— Вот только вопрос, насколько разными…
— Можно прожить с одним человеком тридцать лет и три года, а можно три дня. И что из этого было любовью, а что нет — не нам судить. Верно?
— Может быть, и так.
— Она была вылитая Одри Хепберн, — сказал человек, похожий на Ричарда Гира. — Ты тоже на нее похожа. Но Маша… Девочки тогда носили платьица. И эти распахнутые глаза. Улыбка. Жемчужная… Она все время смеялась. Ее нельзя было не заметить. И я, конечно, заметил. И не только я… Это, может быть, все и решило. Я привык своего добиваться. И смотреть не мог на всех этих комсомольских вожаков, которые вокруг крутились. Ну что тут сделаешь?.. Комсомол — это молодость. Как тут без любви.
— А где вы с ней познакомились?
— Ты будешь смеяться… Это так по нынешним временам смешно звучит. На областной конференции ВЛКСМ. Я был комсоргом курса. Ленинским стипендиатом. Все такое… И меня отправили туда делегатом. Тогда это была большая честь. И мне это было на руку. Для делегатов, активистов, вожаков все двери открывались гораздо легче. А я мечтал о науке. Мне нужны были козыри…
— Так что же мама…
— Конференция шла неделю. Эту неделю мы были вместе, — сказал он неожиданно коротко и жестко. — Хочешь еще вина?
— Нет, спасибо. А потом? — Ане не верилось, что на этом он закончит. Но, судя по выражению его лица, ему отчего-то расхотелось об этом рассказывать. Или он не хотел говорить лишнего?
— А потом мы умерли друг для друга, как Ромео и Джульетта. Нас секретарь обкома этими словами и ругал почем зря… Рамеа и Жульетта.
— И вы ее никогда больше не пытались найти?
— В одну воду дважды не войдешь. И потом… Мы были очень разными… Это была вспышка, одурение. Мне даже не вспомнить, о чем мы говорили. И говорили ли вообще… К тому же времени у меня потом не было. Конференция была в мае. Разъехались, и сразу сессия. Летом — СНО, конференция биологов. На следующий год диплом. Потом аспирантура и второе высшее… И так всю жизнь. Анечка, поверь мне, я не думал о женщинах вообще. Это — чистая правда. И о Маше Гвардейцевой не вспоминал. Только когда «Римские каникулы» показывали, что-то такое вспоминалось… Но если бы я знал… А может быть, и хорошо, что ничего не знал тогда. Потому что всему свое время. Так распорядилась судьба. Ей виднее.
— Вы фаталист? — удивилась Аня. — Верите в судьбу?
— Я верю в то, что ничто не случайно.
— И поверили Пафнутьеву сразу и безоговорочно?
— Я сам все сверил…
— Что?
— Исторические документы и дату твоего рождения. Пламенную речь на съезде мой однофамилец произнес 18 мая. Это был наш с Машей апогей. А ты родилась 23 февраля. Все точно. И потом… я тебе очень рад, Аня. Ты — моя.
«Ты — моя» — этими же словами в исполнении Корнилова и закончился для нее тяжелый день, когда поздно ночью, Аня притушила праведный гнев мужа лаской. «Да здравствует частная собственность!» — с этой мыслью она и заснула.
Глава 12
Если кто-нибудь из родственников твоих вздумает навестить тебя на твоем острове, то не гони его и не обижай, но, напротив того, прими с честью и обласкай.…
Поезд опаздывал.
Аня стояла на вокзальном перроне и с тоской смотрела на темнеющие носы своих замшевых туфель. Хотелось, чтобы родители увидели ее красивой, состоявшейся, и сердца их возрадовались.
Но чем дольше она ждала, тем безнадежнее коричневая замша превращалась в бордовую. Похоже было, что туфельки впитывают воду прямо из окружающей среды. И было им все равно, что Аня стоит под зонтиком.
Когда она покупала их, то некоторое сомнение промелькнуло в ее левом полушарии, специализирующемся на рациональных выводах и логике. Но победило правое, заведующее художественным восприятием действительности. Туфли были красивые. На высоком каблуке. И подходили к имевшимся с незапамятных времен замшевым перчаткам. Она увлеченно убеждала Корнилова в том, что покупка стоящая, хотя он и не возражал. Убеждала она скорее саму себя, наклонялась, доставала руками в перчатках свои туфли и показывала: «Ну, видишь, как подходит!». «Да-да! Вот так и ходи… — сказал Михаил серьезно. — Так лучше видно ансамбль».
