Впрочем, автопортрет не был завершен.
Себя отец изобразил полулежащим на диване в гостиной. Его жена, мачеха Иеронима, играет на рояле. Художнику очень удались ее белые, сильные руки, безупречная постановка кисти профессиональной пианистки. Гордая осанка, высокая прическа, черное платье с глубоким декольте. Если присмотреться, а не присмотреться почти невозможно, на ее белой груди заметны темные блики, словно отсвет черных клавиш, или следы чьих-то пальцев. Мастер дерзко, почти по-юношески, играл в своей последней работе с черным и белым цветом.
Вообще, картина смотрелась обычной жанровой сценкой, если бы не взгляды отца и мачехи. Они сходись в одной точке, были направлены на кого-то, стоявшего в правом углу полотна. Причем, во взгляде отца читался неподдельный ужас, а его правая рука простерлась как бы в поисках опоры. Мачеха же смотрела с улыбкой узнавания, словно на своего старого знакомого. К сожалению, работа осталась незаконченной. На кого они смотрят, было совершенно непонятно. Художник успел изобразить в этом месте только темный контур, серую тень.
Взгляд Иеронима опять вернулся к глубокому декольте. Все-таки, несмотря на свой соцреализм, отец был очень неплохим художником. Ведь он поймал женскую грудь на вдохе. Вот мачеха вздохнула, приоткрыла красивый рот, чтобы сказать кому-то в правом углу…
— Бедный Йорик, мой бедный Йорик…
Глава 6
Я очень горд, мстителен, самолюбив.
И в моем распоряжении больше гадостей, чем мыслей, чтобы эти гадости обдумать, фантазии, чтобы облечь их в плоть, и времени, чтобы их исполнить…
Вот он — ее супруг, ее суженый. Немного суженный в плечах, но на то он и художник. Аня всегда художников себе такими и представляла. Бородка, беретик, синяки под глазами, худоба и еще… острые колени. Геометрический прибор для измерения окружающей действительности и перенесения ее на бумагу или холст. Покойный свекор был скорее исключением из правил. Кряжистый, тяжеловесный, былинный богатырь Святогор. Иероним рассказывал про отца, что он вышел из бурлаков, когда-то таскал по Волге баржу с артелью. Первый раз Аня увидела своего будущего свекра на берегу Финского залива. Он шел босиком по песку вдоль линии берега, подвернув серые холщовые штаны, с лямкой этюдника через плечо. Большой, сильный и косматый. Настоящий бурлак, у которого давно порвалась бечева и потерялась груженая баржа, а он этого даже и не заметил.
— Евреечка? — первое слово, которое Аня услышала от Василия Лонгина.
— Нет, — ответил Иероним.
— Жаль.
— Это почему же? — теперь уже она вступила в разговор.
— Да потому. Была бы — красивая евреечка. А так просто красивая, и ничего больше. «И нежностью исполнилась душа, ах, как была еврейка хороша!..»
Сказав это, Лонгин-старший пошел дальше по берегу залива, оставляя за собой в мокром песке маленькие бассейны, которые быстро заполнялись водой.
— Не обращай внимания, — сказал Иероним, обнимая смущенную Аню. — Старик фантазирует. Жить просто он не умеет. Но ведь это был комплимент! Цени…
Иероним был похож на мать. Странно, что Василий Лонгин не оставил ни одного портрета первой жены. Но Аня видела ее фотографию. Со снимка смотрела нервная, болезненная женщина, во взгляде ее было столько раздражения и обиды на весь свет, что фотограф не «додержал». Снимок получился темноватым.
