Головы краснокожих воинов появились над травой, и в несчастного Вилена Сергеевича полетели прошлогодние яблоки, правда, довольно мягкие, почти черные.
— Бросать черта в омут бесполезно, — повторила Аня. — Там его дом.
Глава 13

Дарили, принц, вы знаете прекрасно.
С придачею певучих нежных слов,
Их ценность умножавших. Так как запах
Их выдохся, возьмите их назад…

Жизнь Ани, ограниченная мастерской мужа на Австрийской площади и университетом, изменялась так быстро, словно она не сидела над книжками, не говорила с руководителем диплома, не стояла у кухонной плиты, а неслась на реактивном истребителе.
Пафнутьев, конечно, мерзавец, каких мало. Как далеко он раскинул свои невидимые щупальца? Куда только не залезли хоботки этого насекомого? Никита Фасонов считает его своим главным врагом. Каким-то образом он устроил успех Иеронима на Западе, раскрутил как поп-звезду. Но ведь это невозможно! Существуют же вечные законы эстетики, критерии прекрасного. Она сама сейчас их изучает, чтобы перенести на современные газетные полосы. Фасонов уверен, что работы Иеронима — мазня и халтура, а Пафнутьев делает на них деньги, обеспечивая и себя, и Тамару… Но ведь живопись — это не музыкальная попса. Здесь не может быть «фанеры». Почему же тогда Иероним не может быть свободным от этого негодяя? У него все есть, все под рукой: краски, кисти, холст, мольберт, мастерская…. Все понимающая и готовая прийти на помощь жена, наконец. Почему же он зависим, несвободен?
Судя по всему, Вилен Сергеевич так же держит мачеху Тамару. Тоже на мягком, очень удобном и уютном поводке. Но попробуй с него сорваться! Он держит крепче стальной цепи и ошейника с шипами.
Теперь вот Пафнутьев добрался до Ани. Неужели он был знаком с мамой? Или это ложь? Вряд ли он лгал. Это было бы слишком просто и глупо. Пафнутьев знает всех на свете, можно этому верить. Он только не знает, как ему пригодится следующий человек, но уже опутывает его своими щупальцами, заносит его в свой реестр, со всеми его слабостями, дурными привычками, ошибками. Все это пойдет при случае в дело. Кажется, у Толстого в какой-то повести сравниваются смерти человека и лошади. У лошади все идет в дело — мясо, шкура, копыта. Мертвый человек всем в тягость, отвратителен, никому не нужен. Ну, конечно, конюшня! «Холстомер» Толстого. Смерть старого Холстомера и его хозяина. Пафнутьев бы доказал Льву Николаевичу, как правильно использовать человека, чтобы, убив его, уничтожив, все использовать в деле: мясо характера, шкуру его слабостей, копыта дурных привычек…
Но нельзя же поверить, что папа — не папа, отец — не отец. Ни разу он не только не поднял на Аню руки, он голоса на нее не повысил. Правда, он никогда никого не обидел. Он вообще сторонился людей, кивал им издалека и спешил к себе в музей, где не было посетителей. Так ему только этого и надо было. Он тихий, безобидный человек и подходит на роль…
Стоп! Так думать — значит поверить Пафнутьеву. А верить ему нельзя, даже если он говорит правду. Такой парадокс. Древняя китайская мудрость на этот счет говорит: если ложное учение исповедует хороший человек, оно становится истинным. Здесь же — наоборот. Если мерзавец говорит правду, значит, это ложь.
Генетическая экспертиза! Какой бред! Даже если ее настоящий отец… нет, не так… биологический отец — американский миллиардер или султан Брунея, это не имеет никакого значения. Алексей Иванович — ее отец! Почему Алексей Иванович? Что это с ней такое? Не даваться демону, ни на ноготь не уступать ему тела, ни флюида не отдавать ему души. Папа, мой папа. Добрый чудак…
Аня оглянулась в поисках телефонной трубки. Опять куда-нибудь ее засунул Иероним. Можно было нажать специальную поисковую кнопку на базе, но ей надо было позвонить в это мгновение. Она позвонила по мобильнику.