На каблуках Аня выходила редко. По пальцам можно было пересчитать пару-тройку торжественных мероприятий. А так все в джинсах и кроссовках. Но на каблуках она чувствовала себя выше, взрослее и значительнее. И это больше соответствовало ее нынешнему самоощущению.
Она увидела, наконец, как вдалеке медлительно, будто удав Каа, рыскает медитативно спокойная морда поезда.
Еще пять минут назад Аня сходила с ума от нетерпения. И дочерняя нежность наваливалась на нее, как медведь. Даже дышать было тяжело. А сейчас она вдруг позорно испугалась. Испугалась того, что не сможет вести себя со своими естественно, что разъедающий душу вопрос будет светиться у нее в глазах, как фонарь.
«Надо забыть об этом! — решила она. — Как будто бы никто ничего мне не говорил». «И как будто бы тебе никто ничего не дарил», — цинично добавил ее внутренний голос.
И она попыталась представить, как мама с папой всматриваются в проплывающие за окном наброски великого города и, наверное, тоже волнуются. Папа старается не показывать всем своего интереса и слишком уж не вытягивать похудевшую шею из износившегося ворота лучшей рубашки.
Единственное, что расстраивало Аню, так это то, что Корнилов в последний момент позвонил ей и сказал, что встретить родителей на машине никак не сможет. Служба. Обижаться было глупо, и она сказала ровным приветливым голосом, что, мол, все понимает, ничего не поделаешь. Обижаться глупо, но она никак не могла подавить в себе самую натуральную обиду. Придется тащить родителей под дождем с вещами через весь город. А денег на машину у нее с собой не было. Да и вообще, она подозревала, что тратить их на частника при действующем муже она права не имеет. С деньгами было не очень-то хорошо.
После некоторых трений на семейном совете было решено родителей везти на корниловскую квартиру. Аня убеждала Корнилова, что до тех пор, пока не сможет поговорить с мамой обо всем откровенно, в дом ее не повезет. Но на самом деле беспокоило ее другое. Ей не хотелось, чтобы родители стали случайными свидетелями убойных корниловских тренировок. Кружок «Умелые руки», как называла «Шаолинь» Аня, функционировал регулярно. И если сама она, как любящая жена, могла со многим смириться, то уж объяснить кому-то, что происходит, точно не смогла бы.
Вчера квартирка была ею приведена в относительно жилой вид. Их с Корниловым супружеская постель застелена ароматным накрахмаленным бельем в жизнерадостных ромашках. Обед приготовлен. Жить было можно. А потом Бог даст — все разъяснится.
После встречи с Сергеем Владиславовичем многие вопросы отпали сами собой. И ей уже не казалось, что история ее появления на свет темная и постыдная. Он обладал ярким обаянием и немного непривычным для нее негуманитарным интеллектом.
А еще оказалось, что могущественный человек очень сильно выигрывает в сравнении с простым смертным. До встречи с Брежневым Аня бы рассмеялась в лицо тому, кто сказал бы ей, что возможности могут красить человека. Уж что-что, а материальные ресурсы мужчины никогда ее не интересовали. И теперь ей самой не нравилось, что она на поверку оказалась такой же, как все. Что Брежнев ее впечатлил. И что где-то на подсознательном уровне нравятся ей те же пошлые вещи, что и всем. Ей это очень не понравилось, и она старалась об этом не думать. Но мысли все возвращались и возвращались. Был бы он интересен ей, если бы явился в ее жизнь просто так? Может быть, тогда она бы не стала с ним знакомиться или постаралась бы всем своим видом и тоном показать, что и без него прекрасно обходилась и впредь в его присутствии не нуждается. Теперь она уже не знала, что бы на это ответила. Знала только, что маму винить ей не в чем…
Она увидела их внезапно и уже совсем близко. И первое, что поразило до слез — глубокая провинциальность и растерянность. Они спешили к ней, как плохой пловец торопится к спасательному кругу, чтобы выйти наконец из неприятного радиуса дальнего обзора. Сами понимали, что есть чего стесняться. И маминой непонятно откуда взявшейся полноты. Пуговицы ее кремового плаща с трудом сдерживали натиск дородного тела. И газового зеленого платочка, кокетливо повязанного на шее. И папиных коротковатых брюк, позволяющих видеть голубые в ромбик носки.
