— Это очень интересно, — согласился Вилен Сергеевич. — Значит, Аню больше привлекает газета. Как раз, накануне очередных выборов в думу, опять начинается передел на газетном рынке. Можно воспользоваться и занять приличное место. Подумайте, Аня… Раз уж вас привлекает печать…
— Вилен Сергеевич, ее привлекает не печать, а собственный муж, — перебил его Иероним. — Это же видно даже из выбранной темы диплома.
— Мне вообще-то больше нравится тема диплома — «Мой любимый муж о печати непечатно», — сказала на все это Аня. — Но тема слишком велика для дипломной работы. Тут надо бы подумать о кандидатской диссертации.
— Бесспорно, — засмеялся Вилен Сергеевич. — К тому же, Иероним Лонгин — это известное имя на Западе. Действительно, впору защищать диссертацию по его феноменальному успеху.
— Главный его феномен, — заметила Аня, — что все пишут о стоимости картин Иеронима, но никто — об их художественной ценности.
Мачеха Тамара и Вилен Сергеевич не просто переглянулись, но обменялись красноречивыми взглядами.
— Ты опять?! — Иероним повысил голос, но Аня успела поймать его тайный взгляд — тихий, печальный и влюбленный.
— А что такое? — Аня округлила глаза. — Разве я что-нибудь лишнее сказала при посторонних? Разве Тамара Леонидовна и Вилен Сергеевич — не родные и близкие?
— Анечка, вы так траурно сказали «родные и близкие», — несколько натужно засмеялся Вилен Сергеевич. — Конечно, мы все свои люди. Какие могут быть недомолвки среди «родных и близких покойного»? — на этот раз смешок у него вышел довольно гаденьким. — Вы же понимаете, Анечка, какое сейчас время. Средства массовой информации идут на поводу у толпы. Никому не интересны искания художника Лонгина, но всем надо знать — с кем он спит, сколько он зарабатывает, где он отдыхает летом, с кем поругался за столом и сколько разбил тарелок…
— Наш Йорик — такая же поп-звезда, раскрученная личность, как Филипп Киркоров, — сказала Тамара, — и тоже с бородой.
— Это Никита Фасонов — поп-звезда, — буркнул Иероним.
— А вы с Никитой очень похожи, — улыбнулась одними губами мачеха. — Я никогда не ревновала Василия Ивановича, несмотря на его чудачества, экстравагантные выходки, не ревную его и после смерти.
— Это потому, что ты никогда его не любила, — сказал Иероним.
— По-твоему, любовь — это сюсюканье, занудство, вздохи на скамейке, демонстрация чувств окружающим? — спросила Тамара, нисколько не меняясь в лице.
— Любовь — это второе рождение. Это — сатори, откровение, открытие третьего глаза. Это обнаружение в себе тех качеств, которых не было в человеке или которые дремали в нем, спали летаргическим сном, — Иероним заговорил быстро, сбивчиво, словно стараясь успеть договорить, будто ему кто-то мешал, оттаскивал его в сторону и зажимал ладонью рот. — Так у муравья вдруг вырастают крылья. Он преображается, по-новому видит мир, себя в этом мире. Окрыленный муравей, вернее, крылатый человек… Он понимает то, что раньше не мог понять. Он видит, что жизнь его глупа, ничтожна, что впереди его ждет дурное, страшное, болото, пропасть. Тогда он приносит себя в жертву, только бы спасти любимого человека, предостеречь любимое существо…
Аня смотрела во все глаза. Перед ней был прежний Иероним, ее суженый. Он выдал себя с головой, и сам почувствовал это. Спохватившись, он повернулся к мачехе. Аня понимала, что сейчас он скажет нечто такое, что должно заглушить его предыдущие слова. Эти новые слова уже висели в воздухе.
— Ты убила отца, — сказал Иероним.
Мачеха позволила себе ради выражения крайнего удивления поднять брови, тем самым некрасиво наморщив лоб.