— Алло, мама? Привет. Как ты там?… Ничего у меня не случилось, просто решила позвонить. Как папа? Чем занимается? Не ругайся ты на него. Что он тебе сделал? Ну, конечно! Ничего не сделал — это тоже по нашим временам немало. Я бы памятник поставила человеку, который ничего никому не сделал, не навредил. А потом он же, в конце концов, сделал меня. Или тебе этого мало, мама? Что ты замолчала? Неужели я такая уж плохая дочь? Ой, мам, извини, у меня телефон зазвонил. Отыскался, мерзавец, вот тут, под подушкой. Я потом тебе перезвоню…
Телефон верещал, будто Аня его придушила, облокотившись на диванную подушку.
— Алло! Здравствуйте, Анечка, — в трубке был сладкий и вкрадчивый голос Вилена Сергеевича. — Мое предложение остается в силе. У вас есть время на размышление…
— Звоните в ад! Там вас уже ждут! — крикнула Аня и хотела бросить трубку, но, к сожалению, надо было нажимать на красную кнопку, поэтому до нее успели донестись слова Пафнутьева:
— Хотя бы помяните меня в своих молитвах, нимфа….
Нельзя молиться за Ирода — Богородица не велит. Жаль, что не успела ему это сказать. За Пафнутьевым все-таки осталось последнее слово.
Аня залезла с ногами на диван, обложилась подушками и мягкими игрушечными зверями с глупыми мордами. Из всех ее неживых друзей только старая кукла была с осмысленным взглядом. Брюнетка с короткой стрижкой и темными внимательными глазами. Ее подарил ей когда-то дядя Гена. Мама почему-то назвала ее Гаврош. Может, за стрижку? Но с тех пор так и повелось: «Где мой Гаврош? Мама, сшей платье для Гавроша! Я буду спать с Гаврошем». До сих пор старенький Гаврош женского пола был рядом с ней.
Она взяла с полки умную книгу совсем не по теме диплома. Так было у нее всегда, стоило нагрузиться какой-нибудь важной и необходимой работой, которая требовала всю ее без остатка, и у нее сразу же просыпалась неуемная жажда прямо противоположных знаний. Теперь вот, когда надо было читать общие труды по композиции, специальные работы по оформлению газетных страниц и вырезать для примера эти самые страницы из неподъемной макулатурной пачки, ей мучительно хотелось мудрых мыслей, отвлеченных рассуждений. Дрожащими пальцами алкоголика она листала трактат известного философа-эмигранта и читала наугад, не особенно вникая в смысл написанного, просто слушала музыку чужих мыслей.
«Грехопадение тревожило человеческую мысль с самых отдаленных времен, — читала она, заранее соглашаясь с автором. — Все люди чувствовали, что в мире не все благополучно и даже очень неблагополучно: „Нечисто что-то в Датском королевстве“, — говоря словами Шекспира, — и делали огромные и напряженнейшие усилия, чтобы выяснить, откуда пошло это неблагополучие…»
Книга была достаточно толстая, и Аня заглянула в самый конец, чтобы сразу же узнать, откуда же это неблагополучие взялось.
«…Если разум есть высшее, если мораль есть высшее — Авраам погиб, Иов погиб, все люди погибли: „неизменность“, пропитавшая собой несотворенные истины, как гигантский удав задушит в своих страшных объятиях все живое, даже самого Бога».
Какие-то страшные слова, которые знать человеку не положено. А некоторым людям, вроде Вилена Сергеевича, читать это вообще противопоказано. Они тогда объявят себя не просто демонами, богоборцами, а господними людьми, инквизиторами, будут раскаленными клещами бороться с «неизменностью». А ведь неизменность, застоявшаяся, как темная вода в пруду, истина — это страшно.
Даже в обычной человеческой жизни неизменность мучительна. Вот живет самый мелкий из всех людей в своей темной каморке и боится перемен, изменений, вздрагивает от стука, пугается криков. Но в глубине-то души он верит в чудесную, волшебную перемену, преображение. Даже эти глупые плюшевые морды надеются на изменения. Верят, что в каком-то измерении они свободны, независимы, топают мягкими своими лапами по искусственной траве, совершают хорошие и глупые поступки.
