Он громко спорил с полной курчавой девицей. Девица была с ее курса, но фамилию курчавой Аня могла вспомнить только с подсказкой.
— Еще раз повторяю, — уже устало говорил Каркаротенко, — пока не поздно, поменяйте тему диплома. Время есть, больше половины заочников еще и не приступали к дипломному сочинению.
— Эта тема моя, и ничего я менять не буду, — упрямо отвечала курчавая.
— Послушайте, Синявина, если вам хочется писать диплом по Владимиру Соловьеву, ради бога. «Публицистика Соловьева последнего десятилетия XIX века» или еще как. Вы сами послушайте, так сказать, отстранитесь и послушайте, какую тему вы выбрали. «Любовь как эротический пафос в философии Владимира Соловьева»!..
— По-моему, прекрасно звучит! — парировала курчавая.
— По-моему тоже, но не для факультета журналистики. «Любовь как эротический пафос»! При чем здесь журналистика?
Аня остановилась перед расписанием, сама же с любопытством ждала ответа Синявиной.
— Разве журналистика не пишет про любовь? — спросила с торжеством в голосе заочница.
— Журналистика писала раньше про доильные аппараты, — проговорил Каркаротенко, находясь уже на первой стадии закипания, когда со дна поднимаются мелкие пузырьки. — Сейчас пишет про бордели, искусственные груди, фаллоимитаторы. Но никто никогда не защищал диплом по доильным аппаратам и не будет рассказывать перед комиссией об организации борделя или применении фаллоимитатора!
Каркаротенко был очень убедителен, потому что говорил о наболевшем, то есть не о фаллоимитаторе, конечно, а о пути, по которому движется современная российская журналистика. Краем глаза Аня увидела, как Синявина растопырила пятерню. Казалось, что она сейчас вопьется длинными когтями в неуступчивого доцента. Но рука ее опустилась в пакет и извлекла оттуда толстенную папку.
— Вот! Сто пятьдесят страниц…
— Он уже написан! — воскликнул пораженный Каркаротенко, который никогда еще не видел таких огромных дипломных работ. — Сто пятьдесят!
— Осталась последняя глава, заключение, список литературы…
Доцент взял в руки папку и крякнул, как штангист во время неудачного толчка.
— Только не думайте, что здесь пересказ чужих мыслей, — предупредила его Синявина. — Я вложила сюда очень много собственного, пережитого, авторского…
— Синявина, посмотрите, пожалуйста, на Лонгину, — оказалось, что Каркаротенко знал Анину фамилию. — Вон она стоит у расписания…
Аня повернулась к беседующим и поздоровалась самым глупым образом, как может поздороваться с экскурсией экспонат, когда на него укажет экскурсовод.
— Уверен, что у нее куда больше опыта в вопросах «эротического пафоса», чем у вас, — Каркаротенко нанес оппонентке очень болезненный укол. — Но Лонгина, в отличие от вас, уверен, выбрала нормальную журналистскую тему…
Ане стало так неудобно, словно про нее только что сказали: «Вот стоит замечательная шлюха, а корчит из себя рядовую студенточку». Она не стала слушать, чем закончится этот спор, а побежала в сторону деканата.
Был ли у нее опыт в «эротическом пафосе»? Откровенно говоря, очень средний, а для девушки с ее внешними данными почти нулевой. В понимании «эротического пафоса» следовало применять метод индукции, то есть двигаться от частного к общему. Но у Ани было слишком мало частных примеров, чтобы строить на них общие выводы.
Однажды Аня ехала на пригородном поезде в Комарово. Напротив сидела крашеная блондинка средних лет, судя по манерам, поселковая продавщица. Она была слегка навеселе и продолжала время от времени прикладываться к баночке джина с тоником. Ни с того ни с сего, глядя в окно на платформу очередной станции, женщина сказала вслух:
— Представляешь, как бывает? Тридцать пять годов жила себе с мужиками и считала себя женщиной…
Она так пристально смотрела на платформу, что Аня тоже выглянула в окно. Мимо проплыли буквы «Солнечное».