— Что я говорю?! — Иероним вдруг расхохотался. — Разве может убить чертежный циркуль, калькулятор, компьютер? Тебе незачем кого-то убивать. Ты и так все просчитаешь, все до последней запятой. Ты все учтешь и запланируешь. Достаточно будет просто убить пролетающую мимо бабочку, как в рассказе Бредбери, и разрушится чья-то человеческая жизнь, сгорит дом, сломается судьба, погибнет человек. Ты все подсчитала: и ночь, и пение птиц, и каждую ступеньку, и вес, и пульс отца… И все. Ничего не надо делать. Убийца без ножа, пистолета, яда еще страшнее, потому что он достиг в этом деле совершенства. Куда же ты, Тамара? Искать эту бабочку, чтобы уничтожить еще чей-нибудь мир? Давай, давай, беги, дерзай… У тебя еще так много работы…
Вилен Сергеевич несколько опоздал. Мачеха уже сбежала вниз по лестнице с антресолей. Пафнутьев обернулся на ступеньках:
— Нельзя так, Иероним, у всех нервы, у всех свои скелеты в шкафу. Тамара столько сделала для тебя. Я бы на твоем месте одумался и попросил прощения. Кстати, мы собирались пригласить вас на пикник в эти выходные. Вот тебе и повод помириться.
— Вилен, где ты там? — донесся снизу голос мачехи Тамары. — Оставь этого юродивого в покое. Разве ты не понял? Он специально накручивает себя перед работой, впадает в транс. Это сумасшествие сейчас называется вдохновением, творческим порывом. Как прав был Василий Иванович относительно своего сынка! Надо же! Он отцовский автопортрет уже водрузил на мольберт. Будет, наверное, дописывать? Мне, конечно, он пририсует клыки и окровавленный кинжал. На большее у него не хватит ни фантазии, ни таланта. Йорик, сыночек мой, кровиночка моя! — прокричала она тоненьким голоском. — У тебя ничего не получится, бедненький мальчик! Не порти, пожалуйста, папин портретик. Ведь ты не умеешь рисовать, мальчик мой… У тебя руки из жопы растут! — крикнула она уже своим голосом, заключая все это ведьмовским хохотом.
Иероним вскочил, опрокинув стул, подбежал к перилам лоджии. Но мастерская уже была пуста, хлопнула входная дверь.
Глава 9

Моей любви изведали вы вкус,
Люблю я слепо, слепо и страшусь.
Где чувство в силе, страшно пустяка,
Где много любят, малость велика.

Это был первый приступ ревности в Аниной жизни. Была, конечно, когда-то детская ревность к подружкам, девичья — к первым ухажерам из старших классов. Но это были скорее подозрения, сомнения, то есть всего лишь синонимы, отдаленно передающие это сильное и опустошающее душу чувство. Теперь вот впервые ее тряхнуло так, что земля на мгновение ушла из-под ног. Когда же Ане усилием воли удалось восстановить равновесие, она ощутила себя уже другим человеком. Причем была уверена, что теперь она стала хуже, чем прежде.
Ревность ее была не к конкретной девице — натурщице Кате. Если это и была измена Иеронима, то какая-то поддельная, показная, рассчитанная на публику, возможно, нарочная. Поэтому Аня не поверила в эту обнаженную девицу как в достойную соперницу. Ее ревность родилась из каких-то иных, более глубоких источников, а натурщица была только небольшим толчком перед серьезным землетрясением.
Но когда охватившее ее чувство достигло апогея, сработала заложенная в каждом из нас психологическая защита. Аня неожиданно для себя стала припоминать всякие мелкие уколы, которые получала от Иеронима. Она неосознанно пыталась засунуть новое необычное чувство на одну из полок для мелких обид, сделать его обычным, нестрашным.
Когда ей это почти удалось, в голову пришла банальная мыслишка об ответной измене с первым встречным. Рядом с Аней часто тормозят иномарки, через приоткрытые окна и дверцы доносятся торопливые комплименты, переходящие в конкретные предложения. Но у Ани было хорошее воображение. Она быстро прокручивала в голове ситуацию и получала на выходе готовый психологический опыт. Этот опыт говорил ей одно: после будет еще хуже, чем теперь.
База методических пособий университета размещалась в здании исторического факультета. Аня шла в сторону Университетской набережной вдоль дома Двенадцати коллегий. Только что она встретила свою однокурсницу еще по очному отделению и узнала, что, переведясь на заочное обучение и досдав пару экзаменов и зачетов, Аня умудрилась на целый год обогнать свой бывший курс. Это было тем удивительнее, что на заочном учатся на год дольше. Что-то из предметов отменили, какие-то дисциплины зачли ей и так, что-то она сдала экстерном, едва заглянув в учебник, и вот ей пора уже садиться за диплом, а им еще бегать по редакциям на практику.
