.. Эти люди крайне редко заходят в музей.
Они всегда двух категорий. Одни после первых же слов Дворина принимаются пылко живописать разгром «белобандитов». Немного послушав, вежливо улыбнувшись, смотритель возвращается на свой стул.
Другие, не поддержав разговор, спешат уйти.
17
В 37-м был арестован как враг народа первый секретарь обкома Рывдин. Вскоре музей обогатился. Появились свидетельства о том, что Рывдин, возглавляя в восемнадцатом губчека, выполнил тайное указание Троцкого и предательски помог белым овладеть Оренбургом.
В музее выставили фотографии очевидцев, вспоминавших, как Рывдин выходил вместе с дутовцами из захваченного ими дома Панкратова. После этого очутился на свободе – живой и невредимый. Проникшие в советские органы враги подавали это: какой-де сметливый Рывдин – провёл белых. Но теперь он выведен на чистую воду. Собаке собачья смерть!
Перед глазами Дворина: беззащитный, убито-улыбающийся мужчина с фуражкой в руке... культурный человек, отец четверых детей, вынужденный сотрудничать в большевицкой газете ради пайка...
Позже узнал, сколько ещё невинной крови пролил Рывдин после того, как его отпустили.
Небо послало ему кару, и это не всё. Рывдин пригодился для признания – город был взят!
Теперь можно рассказывать об этом свободнее. ("Я вам больше скажу!")
Дутовцев было в семь раз меньше, чем... наших. У них не было артиллерии. Три пушки они захватили у... наших...
Только добавляй о предателе Рывдине. Если бы не его предательство, неужели такая горстка смогла б ворваться в славный красный Оренбург, забрать в плен тысячу доблестных красногвардейцев и маршировать с песней по городу?
И ведь забрала!.. такая-сякая. Маршировала!
* * *
Кому в те годы было так приятно ходить на работу, как Дворину?
Пусть мала зарплата. Но он и тратит на себя мало. Не пьёт вина, не курит. Питается лишь овощами и хлебом, часто обходится одной сухой картошкой.
Изредка – яйцо всмятку; это предел! Больше ему ничего не надо. "Мясо, молоко, сметана... усложняют потребности... и человек не может пить из другого источника".
Он пьёт из другого...
Жена преподаёт в школе домоводство, подрабатывает: шьёт на людей; по большей части, перекраивает обноски. Растёт дочка Ида. Они переселились в другой полуподвал, но теперь это отдельная двухкомнатная квартира. Водопровод и уборная, как водится, на дворе, но квартира не холодная, вопреки опасениям.
Иногда он чувствует в себе вопрос: и это жизнь?.. Когда его списали после ранения, он мог – он должен был! – вернуться в Томск. Ради матери. Как ждали его! Но ему нужно было в Оренбург, он жаждал взятия Оренбурга и ничего не помнил, кроме этого.
А что помнил дядя Саул, когда оставался в Форштадте до безнадёжной рукопашной схватки, в которой и погиб? Почему нельзя было уйти из Оренбурга и продолжать борьбу?..
Дядю уже не ждала мать. Но она была жива, когда он вступил в боевую организацию эсеров. Он не знал, что будет с матерью, если его приговорят к повешению?..
Иосиф не воображает себя таким непреклонным, беззаветным борцом, как дядя Саул, нет. Какой он борец? Просто тогда, в девятнадцатом, он слишком надеялся, что Оренбург возьмут, надеялся чуть-чуть сверх меры и задержался в Троицке. Войди красные в Троицк не в тот день, в который они вошли, а на следующий – он успел бы уехать к родным.
Ещё летом семнадцатого отец почти весь капитал перевёл в Китай, в отделения американских и шведского банков. Семья была готова уехать в Харбин. Впоследствии до Иосифа дошли слухи – она и уехала до прихода в Томск красных. Отец, помнит Иосиф, подумывал осесть на Аляске, чтобы снова, как в молодости, заняться торговлей пушниной. Скорее всего, он так и сделал. Он был ещё нестар, энергичен.
С родителями уехали дочери с мужьями, живут теперь на Аляске или где-нибудь в Сиэтле, в Сан-Франциско.
И он бы там жил... Не задержись он в Троицке.
Что есть, то есть, он живёт в Оренбурге, и никто во всей стране не ходит на работу с таким чувством, как он.