— Оказалось, что я была совсем не женщиной…
— А кем? — спросила Аня, приготовившись слушать историю очередной сумасшедшей.
— Бабой, колодой. Нет, я получала удовольствие от мужиков, любила их, паразитов. А было у меня их достаточно. Каких только чертей ко мне не ходило! Всяких… Был даже инвалид один, безногий. Считала, значит, я себя нормальной, здоровой бабой…
Это была еще та «Крейцерова соната»!
— Как-то зашел к нам в райпо такой невзрачный мужичок, из командировочных. Тогда у нас порт только начинали строить. Я на него даже не взглянула бы. Но, раз незнакомый, перебросилась с ним парой фраз для порядка. Замечаю, стал ко мне клеиться. Меня сначала аж зевота одолела. Куда, думаю, лезет — ни кожи, ни рожи. У меня как раз перед этим Володька был. Здоровенный мужик, бабник, лоботряс… А тут такое сравнение! Я его сначала вежливо послала, а он как-то не поспешил. Подумала я, подумала. С Володькой мы недели две как расстались полюбовно, короче, бросил он меня и музыкальный центр упер. Пусть, думаю, будет… «Еще одна осталась ночь у нас с тобой, еще один раз прокричу тебе: „Ты мой!“»… Танечка Буланова так поет. Вот я и прокричала! Не поверишь, подруга, все было вроде как обычно, а у меня волосы дыбом встали, я куда-то там улетела, полетала, а потом опять в свою кровать бухнулась! Как будто раньше ничего у меня не было! Ты меня понимаешь? Я его под утро, пока он дрых, специально изучала, как ученый. Ничего особенного, даже хуже! Что же это такое? У меня с тех пор совсем другая жизнь началась! Он мне мир, получается, открыл. Я-то не подозревала, что такое возможно. Ведь ради одного этого, подруга, жить стоит. Вот что это было со мной, скажи?
Тогда Аня не знала, что ответить. Теперь бы сказала: «Эротический пафос!» Услышав простой и откровенный рассказ случайной попутчицы, Аня тогда задумалась про свои отношения с Иеронимом, почитала кое-какую литературу, посмотрела несколько популярных телевизионных передач, усвоила несколько банальностей. Но не успокоилась. Райповская баба заронила в ней сомнения насчет счастливого супружеского ложа. Каким образом решала бы Аня проблему «эротического пафоса», неизвестно, потому что Иероним в это время как раз стал меняться буквально на глазах, и другие проблемы заслонили эту.
Руководителя диплома Аня искала совершенно напрасно. Она сразу поняла, что Солохин ничего не успел прочитать, но боялся в этом признаться. Он долго говорил на общие темы, а под конец так разошелся, что стал критиковать Анину вторую главу. Обычно в таких случаях Аня отмалчивалась и только согласно кивала головой, но на этот раз она решила поймать старого болтуна.
— Николай Валентинович, правильно я поступила, обратившись во второй главе к американскому теоретику газетного оформления Генри Миллеру?
— Очень похвально, что вы используете в своей работе зарубежные источники, — обстоятельно начал отвечать Солохин. — У американских теоретиков печати несколько тенденциозный взгляд на оформительское дело. Генри Миллер, в частности, недооценивает роль «разворота» в современной газете…
Старый врунишка! Получи вот за мелкую ложь!
— Простите, я немного запуталась, — засмеялась Аня. — Только что читала в метро «Тропик Рака» Генри Миллера и вот перепутала. Миллер — это же классик «эротического пафоса» в современной литературе! Извините меня, Николай Валентинович… Генри Миллер точно недооценивает роль «разворота».
Солохин покраснел, закашлялся, порылся в отвислом кармане пиджака, нашел платок и обтер вспотевшую лысину.
— Это вы простите старика, не успел прочитать ваши главы. Внучку тут водил в зоопарк, а потом… навалилось все как-то. Да и возраст уже не тот, не успеваю как раньше. В каждом из преподавателей на всю жизнь засел студент. Стал придумывать, изворачиваться, как на зачете. Простите старика за детскую ложь…
Он был так трогателен и беззащитен в эту минуту, что Аня готова была сквозь землю провалиться. Что ей стоило минут десять покивать головой, посоглашаться? Аня в порыве раскаянья и доброты встала на цыпочки и поцеловала профессора в большой влажный лоб.