Она обняла их обоих. И зажмурила глаза, так захотелось плакать. Пока целовались, кое-как с собой справилась.
— Доча моя, красавица. — Мама еще и еще раз смачно целовала ее и приговаривала. — Дай я тебя расцелую, моя ласточка! Дочурочка моя! Дорогулечка!
— Папочка! — Аня поцеловала Алексея Ивановича в свежевыбритую, с порезами, щеку. Вместе с запахами детства накатила жуткая волна вины. — Папочка, мой хороший…
— Ну! Где зятек-то? — оглянулся Алексей Иванович.
— Он не смог встретить. Работы много. Самим придется…
— Ловят бандюг, все не переловят, — весело сказала мама, не особо расстроившись. — Лелька, чемоданы не забудь! Прошляпишь все на свете!
— Ну! — Аня сделала маме строгое лицо. — Ну не ругайся! Пожалуйста…
Они сидели с мамой на кухне в их с Корниловым однокомнатной квартире. Сидели с мамой, как когда-то давным-давно, когда Аня еще ходила в школу. В их доме кухонька тоже была самым уютным местечком. Они всегда любили вдвоем посидеть, попить чайку. Отец ужинал с ними и быстро уходил, чтобы не пропустить «Время» или футбол. А мама подпирала ладонью щеку, макала сушки во вторую, а потом и в третью чашку чая. И Ане казалось, что это методичное макание сушек — такая же полезная и бесконечная домашняя работа, как стирка или чистка картошки.
Мама любила поговорить. И многие ее истории Аня знала наизусть с детства.
А вот, оказывается, о чем-то даже и не удосужилась ее спросить. Только сейчас, после долгой разлуки, оказалось, что есть тысячи вещей в маминой жизни, о которых Аня не имела ни малейшего представления.
Аня за это время сильно повзрослела. И интересовали ее теперь совсем другие нюансы.
За день устали сильно. Сначала привезли вещи домой. Потом пообедали. А уж после поехали гулять по городу. Добрались на метро до Невского и пошли. В Питере родители не были давненько. И теперь ничего не узнавали. С детской непосредственностью смотрели, широко раскрыв глаза, на уютные кафе и фирменные бутики, на вылизанные пешеходные зоны и отреставрированные здания.
Вскоре Алексей Иванович попросился в «музэй». Договорились встретиться с ним через три часа у памятника Пушкину на площади Искусств. И он отправился в Этнографический. А Аня с мамой пошли в Пассаж. Здесь надо было купить маме товаров по списку, на который деньги откладывались полгода. В результате смертельно устали все. Но мужчины — существа малохольные, как безапелляционно заявила Анина мама, заботливо прикрывая одеялом ноги мужа. Это потому Алексей Иваныч на разговоры уже сил не имел. Прилег на кровать и захрапел, прикрывшись газеткой. Они тихонько закрыли к нему дверь и уселись на кухне друг против друга, подперев щеки ладонями. Аня выставила на стол бутылку любимого маминого крымского портвейна, припасенного специально для этого случая. Налила в бокалы.
— За встречу, мамуля! — Они чокнулись. Мария Петровна пригубила, удовлетворенно зажмурила глаза и прогудела «М-м-м!». Все-таки умела она получать от жизни удовольствие.
— Хорошо! Ты на меня очень похожа, Анюта. Иногда — ну просто вылитая я двадцать лет назад. Но я была совсем другая. Я вперед лезла. Все мне было мало. Казалось, что что-то такое ждет впереди, какая-то самая-самая жизнь.
К чему-то все время готовились, пели, стихи писали. Весело было.
— А папа? Почему ты за него вышла? — постепенно подталкивала к нужным воспоминаниям Аня.
