Потрошителем. Поручик Кучерявенко вдруг сжал кулаки, взмахнул ими:
– Да разве ж у меня подымется рука на птенца?! – бухнулся в санки, рванул вожжи. – Да пошло оно к бису! – Развернулся так круто, что сани едва не опрокинулись. Нахлёстывая лошадь, погнал её рысью туда, откуда его принесло.
– После боя найду! – сорванным голосом прокричал вслед Зверянский. – С тридцати шагов...
* * *
Паштанов, хоть и горбится из-за раны, возвышается над Потрошителем на голову. Приблизил к нему белое как снег лицо:
– Ещё один такой поступок, Зверянский, и будешь стреляться со мной! Но не с тридцати шагов, а с пятнадцати. – Морщась от боли в руке, вернулся в свой окопчик.
С Потрошителя уже схлынуло. Стоит, расставив утонувшие в снегу ноги, задумчиво смотрит в сторону красных. До чего ужасно его лицо, изуродованное шрамами. То ли от мороза, то ли от пережитого волненья шрамы почернели, а кожа между ними пошла белыми, красными, синими пятнами.
– Как он перед тобой сдрейфил! – восклицает Вячка, зачем-то трогая Джека за предплечье, ощупывая локти. – Если б не я, ты бы его застрелил.
– Никогда! – оборвал Потрошитель. – До тех пор, пока он сам не поднял револьвер, до счёта «два» я стрелять бы не стал!
– Знаешь, ты кто? – кричит Осокин. – Помесь Долохова с Андреем Болконским! В самом лучшем, конечно, смысле.
Группкой человек в шесть мы уселись вокруг окопчика Джека Потрошителя. Нам радостно, что мы всыпали красным и отогнали их, что наш товарищ обратил в бегство наглого поручика Кучерявенко.
– А у меня вино есть! – объявляет Вячка, причмокивает, лезет в вещевой мешок. – Давеча в городе гуляка подзывал – сунул мне... – достаёт две бутылки портвейна. – О-оо?..
Портвейн превратился в лёд, бутылки даже треснули от мороза. Саша Цветков смеётся:
– Досадно? А у меня цела! Я коньяк взял! – Подбрасывает над головой и ловко ловит бутылку.
Первый глоток предлагается Потрошителю.
– За Мишу Семёнова! – провозглашает Цветков.
– За Колю Студеникина!
– За Власа Новоуспенского!
Пьём за товарищей, убитых красногвардейцами Пудовочкина, пьём за погибших сейчас, передаём бутылку друг другу. Мы слегка опьянели. Ругаем убийц самыми страшными ругательствами.
– Если не победим, – вырывается у Джека, – чем при красных жить... лучше застрелиться!
– А я к ним с того света приходить буду... – сдавленно-ломким от чувства голосом выдыхает Осокин, – я сниться им буду, я в их снах убивать их буду, чтоб в холодном поту просыпались! Так я их ненавижу...
Саша Цветков обнял Петю. Мне хочется обнять их обоих. Я чувствую: внутри каждого из нас – одно.
Молчим – но как пронзительно-кричаще наше молчание! Молчание – это оглушающая, неизбывная ненависть к красным.
* * *
Сколько времени не двинулся никто из нас?
Наконец:
– Кончайте заупокойную! – это Селезнёв.
Встряхнулись, толкаем друг друга, стремясь согреться.
– А я вот что... – посмеивается Вячка, плутовски подмигивает то мне, то Потрошителю, то Осокину. – От отца получил весточку... Для меня переданы деньги... да вот-с!.. одному саратовскому кооператору. Он остановился в «Биржевой». Сменят нас тут, вернёмся в город – я к нему. Беру деньги и всех веду в «Люкс»!
– Анекдот, как и митральезы! – остудил Джек Потрошитель.
– Это почему? – вскинулся Билетов. – Да, я слышал про митральезы не давеча, а ещё примерно в сентябре. Но ведь это правда!
Передразнивая Вячку, Селезнёв издал губами неприличный звук. Хохочем. Билетов ругается, сплёвывает, машет руками. Божится, что его действительно ждут деньги у кооператора, что мы их прокутим, как только окажемся в городе.
– Ну? – поочерёдно хватает нас за плечи. – Что ты закажешь, ну?!
В конце концов мы поддались.
– Я – поджаристые котлеты, чтоб шипели, с хреном... – мечтательно говорит Селезнёв, – и яблочного ликёрцу...
– Я – бульон, голубцы в соусе и какого-нибудь красного вина, – сообщает Осокин. – А лучше б всего – вишнёвки горячей с мёдом.
– А Лёнька, немецкая душа, что?! – восклицает Билетов, причмокивает, заглядывает мне в лицо. Остальные тоже смотрят с любопытством. – Небось, русский борщ и пельмени?
– Он закажет, – объявляет Осокин, – хитрые няни, какие готовили у Собакевича.
– Ха-ха-ха!!! – всем ужасно смешно. Чувствую, что друзьям как-то даже очень приятно за меня, будто вдруг открылось нечто хорошее, чего во мне не предполагали.
– Я рекомендовал бы Лёне груздяночку с телячьей вырезкой, – улыбается Саша Цветков, – а пить – что будет. С напитками теперь туго.
Так и не успеваю решить, чего бы я заказал: у Билетова пропало терпение; кричит:
– А потом пойдём к женщинам!
– О-оо-хо-хо-хо!! – от смеха падаю на бок. «К женщинам!» Я-то знаю, как развязный, нахальный Вячка теряется, ни с одной заговорить не может. Встанет к ней боком, уставится на носки ботинок. И куда только девается вся его бесцеремонность?