— Что вы, что вы! — испугался и одновременно обрадовался Солохин. — Ну, зачем вы! Вы ведь удивительная девушка! Нельзя вам целовать стариков! Это дурно, неправильно, противно природе. А вот знаете, что я вам хочу предложить? Наша кафедра сейчас готовит к печати учебное пособие «Фотонаборные процессы». Не согласитесь ли вы сфотографироваться на фоне одной из импортных фотонаборных установок? Заплатить вам вряд ли смогут, но вам ведь это не трудно, а учебник вами украсится…
Еще никто не предлагал Ане поработать моделью. Внешность у нее была, а роста не было. Путь на подиум был для нее заказан, но вот стать Клаудией Шиффер фотонаборных процессов она еще вполне могла.
Выходя из университета на Первую линию, Аня позвонила Иерониму. Ее муж был «выключен или находился вне зоны действия сети». Она опять нажала на кнопку, будто за несколько секунд все могло измениться, словно он мог почувствовать, что звонит именно она. Ну же, ответь! Ответь хоть раз в жизни! Надо же отвечать за свои поступки хотя бы перед одним человеком на свете! Ответь…
— Анечка! — голос был похож на голос Иеронима, хотя несколько сладковатый. — А я вас жду. Почему-то решил, что раз вас нет дома, то вы должны быть на учебе.
Из серого «мерседеса» высовывался Никита Фасонов. На нем были черные джинсы и футболка с изображением газетной полосы «Нью-Йорк таймс», правда, отпечатанной зеркально и вверх ногами.
— Подумал: в чем появиться перед факультетом журналистики? — сказал Никита, заметив, что его рассмотрели. — Решил, что это — самый подходящий наряд. К тому же есть шанс понравиться будущей журналистке. Вам ведь нравятся газетные страницы?
Фасонов был галантен, как обычно. Вышел, придержал дверцу, подержался за локоть, закрыл машину. Ничего не перепутал.
— Должна вас, Никита, огорчить, — сказала Аня. — К третьей главе диплома я окончательно охладела к журналистике. Как способ постижения действительности она меня больше не устраивает.
— Надеюсь, вы защитите диплом и только потом поступите на философский факультет? — спросил Фасонов.
— Про философский факультет я не думала. А диплом я защищу, чтобы не расстраивать маму.
— Замечательная причина! — сказал Никита с воодушевлением. — Мне отвезти вас домой?
— А можно куда-нибудь перекусить?
— Конечно! Я знаю множество симпатичных местечек! — воскликнул Фасонов и повторил: — Замечательная причина! Чтобы не расстраивать маму, можно не только диплом написать. Можно стать гораздо лучше, чем велит тебе природа. Можно от таких соблазнов отказаться, от которых дух захватывает…
Он резко сорвал машину с места, так что Аню вдавило в кресло.
— Никита, а можно задать вам вопрос, который никогда бы не задала?
— Догадываюсь, про что, — улыбнулся Никита, становясь в профиль очень похожим на Иеронима. — Любопытство-то у вас, Анечка, журналистское, а говорите, что разочаровались.
— Нет, это любопытство женское.
— Женское любопытство удовлетворить всегда готов, — несмотря на сложную дорожную ситуацию, Никита повернулся к Ане и подмигнул.
— Вы так хорошо сказали про маму…
— Да, моя мама… моя мама, — он проговорил это тихо-тихо, как сокровенную молитву. — Я еще не нашел женщину, которая изначально признала бы, что моя мама — это главное, а она только вторая женщина для меня.
— Любой женщине это признать почти невозможно, — ответила Аня.
— Вот поэтому я до сих пор не женат. У меня было много женщин, но никогда не было жены. Может, уже и не будет… Куда вот прет?! Сидел бы дома, старый хрен! Накупят ржавых консервных банок и лезут! «Пятерочники»…
— Если вы догадались, что я у вас хочу спросить, почему же молчите?