И все-таки Аня так до конца и не поняла, где же она умудрилась обогнать свое время. Она так задумалась, что как раз на том самом месте, где в фильме «Осенний марафон» Андрея Бузыкина сбила машина, почувствовала толчок в бедро. Толчок был очень аккуратный, но в нем почувствовалась такая нечеловеческая, хотя и дозированная сила, что Аня вскрикнула и обернулась.
Ее толкал серый «мерседес». Машина вела себя до такой степени нахально, но в то же время изящно, что Аня не сразу догадалась взглянуть на водителя. Сначала ей показалось, что за рулем она видит Иеронима — длинные волосы и бородка. Но, шагнув в сторону, она отогнала солнечные блики с лобового стекла и узнала в водителе Никиту Фасонова.
— Анечка! — он высунулся в приоткрытую дверь. — Я вас не слишком напугал? Если слишком, то простите сердечно. Но, согласитесь, такое искушение — наехать на хорошо знакомого человечка. После такого наезда вы вправе требовать от меня женитьбы, но я знаю, что ваше сердце принадлежит другому. Вот подвезти вас я теперь обязан.
Никита вышел, обежал вокруг машины и распахнул перед Аней дверцу. Иероним в лучшем случае открывал ей дверь изнутри. Но пока Аня садилась на переднее сиденье, она чувствовала, что ее тщательно изучают в смысле пропорций и перспектив, и не изобразительных, а самых что ни на есть приземленных.
— Куда прикажете?
Аня ехала домой на Австрийскую площадь.
— Вон там лежат диски, — Никита уже выкручивал руль. — Достаньте, пожалуйста, Deep… такой золотистый.
— Вы хотите сказать: Deep Purple?
— Неужели вы знаете такие реликтовые рок-группы, Анечка? Что это? Продвинутая современная молодежь или влияние вашего умудренного опытом супруга?
— Тяжелая ноша современного образованного человека, — вздохнула Аня. — В средние века можно было обходиться совсем немногим, чтобы сойти за эрудита. Священное писание туда-сюда, и достаточно. Возрождение тут здорово подпортило — сразу надо было и античность вспоминать, и новеньких заучивать. Девятнадцатый век еще стукнул по черепной коробке образованного человека. А сегодня, если руководствоваться Лениным… помните такого деятеля?.. и осваивать «знания, накопленные человечеством», можно вообще перестать жить. Но приходится, хотя бы по верхам. Там-там-трам-тарам… Правильно?
— Точно! Только что вы пропели «Smoke on the water». Думаю, что вот эту вещь вы не слышали. Вставьте, пожалуйста, диск и найдите третью композицию.
У Фасонова была в машине очень хорошая аппаратура. Салон вдруг заполнило виртуозное соло гитары, настраивая слушателей на романтический лад. Но музыка неожиданно сорвалась, разогналась почти до максимальной скорости, как «мерседес» Фасонова на зеленый свет, а потом опять резко сбросила обороты. Нет, современное музыкальное ухо, приученное к примитивным стучалкам, уже не успевало за дерзкими полетами музыкальной фантазии легенд рока. Вдруг Аня услышала собственное имя, которое выпевалось на восточный мотив.
I’m so far away
From everything you know
Your name is carried on the wind
Your ice blue waters… Anya…
…Anya — The spirit of freedom
Anya — Oh, Anya…
The light of freedom buried
Deep within your soul
Across the puszta plain to see
The rhapsody of angels…

— Ну, как? — гордо спросил Фасонов, словно только что была исполнена его собственная песня.
— Здорово! — согласилась Аня. — Такое ощущение, что мулла с минарета прокричал вместо Аллаха мое имя, да еще виртуозно сыграл на гитаре над мирно спящим Багдадом.
— По-моему, эта песня очень к вам подходит, — сказал Никита на следующем перекрестке.
— Разве во мне есть что-нибудь восточное?
— Не исключено. Ваши глаза могут смотреть смиренно, как из-под чадры, а могут и гневно блеснуть за секунду перед тем, как вы ударите спрятанным в одеждах кинжалом в самое сердце мужчины… Это песня про вас, я вам говорю.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40