18
На войну его не взяли из-за ранения. Нет, он не воевал, объяснил он в военкомате, ему было неполных шестнадцать, когда шёл бой за Троицк: перебегал улицу, и – случайная пуля в грудь.
Так и шло время. Появился зять – плечистый, видный: можно сказать, красавец. Толя Вывалов. На пару лет моложе Иды. Толя превосходно танцевал фокстрот, буги, любил ходить в кино, любил почитать. Русак, он обожал еврейскую кухню (не имел бы ничего и против французской). Был не дурак выпить. О работе же думал с зубовным скрежетом. В конце концов закрепился в клубе нефтяников в качестве электрика. К зарплате «добирал» браконьерством: с дружками глушил рыбу; при случае, заваливали лося.
* * *
Толя с Идой и родившаяся у них дочка жили в квартире Дворина. Пятидесятые годы перевалили за переломную серёдку. Дозволительно поругивать кое-что в не столь давнем прошлом. Всё более в ходу скепсис относительно героики труда.
«Старикашечка-Абг'ашечка», – называл Толя тестя за глаза. Вот с кого делать жизнь! Такое времечко просидел в тепле и уюте. Беломор-канал, лесоповал и прочее – а он с молодости сидел в музее на стуле, ни хрена не делая. Война – а у него, видите ли, давнее тяжёлое ранение. В детстве наткнулся грудью на сук, вот вам и ранение. Чтобы еврей не сумел это использовать?
Старикашечка-Абг'ашечка – профессор в своём роде. Профессор безделья.
Бездельник-профессионал!
Еврей – что вы хотите? Лучше евреев никто не умеет беречь себя. Зря, что ли, Толя женился на еврейке? Он – папа еврейской девочки, он в семье, которая умеет беречь себя, то-то.
Толины дружки, и отнюдь не только они, завидев на улице Дворина, выражали одну и ту же мысль: «Вот ловкий жид! Сорок лет пердит в музее, ни х...я не делает и каждый день жрёт куг'очку! И, конечно, косит под русского, нормальное дело. Рабинович – а заделался Двориным!»
19
Меж тем разоблачение культа личности шло в рост. Рывдина посмертно реабилитировали. Из музея были убраны упоминания о его предательстве. Областная газета рассказала о «выдающейся деятельности товарища Рывдина в период гражданской войны». Например, 4 апреля 1918 товарищ Рывдин и другие руководители организовали отпор белым бандам и их разгром. Оказывается, белые были остановлены у дома Зарывнова (губисполкома), не смогли взять дом Панкратова (ревком) и уже к полудню были выброшены из города.
* * *
Дворин не вышел на работу. В зной и безветрие у него вдруг начался жар. Воспаление лёгких мучило полмесяца. Он как-то обломно состарился. Густые волосы почти сплошь поседели, мешки под глазами отвисли, иссечённые мелкими морщинками.
Появившись в музее, он сидит на своём стуле у стены изнемогший, немо-безучастный. В пустой зал вошёл юноша интеллигентного вида. Приблизился к картине «Набег белых...»
Старик на стуле неуловимо изменился. Какой зоркий, впивающийся взгляд. Юноша и не заметил, что кто-то встал рядом.
– Как прут...
– А? – посетитель повернулся к старику-еврею.
Посетитель слышит: были взяты губисполком, ревком, взят весь город, белые маршировали по нему с песней...
– Это выдумали в период культа личности! – юноша возмущён.
Старик смеётся мелким, квохтающим, недобрым смехом.
– Марш с песней не выдумали в период культа личности! Я вам больше скажу...
День-другой – он подходит ещё к одному... Ещё... «Ну, наши им задали!» – «Конечно... К ночи того же дня освободили эти здания». Тихое, настойчивое:
«Было в семь раз меньше...», «Не имели артиллерии...»
Вот как упорен старик. Настоящий осколок культа... И вдруг людей осенило: он был провокатором!
Вспомнилось, как он заговаривал с людьми в музее «в то время...», «в самое-самое... когда по ночам чёрный ворон...» Провоцировал, вкрадчивый еврей, гадина: «Я вам больше скажу...» – а потом человека ночью... Вот что он делал все те годы, Иуда! Питался человеческой кровью!