Аню, окруженную сейчас ленью, мягкостью, полудремой, вдруг подхватила какая-то волна. Эта волна забежала далеко вперед от какого-то корабля событий, добралась до Ани и закружила, зашептала. Она не сулила какого-то особенного счастья, а просто обещала перемены, и у Ани от этого чаще забилось сердце, и немного закружилась голова. Она не верила в этот момент в поговорку, что все, что ни случается — все случается к лучшему. Но ее радовало скорее само слово «случается» или «происходит». Одно это казалось ей сейчас чудом.
Щелкнул замок, пришел муж, и в свете ее новых мироощущений это уже показалось ей событием. Чувствует ли он это? Может, предчувствие перемен разлито в воздухе, как молоко, и все люди давно уже пьют его большими глотками.
— Здравствуй. Давай поговорим, как в телевизионном шоу. Глупо и занудно. Я, например, созрела, а ты?
— Здравствуй, — поздоровался он, дав ей закончить, совсем как телевизионный корреспондент на связи со студией. — Ты хочешь поговорить о вчерашнем происшествии в Комарово?
Ну и дела! Аня сейчас только вспомнила, что они до сих пор не сказали друг другу ни слова по поводу эпизода с Пафнутьевым у пруда. Домой ехали молча, слушали музыку. Потом Иероним выполнял какую-то срочную работу для иностранного заказчика. Аня занималась дипломом, то есть пыталась найти в оформлении какой-то бульварной газетенки принцип «золотого сечения». На следующий день они с утра разбежались в разные стороны. Иероним не завтракал, просто собрался и куда-то уехал и только сейчас вернулся. Это было не удивительно. Странно другое: Аня как-то упустила из виду, что такие происшествия надо как-то обсуждать с мужем, расставлять точки, снимать вопросы, заверять, обещать… До чего же докатился клубок их супружеских отношений. На вопрос — ты любишь его? — она, не задумываясь, сказала бы «да». Но вот спроси ее сейчас — а ты чувствуешь себя его женой, а его — своим мужем? — Аня не ответила бы, задумалась. А может быть, ляпнула бы в сердцах: «Да какие мы муж и жена?! Одна видимость!»
— Ты знаешь, что Вилен Сергеевич ко мне не приставал? — Аня решилась довести этот разговор до какого-нибудь результата. — Его последние слова были специально предназначены для тебя. Ты слишком плохо для индейца подкрадывался. На самом деле он спрашивал моего согласия по другому вопросу.
— Это такие теперь хитрые отговорки? — голос Иеронима был довольно равнодушным, но от разговора он не ушел, даже присел в кресло, закурил.
— Неужели ты решил, что я дала ему повод? Постой. Я, кажется, догадываюсь, куда ты клонишь. Тебя версия с приставанием тоже устраивает. Все нормально, жена ответила отказом, а ты проявил себя, как рыцарь, — так ловко отстоял честь семьи, без драки и крови. Все приняли это как забавное происшествие и детскую шалость. Все так здорово!
— Допустим, — Иероним кивнул головой. — Какая же у тебя версия?
— У меня не версия. Вилен Сергеевич говорил откровенно, — Аня увидела, как дрогнула рука мужа, и пепел от сигареты упал ему на джинсы. — Он открыл мне все карты.
— Забавно, — Иероним состроил кислую гримасу. — Что же тебе поведал любезнейший дядя Виляй?
Все-таки он был средненьким артистом. Аня заметила, что этот разговор сильно его интересует, особенно информированность жены об их общих делах с Пафнутьевым и мачехой Тамарой.
— Почему я должна все выбалтывать тебе, если ты ничего мне про ваши совместные делишки не рассказываешь?
Она употребила слово «делишки» просто так, для эмоциональной окраски, но, видимо, попала в точку. Иероним щелкнул зажигалкой, прикуривая уже прикуренную сигарету. Ему нужно было подумать, прикрывшись дымовой завесой.
— Стоп! — сказал он, хлопнув себя по коленке. — Ты совсем меня запутала. Не мог дядя Виляй тебе ничего сказать. Если он тебе сказал, то совсем не то, что есть на самом деле. Это в компьютерной программе может произойти сбой, у Пафнутьева такого не случается. В дяде Виляе можно быть уверенным. Разжевать и выплюнуть человека — это пожалуйста, а вот быть с кем-нибудь откровенным — такого за ним не водится.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40