— Вы по поводу нашего сходства с Иеронимом? Поверите ли, Анечка, я никогда не унизил мать таким вопросом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40
— Еще раз повторяю, — уже устало говорил Каркаротенко, — пока не поздно, поменяйте тему диплома. Время есть, больше половины заочников еще и не приступали к дипломному сочинению.
— Эта тема моя, и ничего я менять не буду, — упрямо отвечала курчавая.
— Послушайте, Синявина, если вам хочется писать диплом по Владимиру Соловьеву, ради бога. «Публицистика Соловьева последнего десятилетия XIX века» или еще как. Вы сами послушайте, так сказать, отстранитесь и послушайте, какую тему вы выбрали. «Любовь как эротический пафос в философии Владимира Соловьева»!..
— По-моему, прекрасно звучит! — парировала курчавая.
— По-моему тоже, но не для факультета журналистики. «Любовь как эротический пафос»! При чем здесь журналистика?
Аня остановилась перед расписанием, сама же с любопытством ждала ответа Синявиной.
— Разве журналистика не пишет про любовь? — спросила с торжеством в голосе заочница.
— Журналистика писала раньше про доильные аппараты, — проговорил Каркаротенко, находясь уже на первой стадии закипания, когда со дна поднимаются мелкие пузырьки. — Сейчас пишет про бордели, искусственные груди, фаллоимитаторы. Но никто никогда не защищал диплом по доильным аппаратам и не будет рассказывать перед комиссией об организации борделя или применении фаллоимитатора!
Каркаротенко был очень убедителен, потому что говорил о наболевшем, то есть не о фаллоимитаторе, конечно, а о пути, по которому движется современная российская журналистика. Краем глаза Аня увидела, как Синявина растопырила пятерню. Казалось, что она сейчас вопьется длинными когтями в неуступчивого доцента. Но рука ее опустилась в пакет и извлекла оттуда толстенную папку.
— Вот! Сто пятьдесят страниц…
— Он уже написан! — воскликнул пораженный Каркаротенко, который никогда еще не видел таких огромных дипломных работ. — Сто пятьдесят!
— Осталась последняя глава, заключение, список литературы…
Доцент взял в руки папку и крякнул, как штангист во время неудачного толчка.
— Только не думайте, что здесь пересказ чужих мыслей, — предупредила его Синявина. — Я вложила сюда очень много собственного, пережитого, авторского…
— Синявина, посмотрите, пожалуйста, на Лонгину, — оказалось, что Каркаротенко знал Анину фамилию. — Вон она стоит у расписания…
Аня повернулась к беседующим и поздоровалась самым глупым образом, как может поздороваться с экскурсией экспонат, когда на него укажет экскурсовод.
— Уверен, что у нее куда больше опыта в вопросах «эротического пафоса», чем у вас, — Каркаротенко нанес оппонентке очень болезненный укол. — Но Лонгина, в отличие от вас, уверен, выбрала нормальную журналистскую тему…
Ане стало так неудобно, словно про нее только что сказали: «Вот стоит замечательная шлюха, а корчит из себя рядовую студенточку». Она не стала слушать, чем закончится этот спор, а побежала в сторону деканата.
Был ли у нее опыт в «эротическом пафосе»? Откровенно говоря, очень средний, а для девушки с ее внешними данными почти нулевой. В понимании «эротического пафоса» следовало применять метод индукции, то есть двигаться от частного к общему. Но у Ани было слишком мало частных примеров, чтобы строить на них общие выводы.
Однажды Аня ехала на пригородном поезде в Комарово. Напротив сидела крашеная блондинка средних лет, судя по манерам, поселковая продавщица. Она была слегка навеселе и продолжала время от времени прикладываться к баночке джина с тоником. Ни с того ни с сего, глядя в окно на платформу очередной станции, женщина сказала вслух:
— Представляешь, как бывает? Тридцать пять годов жила себе с мужиками и считала себя женщиной…
Она так пристально смотрела на платформу, что Аня тоже выглянула в окно. Мимо проплыли буквы «Солнечное».
— Оказалось, что я была совсем не женщиной…
— А кем? — спросила Аня, приготовившись слушать историю очередной сумасшедшей.
