У Ани тоже был характер, как у старого дома, покойного свекра, Иеронима, его мачехи, как у всех . Но она не позволяла себе срываться на крик — срываться с петель. Конечно, она в этот день нервничала меньше других представителей семейства Лонгиных.
— Ты же сам художник — зачем тебе чужие картины? — как-то ляпнула она Иерониму, не подумав.
— Что ты несешь! — вспыхнул он. — Это же мировые шедевры! Огромное состояние, бешеные деньги!
Аня давно привыкла к тому, что ее муж сегодня мог доказывать с горящими глазами одно, а назавтра — с пеной у рта прямо противоположное.
— Ты их продашь? — она опять наивно захлопала глазами.
— Кто их здесь купит?! Кто может дать настоящую цену?! Здесь не дадут цены! — закричал он точь-в-точь как старик Паниковский из «Золотого теленка».
— А за границей? — Аня махнула рукой в сторону железнодорожной станции.
— Ты знаешь способ, как перевезти через границу художественные ценности?
— Но это же твоя частная собственность!
Иероним выпучил глаза и постучал острыми костяшками кулака себя по лбу, отчего на коже возникли два красных пятнышка, которые не исчезали до конца разговора.
— Как вообще можно об этом думать?! — он вскинул руки вверх, как заклинатель, обращающийся к небу за дождем. — Как можно расстаться с Кайботтом, Шагалом, Тицианом?
— А здесь и Тициан есть?
— Это я так, к слову. Тициана здесь, конечно, нет.
Муж опять стал горячиться, видимо, от обиды, что Тициана в коллекции нет.
— Как можно творчество, полет человеческого духа переводить в деньги? По какому курсу можно пересчитать вдохновение, озарение?! Оцени воду, воздух, солнечный свет. Иди оцени, Нюра! Тебе говорят! Иди! Что стоишь, Нюра?!
Когда он так таращил глазами и обидно называл ее Нюрой, Аня впадала в какой-то ступор. Она совершенно терялась и глупо хлопала глазами.
— Порождение торгашеского века… Продажная душа… Потребитель рекламной продукции… Купчина толстопузая…
Аня чуть не расплакалась. Это она-то толстопузая! Завтра же наденет топик, несмотря на погоду! Пусть полюбуется на ее плоский животик. На единственную плоскость ее тела…
— А потом еще неизвестно, что окажется в завещании, — резко погрузился в задумчивость Иероним. — Может, все уйдет мачехе? Последний раз она была поразительно спокойна, будто все ей известно наперед. Может, она все уже обтяпала… Пускай! — опять словно вынырнул он. — Мне ничего от них не надо! Пусть оставят меня в покое! Мне нужно только работать, работать и ничего больше. Самое главное мое наследство — это талант. Талант отца унаследовал я, а не какой-то там Никита Фасонов. Еще неизвестно, кто будет спокоен! Еще ничего неизвестно…
Действительно, еще ничего не было известно. Даже с унаследованным талантом не все было ясно. Василий Лонгин и после смерти продолжал оригинальничать, играть с домашними, выдерживая мхатовскую паузу в календарный год. Согласно его воле, завещание должно было быть вскрыто ровно через год после его смерти, в присутствии определенного круга лиц. За год, он полагал, все успокоятся, обживутся, освоятся, и дележ наследства пройдет без скандалов, выяснения отношений и кровных обид. По его воле — надо немного погодить…
Все и годили, то есть отложили эмоции на год. Василий Лонгин, конечно, переиграл, ошибся. Люди остались такими же. За год они не стали лучше или хуже. Трудно жить целый год, загадывая, заранее завидуя и обижаясь. Поэтому они все эти чувства отложили на время. А сегодня достали их из запасников души и приготовились ненавидеть и завидовать. Время подошло…
Глава 7

В путь, в путь, стыдился б, право!
Уж ветер выгнул плечи парусов,
А сам ты где? Стань под благословенье…

А может, старик просто подшутил над всеми? Правда, спектакль, который разыграл Лонгин-старший через год после смерти со своим наследством, получился не очень-то смешным для его участников, но, видно, такой у Василия Ивановича был юмор. Возможно, там, за гранью реальности, вообще такое своеобразное представление о комическом? Призраки, привидения, кошмары — все это милые шуточки того мира? Что наследство? Передача детям своих старых игрушек! А если сама смерть — из области запредельного юмора?