— А за кого еще выходить? Молчит, ни на что не жалуется, вопросов не задает.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40
— Можно прожить с одним человеком тридцать лет и три года, а можно три дня. И что из этого было любовью, а что нет — не нам судить. Верно?
— Может быть, и так.
— Она была вылитая Одри Хепберн, — сказал человек, похожий на Ричарда Гира. — Ты тоже на нее похожа. Но Маша… Девочки тогда носили платьица. И эти распахнутые глаза. Улыбка. Жемчужная… Она все время смеялась. Ее нельзя было не заметить. И я, конечно, заметил. И не только я… Это, может быть, все и решило. Я привык своего добиваться. И смотреть не мог на всех этих комсомольских вожаков, которые вокруг крутились. Ну что тут сделаешь?.. Комсомол — это молодость. Как тут без любви.
— А где вы с ней познакомились?
— Ты будешь смеяться… Это так по нынешним временам смешно звучит. На областной конференции ВЛКСМ. Я был комсоргом курса. Ленинским стипендиатом. Все такое… И меня отправили туда делегатом. Тогда это была большая честь. И мне это было на руку. Для делегатов, активистов, вожаков все двери открывались гораздо легче. А я мечтал о науке. Мне нужны были козыри…
— Так что же мама…
— Конференция шла неделю. Эту неделю мы были вместе, — сказал он неожиданно коротко и жестко. — Хочешь еще вина?
— Нет, спасибо. А потом? — Ане не верилось, что на этом он закончит. Но, судя по выражению его лица, ему отчего-то расхотелось об этом рассказывать. Или он не хотел говорить лишнего?
— А потом мы умерли друг для друга, как Ромео и Джульетта. Нас секретарь обкома этими словами и ругал почем зря… Рамеа и Жульетта.
— И вы ее никогда больше не пытались найти?
— В одну воду дважды не войдешь. И потом… Мы были очень разными… Это была вспышка, одурение. Мне даже не вспомнить, о чем мы говорили. И говорили ли вообще… К тому же времени у меня потом не было. Конференция была в мае. Разъехались, и сразу сессия. Летом — СНО, конференция биологов. На следующий год диплом. Потом аспирантура и второе высшее… И так всю жизнь. Анечка, поверь мне, я не думал о женщинах вообще. Это — чистая правда. И о Маше Гвардейцевой не вспоминал. Только когда «Римские каникулы» показывали, что-то такое вспоминалось… Но если бы я знал… А может быть, и хорошо, что ничего не знал тогда. Потому что всему свое время. Так распорядилась судьба. Ей виднее.
— Вы фаталист? — удивилась Аня. — Верите в судьбу?
— Я верю в то, что ничто не случайно.
— И поверили Пафнутьеву сразу и безоговорочно?
— Я сам все сверил…
— Что?
— Исторические документы и дату твоего рождения. Пламенную речь на съезде мой однофамилец произнес 18 мая. Это был наш с Машей апогей. А ты родилась 23 февраля. Все точно. И потом… я тебе очень рад, Аня. Ты — моя.
«Ты — моя» — этими же словами в исполнении Корнилова и закончился для нее тяжелый день, когда поздно ночью, Аня притушила праведный гнев мужа лаской. «Да здравствует частная собственность!» — с этой мыслью она и заснула.
Глава 12
Если кто-нибудь из родственников твоих вздумает навестить тебя на твоем острове, то не гони его и не обижай, но, напротив того, прими с честью и обласкай.…
Поезд опаздывал.
Аня стояла на вокзальном перроне и с тоской смотрела на темнеющие носы своих замшевых туфель. Хотелось, чтобы родители увидели ее красивой, состоявшейся, и сердца их возрадовались.
Но чем дольше она ждала, тем безнадежнее коричневая замша превращалась в бордовую. Похоже было, что туфельки впитывают воду прямо из окружающей среды. И было им все равно, что Аня стоит под зонтиком.
Когда она покупала их, то некоторое сомнение промелькнуло в ее левом полушарии, специализирующемся на рациональных выводах и логике. Но победило правое, заведующее художественным восприятием действительности. Туфли были красивые. На высоком каблуке. И подходили к имевшимся с незапамятных времен замшевым перчаткам. Она увлеченно убеждала Корнилова в том, что покупка стоящая, хотя он и не возражал. Убеждала она скорее саму себя, наклонялась, доставала руками в перчатках свои туфли и показывала: «Ну, видишь, как подходит!». «Да-да! Вот так и ходи… — сказал Михаил серьезно. — Так лучше видно ансамбль».