— Бабой, колодой. Нет, я получала удовольствие от мужиков, любила их, паразитов. А было у меня их достаточно. Каких только чертей ко мне не ходило! Всяких… Был даже инвалид один, безногий. Считала, значит, я себя нормальной, здоровой бабой…
Это была еще та «Крейцерова соната»!
— Как-то зашел к нам в райпо такой невзрачный мужичок, из командировочных. Тогда у нас порт только начинали строить. Я на него даже не взглянула бы. Но, раз незнакомый, перебросилась с ним парой фраз для порядка. Замечаю, стал ко мне клеиться. Меня сначала аж зевота одолела. Куда, думаю, лезет — ни кожи, ни рожи. У меня как раз перед этим Володька был. Здоровенный мужик, бабник, лоботряс… А тут такое сравнение! Я его сначала вежливо послала, а он как-то не поспешил. Подумала я, подумала. С Володькой мы недели две как расстались полюбовно, короче, бросил он меня и музыкальный центр упер. Пусть, думаю, будет… «Еще одна осталась ночь у нас с тобой, еще один раз прокричу тебе: „Ты мой!“»… Танечка Буланова так поет. Вот я и прокричала! Не поверишь, подруга, все было вроде как обычно, а у меня волосы дыбом встали, я куда-то там улетела, полетала, а потом опять в свою кровать бухнулась! Как будто раньше ничего у меня не было! Ты меня понимаешь? Я его под утро, пока он дрых, специально изучала, как ученый. Ничего особенного, даже хуже! Что же это такое? У меня с тех пор совсем другая жизнь началась! Он мне мир, получается, открыл. Я-то не подозревала, что такое возможно. Ведь ради одного этого, подруга, жить стоит. Вот что это было со мной, скажи?
Тогда Аня не знала, что ответить. Теперь бы сказала: «Эротический пафос!» Услышав простой и откровенный рассказ случайной попутчицы, Аня тогда задумалась про свои отношения с Иеронимом, почитала кое-какую литературу, посмотрела несколько популярных телевизионных передач, усвоила несколько банальностей. Но не успокоилась. Райповская баба заронила в ней сомнения насчет счастливого супружеского ложа. Каким образом решала бы Аня проблему «эротического пафоса», неизвестно, потому что Иероним в это время как раз стал меняться буквально на глазах, и другие проблемы заслонили эту.
Руководителя диплома Аня искала совершенно напрасно. Она сразу поняла, что Солохин ничего не успел прочитать, но боялся в этом признаться. Он долго говорил на общие темы, а под конец так разошелся, что стал критиковать Анину вторую главу. Обычно в таких случаях Аня отмалчивалась и только согласно кивала головой, но на этот раз она решила поймать старого болтуна.
— Николай Валентинович, правильно я поступила, обратившись во второй главе к американскому теоретику газетного оформления Генри Миллеру?
— Очень похвально, что вы используете в своей работе зарубежные источники, — обстоятельно начал отвечать Солохин. — У американских теоретиков печати несколько тенденциозный взгляд на оформительское дело. Генри Миллер, в частности, недооценивает роль «разворота» в современной газете…
Старый врунишка! Получи вот за мелкую ложь!
— Простите, я немного запуталась, — засмеялась Аня. — Только что читала в метро «Тропик Рака» Генри Миллера и вот перепутала. Миллер — это же классик «эротического пафоса» в современной литературе! Извините меня, Николай Валентинович… Генри Миллер точно недооценивает роль «разворота».
Солохин покраснел, закашлялся, порылся в отвислом кармане пиджака, нашел платок и обтер вспотевшую лысину.
— Это вы простите старика, не успел прочитать ваши главы. Внучку тут водил в зоопарк, а потом… навалилось все как-то. Да и возраст уже не тот, не успеваю как раньше. В каждом из преподавателей на всю жизнь засел студент. Стал придумывать, изворачиваться, как на зачете. Простите старика за детскую ложь…
Он был так трогателен и беззащитен в эту минуту, что Аня готова была сквозь землю провалиться. Что ей стоило минут десять покивать головой, посоглашаться? Аня в порыве раскаянья и доброты встала на цыпочки и поцеловала профессора в большой влажный лоб.