Два пенсионера (тот и другой побывали директорами музея в те времена) проговорились: до них доходило, какие двусмысленные разговоры ведёт Дворин. И сомнений не возникло, что он работает на НКВД. Конечно, не подали вида – поостереглись. А вы бы не поостереглись? В ту пору один из директоров опасливо поделился с завотделом культуры. В облисполкоме подумали – и выделили Дворину отдельную двухкомнатную квартиру.
Отдельную двухкомнатную – низовому служащему музея!.. Директор жил в коммуналке!
20
Погубить сотни людей, чтобы получить квартиру! чтобы, когда все сидят на пайке, каждый день «кушать куг'очку»! (В НКВД ему платили подушно!) Жидюга... Ирод... Искариот... Нет проклятия, какое не пало бы на Дворина.
На улице на него показывали детям: «Этот старик посадил твоего дедушку!» Он посадил пол-Оренбурга, жидовская тварь. Он-он-он!.. Если бы не побаивались Толю Вывалова, Двориным выбили бы окна.
Однажды, когда Дворин шёл вечером домой, у его ног разбилась брошенная сверху бутылка. В другой раз из подъезда навстречу выскочил мужчина в тёмных очках, ударил в лицо кулаком и убежал.
Оставался год до пенсии, но ему предложили уйти «по собственному» во избежание осложнений... Показали жалобы посетителей, к которым он пристаёт с «измышлениями».
Кем ему теперь работать? Искал место билетёра в кино, вахтёра в общежитии – не брали... Наконец устроился гардеробщиком в столовую. И тут же стали говорить: ага, не те времена, никого не посадишь, и еврей нашёл другое тёплое местечко. Таскает домой краденое мясо!
Хотя знали: мясо – гардеробщик?
А поглядите, кто завстоловой? Еврей. То-то и пригрел! Ну, не совсем еврей: жена – еврейка. Какая разница? Одна кодла. Вообще-то, и она не то чтобы еврейка – её сестра замужем за евреем... Все евреи – не евреи, ха-ха-ха! Обычные жидовские штучки. Надо смотреть, кому идут кости и жилы, а кому мясо – и всё станет ясно! Пристроили свою сволочь: три раза в день – бесплатное горячее, и домой носит полные сумки...
21
Толя Вывалов знает, что тесть не носит домой полных сумок. Вывалов разочарован в еврее, если не сказать больше.
То, что он стучал, – это само собой, и оно неглупо. А что – тупо ждать, когда тебя укатают на Колыму или сведут вниз по лестнице? Стучали все! Но не все умели, и не всем везло.
Тесть умел, и ему везло.
Но, оказывается, и еврейская голова не застрахована от маразма. Видать, не зря толкуют про эту гадость – склероз. Тяжёлый случай! Поют новые песни, а он всё на той же ноте: «Я вам больше скажу...» На х...я?! Умственная инвалидность. А Толя страдай. Идка по ночам плачет, спать не даёт. Тёща вкусно готовить перестала. Сляжет – и придётся помогать Идке полы мыть, стирать. Разве жизнь и так недостаточно однообразна? Хорошо ещё, что природа пока не вовсе похерена и иногда утешает...
Южноуральское резкое лето! Оно исходило терпко забродившими сочными силами. Поутру вдоль просёлков дымились в росе, дозревая, ячмень и озимая рожь. В перелесках, там, где расступались клёны и тополя, вымахали из жирной почвы наливные тучные травы. В их ровной зелени влекуще-улыбчиво синели колокольчики, цвели золотистые скабиозы, к ночи душистый табак распускал свои бархатисто-бордовые звёзды. Поспела благодатно уродившаяся черника. Огороды изобиловали редиской и зелёным луком, картофельная ботва разрослась в вышину, обещая россыпи полновесных клубней. Виктория укрупнилась и, ярко-красная, насыщенная сладостью, так и просилась в рот.
В то воскресенье тёща и Ида, взяв дочку, уехали на дачу к родне. Старик сказал – ему нездоровится. Дело известное: он терпеть не может поездки в гости, компании, праздники.
Толя встал в половине двенадцатого. Накануне браконьерничал с дружками, подфартило наваристо: убили косулю. В каком наплыве вожделения он тащил домой свою долю!.. Засыпал в мыслях о залитых острым соусом, сдобренных чесноком зразах.
Тёща умотала – придётся поработать на себя самому. Любишь кататься -хм...