На каблуках Аня выходила редко. По пальцам можно было пересчитать пару-тройку торжественных мероприятий. А так все в джинсах и кроссовках. Но на каблуках она чувствовала себя выше, взрослее и значительнее. И это больше соответствовало ее нынешнему самоощущению.
Она увидела, наконец, как вдалеке медлительно, будто удав Каа, рыскает медитативно спокойная морда поезда.
Еще пять минут назад Аня сходила с ума от нетерпения. И дочерняя нежность наваливалась на нее, как медведь. Даже дышать было тяжело. А сейчас она вдруг позорно испугалась. Испугалась того, что не сможет вести себя со своими естественно, что разъедающий душу вопрос будет светиться у нее в глазах, как фонарь.
«Надо забыть об этом! — решила она. — Как будто бы никто ничего мне не говорил». «И как будто бы тебе никто ничего не дарил», — цинично добавил ее внутренний голос.
И она попыталась представить, как мама с папой всматриваются в проплывающие за окном наброски великого города и, наверное, тоже волнуются. Папа старается не показывать всем своего интереса и слишком уж не вытягивать похудевшую шею из износившегося ворота лучшей рубашки.
Единственное, что расстраивало Аню, так это то, что Корнилов в последний момент позвонил ей и сказал, что встретить родителей на машине никак не сможет. Служба. Обижаться было глупо, и она сказала ровным приветливым голосом, что, мол, все понимает, ничего не поделаешь. Обижаться глупо, но она никак не могла подавить в себе самую натуральную обиду. Придется тащить родителей под дождем с вещами через весь город. А денег на машину у нее с собой не было. Да и вообще, она подозревала, что тратить их на частника при действующем муже она права не имеет. С деньгами было не очень-то хорошо.
После некоторых трений на семейном совете было решено родителей везти на корниловскую квартиру. Аня убеждала Корнилова, что до тех пор, пока не сможет поговорить с мамой обо всем откровенно, в дом ее не повезет. Но на самом деле беспокоило ее другое. Ей не хотелось, чтобы родители стали случайными свидетелями убойных корниловских тренировок. Кружок «Умелые руки», как называла «Шаолинь» Аня, функционировал регулярно. И если сама она, как любящая жена, могла со многим смириться, то уж объяснить кому-то, что происходит, точно не смогла бы.
Вчера квартирка была ею приведена в относительно жилой вид. Их с Корниловым супружеская постель застелена ароматным накрахмаленным бельем в жизнерадостных ромашках. Обед приготовлен. Жить было можно. А потом Бог даст — все разъяснится.
После встречи с Сергеем Владиславовичем многие вопросы отпали сами собой. И ей уже не казалось, что история ее появления на свет темная и постыдная. Он обладал ярким обаянием и немного непривычным для нее негуманитарным интеллектом.
А еще оказалось, что могущественный человек очень сильно выигрывает в сравнении с простым смертным. До встречи с Брежневым Аня бы рассмеялась в лицо тому, кто сказал бы ей, что возможности могут красить человека. Уж что-что, а материальные ресурсы мужчины никогда ее не интересовали. И теперь ей самой не нравилось, что она на поверку оказалась такой же, как все. Что Брежнев ее впечатлил. И что где-то на подсознательном уровне нравятся ей те же пошлые вещи, что и всем. Ей это очень не понравилось, и она старалась об этом не думать. Но мысли все возвращались и возвращались. Был бы он интересен ей, если бы явился в ее жизнь просто так? Может быть, тогда она бы не стала с ним знакомиться или постаралась бы всем своим видом и тоном показать, что и без него прекрасно обходилась и впредь в его присутствии не нуждается. Теперь она уже не знала, что бы на это ответила. Знала только, что маму винить ей не в чем…
Она увидела их внезапно и уже совсем близко. И первое, что поразило до слез — глубокая провинциальность и растерянность. Они спешили к ней, как плохой пловец торопится к спасательному кругу, чтобы выйти наконец из неприятного радиуса дальнего обзора. Сами понимали, что есть чего стесняться. И маминой непонятно откуда взявшейся полноты. Пуговицы ее кремового плаща с трудом сдерживали натиск дородного тела. И газового зеленого платочка, кокетливо повязанного на шее. И папиных коротковатых брюк, позволяющих видеть голубые в ромбик носки.