По земным меркам, у Василия Ивановича шутка не удалась. Ане было не жалко зависшего в воздухе наследства. Досадовала она на то, что разразившийся скандал ударит по характеру Иеронима и срикошетит по их семейной жизни.
Аня давно поняла, что в их отношениях настали кризисные времена. В вечном спектакле «гений — толпа» ее муж с некоторых пор отвел ей роль представительницы последней. Она принимала его гневные выпады, уколы иронии и потоки сарказма, даже площадную ругань, покорно играя эту роль. Ведь «гению» требуется время от времени бередить свое творческое «я». Пусть уж лучше сражается дома с мельницей, воображая, что разит великана, чем действительно получит где-нибудь по реальной творческой морде. Так же рассуждают жены алкашей: «Лучше пусть пьет дома, чем валяется под забором или ночует в вытрезвителе».
Но Иероним часто и без повода переходил на личность, называл ее «Нюркой», «дремучей», «туповатой»… Аня стала уже подумывать: может ли она, как представительница толпы, метнуть в гения парочку камней, тарелок, на худой конец просто плюнуть в него? А тут вдруг такой удар судьбы для тонко организованной натуры! Анекдот с отцовским наследством! Прямо газонокосилкой прошлись по мыслящему тростнику! Что теперь будет? В смысле, что теперь начнется?
На всякий случай, она запаслась алкоголем и успокоительными каплями. Но, видимо, она еще плохо знала своего мужа. Иероним в эти дни полной неопределенности с отцовским наследством был сдержан, подтянут и деловит. Просыпался он на удивление рано — около десяти часов. После принимал ледяной душ, как он сам гордо говорил. Но когда Аня заходила в душевую кабинку, чтобы привести все в порядок за этим неаккуратным и рассеянным человеком, ее встречал еще не выветрившийся теплый пар. Затем следовал «спартанский завтрак» из нескольких яиц, салата, ветчины, очень сладкого чая с бутербродом. Куда только у него это все девается? Не иначе сгорает в творческом огне. Далее следовал поцелуй, помахивание рукой из машины.
Так Иероним ежедневно, как на службу, уезжал в Петербург по делам наследства.
— Когда же начнется судебный процесс? — спросила как-то Аня во время прощального поцелуя.
— Процесс уже пошел, — ответил супруг.
Этим же вечером он опять Аню удивил.
— Послушай, а не съездить ли тебе к родителям на недельку? — спросил он за ужином. — Проветришься, отвлечешься, развеешься… Что там еще?.. Ведь я понимаю, как тебе тяжело со мной, особенно сейчас, когда я весь на оголенных нервах. Видишь, забросил работу, ничего не делаю, мотаюсь только в Питер, пытаюсь полюбовно договориться с мачехой…
— Полюбовно? — переспросила Аня.
— Ну да. По-семейному, если тебя так больше устраивает.
Аня хотела сказать, что ему надо бы почаще забрасывать свою работу — так он больше становится похож на человека. Но не сказала, опасаясь, что он рассердится и не отпустит ее к родителям. Ведь это было большое чудо, что муж отпускал ее одну. Такого за время их совместной жизни еще не случалось. Если в супружестве существуют различные формы собственности друг на друга, то Иероним относился к самым мелким собственникам.
— А ты отвезешь меня? — спросила Аня, хотя заранее знала ответ.
— Сама, Аннушка, все сама, — Иероним что-то искал, складывал, рвал на мелкие кусочки, хватался за голову, складывал их на столе, подгоняя друг к другу, то есть играл в самодельный пазл. Потом он переписывал полученную информацию на другой листок, задумывался и опять разрывал его на те же мелкие кусочки. Настроение у мужа было превосходное! Но тем прежним Иеронимом в канареечном пальто он все равно уже не был.