Толя не признаёт мясорубку – теряются соки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41
Они всегда двух категорий. Одни после первых же слов Дворина принимаются пылко живописать разгром «белобандитов». Немного послушав, вежливо улыбнувшись, смотритель возвращается на свой стул.
Другие, не поддержав разговор, спешат уйти.
17
В 37-м был арестован как враг народа первый секретарь обкома Рывдин. Вскоре музей обогатился. Появились свидетельства о том, что Рывдин, возглавляя в восемнадцатом губчека, выполнил тайное указание Троцкого и предательски помог белым овладеть Оренбургом.
В музее выставили фотографии очевидцев, вспоминавших, как Рывдин выходил вместе с дутовцами из захваченного ими дома Панкратова. После этого очутился на свободе – живой и невредимый. Проникшие в советские органы враги подавали это: какой-де сметливый Рывдин – провёл белых. Но теперь он выведен на чистую воду. Собаке собачья смерть!
Перед глазами Дворина: беззащитный, убито-улыбающийся мужчина с фуражкой в руке... культурный человек, отец четверых детей, вынужденный сотрудничать в большевицкой газете ради пайка...
Позже узнал, сколько ещё невинной крови пролил Рывдин после того, как его отпустили.
Небо послало ему кару, и это не всё. Рывдин пригодился для признания – город был взят!
Теперь можно рассказывать об этом свободнее. ("Я вам больше скажу!")
Дутовцев было в семь раз меньше, чем... наших. У них не было артиллерии. Три пушки они захватили у... наших...
Только добавляй о предателе Рывдине. Если бы не его предательство, неужели такая горстка смогла б ворваться в славный красный Оренбург, забрать в плен тысячу доблестных красногвардейцев и маршировать с песней по городу?
И ведь забрала!.. такая-сякая. Маршировала!
* * *
Кому в те годы было так приятно ходить на работу, как Дворину?
Пусть мала зарплата. Но он и тратит на себя мало. Не пьёт вина, не курит. Питается лишь овощами и хлебом, часто обходится одной сухой картошкой.
Изредка – яйцо всмятку; это предел! Больше ему ничего не надо. "Мясо, молоко, сметана... усложняют потребности... и человек не может пить из другого источника".
Он пьёт из другого...
Жена преподаёт в школе домоводство, подрабатывает: шьёт на людей; по большей части, перекраивает обноски. Растёт дочка Ида. Они переселились в другой полуподвал, но теперь это отдельная двухкомнатная квартира. Водопровод и уборная, как водится, на дворе, но квартира не холодная, вопреки опасениям.
Иногда он чувствует в себе вопрос: и это жизнь?.. Когда его списали после ранения, он мог – он должен был! – вернуться в Томск. Ради матери. Как ждали его! Но ему нужно было в Оренбург, он жаждал взятия Оренбурга и ничего не помнил, кроме этого.
А что помнил дядя Саул, когда оставался в Форштадте до безнадёжной рукопашной схватки, в которой и погиб? Почему нельзя было уйти из Оренбурга и продолжать борьбу?..
Дядю уже не ждала мать. Но она была жива, когда он вступил в боевую организацию эсеров. Он не знал, что будет с матерью, если его приговорят к повешению?..
Иосиф не воображает себя таким непреклонным, беззаветным борцом, как дядя Саул, нет. Какой он борец? Просто тогда, в девятнадцатом, он слишком надеялся, что Оренбург возьмут, надеялся чуть-чуть сверх меры и задержался в Троицке. Войди красные в Троицк не в тот день, в который они вошли, а на следующий – он успел бы уехать к родным.
Ещё летом семнадцатого отец почти весь капитал перевёл в Китай, в отделения американских и шведского банков. Семья была готова уехать в Харбин. Впоследствии до Иосифа дошли слухи – она и уехала до прихода в Томск красных. Отец, помнит Иосиф, подумывал осесть на Аляске, чтобы снова, как в молодости, заняться торговлей пушниной. Скорее всего, он так и сделал. Он был ещё нестар, энергичен.
С родителями уехали дочери с мужьями, живут теперь на Аляске или где-нибудь в Сиэтле, в Сан-Франциско.
И он бы там жил... Не задержись он в Троицке.
Что есть, то есть, он живёт в Оренбурге, и никто во всей стране не ходит на работу с таким чувством, как он.