Она обняла их обоих. И зажмурила глаза, так захотелось плакать. Пока целовались, кое-как с собой справилась.
— Доча моя, красавица. — Мама еще и еще раз смачно целовала ее и приговаривала. — Дай я тебя расцелую, моя ласточка! Дочурочка моя! Дорогулечка!
— Папочка! — Аня поцеловала Алексея Ивановича в свежевыбритую, с порезами, щеку. Вместе с запахами детства накатила жуткая волна вины. — Папочка, мой хороший…
— Ну! Где зятек-то? — оглянулся Алексей Иванович.
— Он не смог встретить. Работы много. Самим придется…
— Ловят бандюг, все не переловят, — весело сказала мама, не особо расстроившись. — Лелька, чемоданы не забудь! Прошляпишь все на свете!
— Ну! — Аня сделала маме строгое лицо. — Ну не ругайся! Пожалуйста…
Они сидели с мамой на кухне в их с Корниловым однокомнатной квартире. Сидели с мамой, как когда-то давным-давно, когда Аня еще ходила в школу. В их доме кухонька тоже была самым уютным местечком. Они всегда любили вдвоем посидеть, попить чайку. Отец ужинал с ними и быстро уходил, чтобы не пропустить «Время» или футбол. А мама подпирала ладонью щеку, макала сушки во вторую, а потом и в третью чашку чая. И Ане казалось, что это методичное макание сушек — такая же полезная и бесконечная домашняя работа, как стирка или чистка картошки.
Мама любила поговорить. И многие ее истории Аня знала наизусть с детства.
А вот, оказывается, о чем-то даже и не удосужилась ее спросить. Только сейчас, после долгой разлуки, оказалось, что есть тысячи вещей в маминой жизни, о которых Аня не имела ни малейшего представления.
Аня за это время сильно повзрослела. И интересовали ее теперь совсем другие нюансы.
За день устали сильно. Сначала привезли вещи домой. Потом пообедали. А уж после поехали гулять по городу. Добрались на метро до Невского и пошли. В Питере родители не были давненько. И теперь ничего не узнавали. С детской непосредственностью смотрели, широко раскрыв глаза, на уютные кафе и фирменные бутики, на вылизанные пешеходные зоны и отреставрированные здания.
Вскоре Алексей Иванович попросился в «музэй». Договорились встретиться с ним через три часа у памятника Пушкину на площади Искусств. И он отправился в Этнографический. А Аня с мамой пошли в Пассаж. Здесь надо было купить маме товаров по списку, на который деньги откладывались полгода. В результате смертельно устали все. Но мужчины — существа малохольные, как безапелляционно заявила Анина мама, заботливо прикрывая одеялом ноги мужа. Это потому Алексей Иваныч на разговоры уже сил не имел. Прилег на кровать и захрапел, прикрывшись газеткой. Они тихонько закрыли к нему дверь и уселись на кухне друг против друга, подперев щеки ладонями. Аня выставила на стол бутылку любимого маминого крымского портвейна, припасенного специально для этого случая. Налила в бокалы.
— За встречу, мамуля! — Они чокнулись. Мария Петровна пригубила, удовлетворенно зажмурила глаза и прогудела «М-м-м!». Все-таки умела она получать от жизни удовольствие.
— Хорошо! Ты на меня очень похожа, Анюта. Иногда — ну просто вылитая я двадцать лет назад. Но я была совсем другая. Я вперед лезла. Все мне было мало. Казалось, что что-то такое ждет впереди, какая-то самая-самая жизнь.
К чему-то все время готовились, пели, стихи писали. Весело было.
— А папа? Почему ты за него вышла? — постепенно подталкивала к нужным воспоминаниям Аня.
— А за кого еще выходить? Молчит, ни на что не жалуется, вопросов не задает.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40