Его физиономия красней свёклы. Сипя, втягивает в себя воздух, выдыхает с бешенством:
– Ах, ты так... – Ему хочется изругать меня как можно обиднее, но тут Джек Потрошитель произносит:
– Артиллерия!
* * *
Вглядываемся в снежную даль. Там скопление человеческих фигурок, лошади, какая-то возня. Лошадей отводят от чего-то чёрного: это, кажется, не сани.
– Рассредоточьтесь! – кричит нам Паштанов из окопчика.
Разбегаемся по нашим ямам в снегу...
Вдалеке рокотнуло, переходя в надсадный, с шипением, с режущим присвистом вой. Рвануло позади правого фланга, словно небывало свирепо грохнул гром. Как страшно встал грязно-зеленоватый «тополь» разрыва! Ужас вжимает меня в окопчик. Эх, был бы он не в снегу, а в земле! Хватаю лопатку и рою, рою. Удалось углубиться в промёрзшую землю дюймов на десять, не больше...
Рвануло впереди нас. Потом – позади, но так близко, что на минуту заложило уши. Кислая едкая вонь сгоревшей взрывчатки. Снова ненавистный, выкручивающий тебя вой...
Страх такой, что вот-вот всё твоё существо обратится в сплошной истошный нечеловеческий крик. Согнувшись в три погибели в яме, вгрызаюсь в землю лопаткой, держа её под грудью.
Разрыв справа – аж земля дрогнула. Кто-то кричит:
– Мазуркевича и Чернобровкина убило!
У меня сводит рот в странной неудержимой зевоте. Снаряд летит... Тычусь лицом в землю, трясусь. Я уже не властен над своим телом, сейчас оно само подпрыгнет – ноги понесут прочь от этого места, прочь от противника...
Не успел стихнуть гром разрыва, слышу голос Паштанова:
– Кто оставит позицию – расстреляю!
Орудую лопаткой, штыком в моём окопчике, выбрасываю мёрзлые комья земли, колкое крошево, копаю...
Охватила слабость, какое-то тошнотворное изнеможение, икание...
Замечаю, что дует довольно сильный ветер. Ох, и жуткая стужа! Небо в неплотных облаках, впереди и немного слева – мутно-лиловое, дымное солнце. Тускло освещённая злая белая равнина. На её краю – недосягаемая пушка, посылает в нас снаряд за снарядом...
Нестерпимо тянет свернуться в окопчике, как сворачиваются в снегу собаки, зажать руками уши, зажмуриться, замереть.
* * *
– Уходят! Глядите, братцы, – уходят!
Высовываю голову из ячейки: кто? где? Билетов показывает назад. От нашей цепи поспешно направляются в тыл две фигуры.
– Зверянский, Осокин, Селезнёв! – резкий голос Паштанова. – Догнать и застрелить!
Истязающий, с визгом, вой: съёживаюсь в окопчике. От разрыва меня чуть не выбросило из него. Придя в себя, замечаю, что громко мычу. О! – как тянет мочиться! Окоченевшие пальцы еле справляются с пуговицами... Потом я смотрю назад. Две уходящие фигурки уже довольно далеко. Увязая в снегу, наклоняются вперёд, пытаясь перейти на бег. По диагонали приближаются к насыпи железной дороги. Дальше видны будка и сарай Сухого разъезда.
За двумя спешат трое, отстают шагов на пятьдесят. Крайний слева припал на колено, уставил винтовку. Одна из двух фигурок подскочила – запоздало долетел гулкий упругий удар выстрела. Прячусь в окопчике: о-о! невыносимо!.. Снова выстрел... ещё, ещё... Руки в ледяных перчатках прижаты к глазам, твержу: «Скорей-скорей-скорей!!! Когда это кончится?!» Выстрел...
Считаю, считаю про себя... Сорок... сорок пять... Кажется, всё!
Распрямляюсь, заставляю себя не глядеть в ту сторону. Из соседней ячейки на меня смотрит Вячка, физиономия страдальчески искажена.
– Лёнька, я бы не смог...
А пушка посылает нам очередной подарок.
* * *
Трое вернулись. Зверянский докладывает Паштанову. Различаю громко произнесённое слово: «Исполнено!»
Осокин лежит в пяти шагах от своей ямы. Задело осколком? Приподнялся – вырвало. На четвереньках он дополз до ячейки, упал в неё.
Переждав очередной снаряд, ко мне в окопчик ввалился Билетов:
– Лёнька, Джек передал – зырь за Осокой! Он теперь или застрелится, или на красных – ура! – чтоб убили. Гляди, чтоб ему не дать!
Киваю. С тоской чувствую: а ведь и правда! Осокин так и сделает, как говорит Билет. Куда там – не дать.
– Ты чего дрожишь? – тревожно, без тени ехидства, шепчет Вячка.
– Да ты и сам дрожишь.
Согласился. Говорит неопределённо:
– А-аа... вот пойдём в контратаку...
Мы съёжились – разрыв впереди позиции; над окопчиком с фырчащим звуком пролетел осколок. Ветер несёт вонь прямо на нас.
– А Потрошитель молился сейчас за их души, – взахлёб шепчет Билет, втягивает с сипением слюну, – крестился, как семинарист... Ну, я пошёл!
Уже сидя в своей яме, украдкой показывает мне рукой в сторону Зверянского. Тот выпрямился на миг, надевая шапку, исчез в окопчике.
– Ай, как холодно! – донёсся болезненный возглас Саши Цветкова.
Пушка всё бьёт.
* * *
Я свернулся, сжался в окопчике, сдавливая голову руками. Я в покорном онемении, тихая тупая боль во всех костях. До меня доходит, что разрывы прекратились, но выпрямиться, встать – это так неимоверно трудно!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41