18
На войну его не взяли из-за ранения. Нет, он не воевал, объяснил он в военкомате, ему было неполных шестнадцать, когда шёл бой за Троицк: перебегал улицу, и – случайная пуля в грудь.
Так и шло время. Появился зять – плечистый, видный: можно сказать, красавец. Толя Вывалов. На пару лет моложе Иды. Толя превосходно танцевал фокстрот, буги, любил ходить в кино, любил почитать. Русак, он обожал еврейскую кухню (не имел бы ничего и против французской). Был не дурак выпить. О работе же думал с зубовным скрежетом. В конце концов закрепился в клубе нефтяников в качестве электрика. К зарплате «добирал» браконьерством: с дружками глушил рыбу; при случае, заваливали лося.
* * *
Толя с Идой и родившаяся у них дочка жили в квартире Дворина. Пятидесятые годы перевалили за переломную серёдку. Дозволительно поругивать кое-что в не столь давнем прошлом. Всё более в ходу скепсис относительно героики труда.
«Старикашечка-Абг'ашечка», – называл Толя тестя за глаза. Вот с кого делать жизнь! Такое времечко просидел в тепле и уюте. Беломор-канал, лесоповал и прочее – а он с молодости сидел в музее на стуле, ни хрена не делая. Война – а у него, видите ли, давнее тяжёлое ранение. В детстве наткнулся грудью на сук, вот вам и ранение. Чтобы еврей не сумел это использовать?
Старикашечка-Абг'ашечка – профессор в своём роде. Профессор безделья.
Бездельник-профессионал!
Еврей – что вы хотите? Лучше евреев никто не умеет беречь себя. Зря, что ли, Толя женился на еврейке? Он – папа еврейской девочки, он в семье, которая умеет беречь себя, то-то.
Толины дружки, и отнюдь не только они, завидев на улице Дворина, выражали одну и ту же мысль: «Вот ловкий жид! Сорок лет пердит в музее, ни х...я не делает и каждый день жрёт куг'очку! И, конечно, косит под русского, нормальное дело. Рабинович – а заделался Двориным!»
19
Меж тем разоблачение культа личности шло в рост. Рывдина посмертно реабилитировали. Из музея были убраны упоминания о его предательстве. Областная газета рассказала о «выдающейся деятельности товарища Рывдина в период гражданской войны». Например, 4 апреля 1918 товарищ Рывдин и другие руководители организовали отпор белым бандам и их разгром. Оказывается, белые были остановлены у дома Зарывнова (губисполкома), не смогли взять дом Панкратова (ревком) и уже к полудню были выброшены из города.
* * *
Дворин не вышел на работу. В зной и безветрие у него вдруг начался жар. Воспаление лёгких мучило полмесяца. Он как-то обломно состарился. Густые волосы почти сплошь поседели, мешки под глазами отвисли, иссечённые мелкими морщинками.
Появившись в музее, он сидит на своём стуле у стены изнемогший, немо-безучастный. В пустой зал вошёл юноша интеллигентного вида. Приблизился к картине «Набег белых...»
Старик на стуле неуловимо изменился. Какой зоркий, впивающийся взгляд. Юноша и не заметил, что кто-то встал рядом.
– Как прут...
– А? – посетитель повернулся к старику-еврею.
Посетитель слышит: были взяты губисполком, ревком, взят весь город, белые маршировали по нему с песней...
– Это выдумали в период культа личности! – юноша возмущён.
Старик смеётся мелким, квохтающим, недобрым смехом.
– Марш с песней не выдумали в период культа личности! Я вам больше скажу...
День-другой – он подходит ещё к одному... Ещё... «Ну, наши им задали!» – «Конечно... К ночи того же дня освободили эти здания». Тихое, настойчивое:
«Было в семь раз меньше...», «Не имели артиллерии...»
Вот как упорен старик. Настоящий осколок культа... И вдруг людей осенило: он был провокатором!
Вспомнилось, как он заговаривал с людьми в музее «в то время...», «в самое-самое... когда по ночам чёрный ворон...» Провоцировал, вкрадчивый еврей, гадина: «Я вам больше скажу...» – а потом человека ночью... Вот что он делал все те годы, Иуда! Питался человеческой кровью!