Несколько чудаков, завсегдатаев первой электрички, в это раннее утро на платформе Комарово обратили внимание на новенькую — девушку небольшого роста, темноволосую, с аккуратной челочкой и выразительными глазами. Попса так глубоко проникла в нашу жизнь, что для портрета девушки современному россиянину легче всего использовать готовую, вернее раскрученную, звездную внешность. Девушка эта, например, напоминала пассажирам Наташу Королеву, но только напоминала. Потому что в ней ничего так не выпирало наружу, как в упомянутой поп-звезде.
В ее лице не было хохляцко-рыночного, а в фигуре — лишнего, довесочного. Во взгляде девушки отсутствовало это устоявшееся самодовольство, и вообще исполняла она свою ежеминутную жизненную роль гораздо тоньше, чем «дельфинья русалка».
Этой случайной ранней пташке не надо было колдовать над одеждой, чтобы скрыть одно, а показать другое. Она могла позволить себе пару раз махнуть расческой, едва взглянув на себя в зеркало, натянуть джинсы, кроссовки и легкий свитерок на голое тело. Но и на облачение в строгий вечерний наряд ей вряд ли требовалось больше времени. У пассажиров электрички она вызывала сначала чувство умиления, как маленькая пушистая кошечка, но со второго взгляда она уже западала в душу. А второй взгляд сильнее первого.
Вот и сейчас в электричке какой-то рыбак в брезенте и резине стал выбалтывать Ане секретные рыбные места. А когда она демонстративно раскрыла книгу «Паблик рилейшенз. Теория и практика», опечалился, как добрый молодец, и запел старинную песенку о том, как он одинок и никто его не понимает. Но Ане уже надо было выходить — она ехала со сложными пересадками, зависела от нескольких пригородных поездов, чтобы успеть на свой родной — двенадцатичасовой. Рыбак посмотрел Ане вслед, уже потянулся было за рюкзаком, но вспомнил, что под сиденьем еще и ящик, и складной спиннинг, и вообще… стукнул себя по коленке и остался сидеть. Только сказал соседке напротив:
— Вот, бабка, какая жизнь! Не клюет у меня ничего. Ведь так в лоб не скажешь же, что я самый лучший человек на свете? А?
— Конечно, — согласилась соседка. — Самый лучший и есть, если б не пил.
Аня уже бежала по шатким мосткам подземного перехода, где даже в великую сушь растекались широкие лужи. Очередная электричка закрывала двери со злорадным шипением прямо перед ее носиком, но из тамбура на Аню весело смотрел мужчина средних лет, и она поняла, что дверь подержат, а надо будет — и стоп-кран сорвут, словом, успеет она. Вот только придется теперь битый час выслушивать банальный мужской треп. Домой, скорее домой…
Вот показались развалины завода ЖБИ, значит, пора было выходить в тамбур. У платформы стоял товарняк, и пассажирам пришлось обходить длинный состав. Но этот обход был по дороге. Под веселую горку, по которой вниз скатывались куски разбитого асфальта, приходилось семенить. А там уже железнодорожный дом, где живут родители лучшей подруги Ритки, котельная, пекарня в здании старой бани, финская кирха и тихий тупичок, занавешенный черемухой и сиренью, где спрятался ветхий домик с двумя крылечками, на две семьи.
Вроде приехала из дачного поселка, а словно двумя ладошками хлопнула по ушам тишина. Нет такой тишины нигде больше на земле. Потому что тишина эта не торжественная, не грандиозная, не мертвая, а своя, домашняя, как сон задремавшей бабушки с мягким, объемным вязанием на коленях.
— Анька, зараза! Ты ли это?! А испугалась, подруга?! Значит, есть чего бояться!
Ритка и Валька, видимо, тоже с поезда, напали сзади, завизжали, закрутили, зацеловали.
— В одном поезде ехали и не знали. Вот бы поболтали! Надо же было созвониться! Давай свои контактные телефоны! Теперь не отвяжешься!
— А то не наболтаемся, — отбивалась Аня. — Посижу с родителями часик, а потом давайте, девчонки, встретимся, поболтаем.
— Не обманешь? Ты же теперь светская дама, говорят, почти миллионерша. А почему же тогда без охраны и не на бронированном «мерсе»?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40