— Что вы, что вы! — испугался и одновременно обрадовался Солохин. — Ну, зачем вы! Вы ведь удивительная девушка! Нельзя вам целовать стариков! Это дурно, неправильно, противно природе. А вот знаете, что я вам хочу предложить? Наша кафедра сейчас готовит к печати учебное пособие «Фотонаборные процессы». Не согласитесь ли вы сфотографироваться на фоне одной из импортных фотонаборных установок? Заплатить вам вряд ли смогут, но вам ведь это не трудно, а учебник вами украсится…
Еще никто не предлагал Ане поработать моделью. Внешность у нее была, а роста не было. Путь на подиум был для нее заказан, но вот стать Клаудией Шиффер фотонаборных процессов она еще вполне могла.
Выходя из университета на Первую линию, Аня позвонила Иерониму. Ее муж был «выключен или находился вне зоны действия сети». Она опять нажала на кнопку, будто за несколько секунд все могло измениться, словно он мог почувствовать, что звонит именно она. Ну же, ответь! Ответь хоть раз в жизни! Надо же отвечать за свои поступки хотя бы перед одним человеком на свете! Ответь…
— Анечка! — голос был похож на голос Иеронима, хотя несколько сладковатый. — А я вас жду. Почему-то решил, что раз вас нет дома, то вы должны быть на учебе.
Из серого «мерседеса» высовывался Никита Фасонов. На нем были черные джинсы и футболка с изображением газетной полосы «Нью-Йорк таймс», правда, отпечатанной зеркально и вверх ногами.
— Подумал: в чем появиться перед факультетом журналистики? — сказал Никита, заметив, что его рассмотрели. — Решил, что это — самый подходящий наряд. К тому же есть шанс понравиться будущей журналистке. Вам ведь нравятся газетные страницы?
Фасонов был галантен, как обычно. Вышел, придержал дверцу, подержался за локоть, закрыл машину. Ничего не перепутал.
— Должна вас, Никита, огорчить, — сказала Аня. — К третьей главе диплома я окончательно охладела к журналистике. Как способ постижения действительности она меня больше не устраивает.
— Надеюсь, вы защитите диплом и только потом поступите на философский факультет? — спросил Фасонов.
— Про философский факультет я не думала. А диплом я защищу, чтобы не расстраивать маму.
— Замечательная причина! — сказал Никита с воодушевлением. — Мне отвезти вас домой?
— А можно куда-нибудь перекусить?
— Конечно! Я знаю множество симпатичных местечек! — воскликнул Фасонов и повторил: — Замечательная причина! Чтобы не расстраивать маму, можно не только диплом написать. Можно стать гораздо лучше, чем велит тебе природа. Можно от таких соблазнов отказаться, от которых дух захватывает…
Он резко сорвал машину с места, так что Аню вдавило в кресло.
— Никита, а можно задать вам вопрос, который никогда бы не задала?
— Догадываюсь, про что, — улыбнулся Никита, становясь в профиль очень похожим на Иеронима. — Любопытство-то у вас, Анечка, журналистское, а говорите, что разочаровались.
— Нет, это любопытство женское.
— Женское любопытство удовлетворить всегда готов, — несмотря на сложную дорожную ситуацию, Никита повернулся к Ане и подмигнул.
— Вы так хорошо сказали про маму…
— Да, моя мама… моя мама, — он проговорил это тихо-тихо, как сокровенную молитву. — Я еще не нашел женщину, которая изначально признала бы, что моя мама — это главное, а она только вторая женщина для меня.
— Любой женщине это признать почти невозможно, — ответила Аня.
— Вот поэтому я до сих пор не женат. У меня было много женщин, но никогда не было жены. Может, уже и не будет… Куда вот прет?! Сидел бы дома, старый хрен! Накупят ржавых консервных банок и лезут! «Пятерочники»…
— Если вы догадались, что я у вас хочу спросить, почему же молчите?
— Вы по поводу нашего сходства с Иеронимом? Поверите ли, Анечка, я никогда не унизил мать таким вопросом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40