Два пенсионера (тот и другой побывали директорами музея в те времена) проговорились: до них доходило, какие двусмысленные разговоры ведёт Дворин. И сомнений не возникло, что он работает на НКВД. Конечно, не подали вида – поостереглись. А вы бы не поостереглись? В ту пору один из директоров опасливо поделился с завотделом культуры. В облисполкоме подумали – и выделили Дворину отдельную двухкомнатную квартиру.
Отдельную двухкомнатную – низовому служащему музея!.. Директор жил в коммуналке!
20
Погубить сотни людей, чтобы получить квартиру! чтобы, когда все сидят на пайке, каждый день «кушать куг'очку»! (В НКВД ему платили подушно!) Жидюга... Ирод... Искариот... Нет проклятия, какое не пало бы на Дворина.
На улице на него показывали детям: «Этот старик посадил твоего дедушку!» Он посадил пол-Оренбурга, жидовская тварь. Он-он-он!.. Если бы не побаивались Толю Вывалова, Двориным выбили бы окна.
Однажды, когда Дворин шёл вечером домой, у его ног разбилась брошенная сверху бутылка. В другой раз из подъезда навстречу выскочил мужчина в тёмных очках, ударил в лицо кулаком и убежал.
Оставался год до пенсии, но ему предложили уйти «по собственному» во избежание осложнений... Показали жалобы посетителей, к которым он пристаёт с «измышлениями».
Кем ему теперь работать? Искал место билетёра в кино, вахтёра в общежитии – не брали... Наконец устроился гардеробщиком в столовую. И тут же стали говорить: ага, не те времена, никого не посадишь, и еврей нашёл другое тёплое местечко. Таскает домой краденое мясо!
Хотя знали: мясо – гардеробщик?
А поглядите, кто завстоловой? Еврей. То-то и пригрел! Ну, не совсем еврей: жена – еврейка. Какая разница? Одна кодла. Вообще-то, и она не то чтобы еврейка – её сестра замужем за евреем... Все евреи – не евреи, ха-ха-ха! Обычные жидовские штучки. Надо смотреть, кому идут кости и жилы, а кому мясо – и всё станет ясно! Пристроили свою сволочь: три раза в день – бесплатное горячее, и домой носит полные сумки...
21
Толя Вывалов знает, что тесть не носит домой полных сумок. Вывалов разочарован в еврее, если не сказать больше.
То, что он стучал, – это само собой, и оно неглупо. А что – тупо ждать, когда тебя укатают на Колыму или сведут вниз по лестнице? Стучали все! Но не все умели, и не всем везло.
Тесть умел, и ему везло.
Но, оказывается, и еврейская голова не застрахована от маразма. Видать, не зря толкуют про эту гадость – склероз. Тяжёлый случай! Поют новые песни, а он всё на той же ноте: «Я вам больше скажу...» На х...я?! Умственная инвалидность. А Толя страдай. Идка по ночам плачет, спать не даёт. Тёща вкусно готовить перестала. Сляжет – и придётся помогать Идке полы мыть, стирать. Разве жизнь и так недостаточно однообразна? Хорошо ещё, что природа пока не вовсе похерена и иногда утешает...
Южноуральское резкое лето! Оно исходило терпко забродившими сочными силами. Поутру вдоль просёлков дымились в росе, дозревая, ячмень и озимая рожь. В перелесках, там, где расступались клёны и тополя, вымахали из жирной почвы наливные тучные травы. В их ровной зелени влекуще-улыбчиво синели колокольчики, цвели золотистые скабиозы, к ночи душистый табак распускал свои бархатисто-бордовые звёзды. Поспела благодатно уродившаяся черника. Огороды изобиловали редиской и зелёным луком, картофельная ботва разрослась в вышину, обещая россыпи полновесных клубней. Виктория укрупнилась и, ярко-красная, насыщенная сладостью, так и просилась в рот.
В то воскресенье тёща и Ида, взяв дочку, уехали на дачу к родне. Старик сказал – ему нездоровится. Дело известное: он терпеть не может поездки в гости, компании, праздники.
Толя встал в половине двенадцатого. Накануне браконьерничал с дружками, подфартило наваристо: убили косулю. В каком наплыве вожделения он тащил домой свою долю!.. Засыпал в мыслях о залитых острым соусом, сдобренных чесноком зразах.
Тёща умотала – придётся поработать на себя самому. Любишь кататься -хм...
Толя не признаёт мясорубку – теряются соки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41