Еще Аня слышала от Иеронима историю знакомства отца и матери. Будто бы молодой художник Вася Лонгин наступил ей на ногу во время первомайской демонстрации. Но и в молодости он был слишком тяжел. От боли девушка выпустила из рук два воздушных шарика и расплакалась. Так они и познакомились, так она и проплакала всю свою семейную жизнь, вечно обижаясь на мужа по реальным и мнимым причинам. Иероним сказал, что те самые воздушные шарики, летящие в голубом небе, отец увековечил на одной из своих картин. Правда, большую часть полотна занимали члены Политбюро, приветствующие с трибуны Мавзолея праздничную демонстрацию трудящихся. Где-то в толпе энтузиастов и оптимистов есть бледное женское личико с обиженным взглядом… Хотя, может, Иероним это придумал?..
— Бедный Йорик, мой бедный Йорик, — проговорила Аня нежно.
— Сколько раз просил не подкрадываться и не шипеть, когда я работаю! — отозвался Иероним.
— Когда ты работаешь, то бегаешь по мастерской туда-сюда и очень громко материшься, — Аня приглашала его улыбкой поучаствовать в легкой супружеской пикировке. — А сейчас ты сидишь и бормочешь себе под нос. Йорик, сварить тебе кофе?
— И не называй меня Йориком. От этого имени пахнет могилой. Неужели ты не чувствуешь? Хотя откуда? Ты Шекспира-то видела только в кино.
— А ты, значит, видел живого Шекспира? — Анна еще попыталась отшутиться.
— Как вы все спокойны, рассудительны, равнодушны, как могильщики в «Гамлете»… «Бедный Йорик»! Не называй меня именем черепа. Слышишь? Пусть отец останется последним человеком, который меня так называл. Поняла? И еще я хотел тебе сказать…
Он еще что-то говорил, поминая к месту и не к месту отца. Но Аня уже была задета первой фразой. Это было безнадежно. Легче всего обидеть человека, сказав ему, что он такой же, как все. Он еще может вынести обвинение в принадлежности к какой-нибудь общественной группе — интеллигентам, жлобам, «голубым». Но признать себя одним из всех — это выше человеческих сил. Наверное, из этой обиды и возникло всемирное движение антиглобалистов…
— Хорошо, я буду называть тебя Тюбиком. Устраивает? А могу банально, как все , — Зайкой, Котиком, Солнцем. Солнце — это очень модно. Солнце мое, тебе сварить кофе?
— Я от кофе засыпаю.
— Интересно. Все люди от кофе бодрствуют, а ты засыпаешь?
— А я засыпаю. Потому что я — не все, — сказал Иероним с угрожающим спокойствием в голосе.
Значит, он — не все, она — не все. Если опросить каждого, то выяснится, что всех вообще не существует. Кто же тогда «все»? Откуда они берутся и как они умудряются диктовать свою волю, влиять на происходящее, если их фактически не существует?
Иероним ссутулился, как бы прячась от ее невысказанных вопросов. Как только у него получается заворачиваться в свои худенькие плечи, прятать в них голову, словно птица?
— А может, тебе и надо поспать? Сегодня такой важный день. Тебе надо быть в форме, — не успокаивалась Анна.
— Ты имеешь в виду слет стервятников? Дележ отцовского наследства? Так моя доля наследства давно получена. Это талант художника! Пусть они сравнят мои работы и Никишки Фасонова! Был бы жив отец, он бы признал, что за последнее время я сделал качественный скачок…
Что же произошло с Иеронимом? Вот — гамлетовский вопрос. В голову Ане лезли банальнейшие истории подруг о том, как их галантные кавалеры, пылкие любовники, после свадьбы быстро превращались в мирно похрапывающие тюфячки или в путешественников Конюховых, бороздящих вдали от дома чужие постели и ночные клубы, как просторы мирового океана. Неужели и с ее суженым происходит та же история?
Как быстро, прямо на глазах, из неординарного, пусть немного чудаковатого, но талантливого не только в работе, но и в жизни, общении с людьми, и, в первую очередь, с ней, он превратился в зануду, мелочного скандалиста, ничтожество… Нет, она не может так думать про него. Потому что это все случайное, наносное, это пройдет, как насморк. Ей ли не знать, какой он на самом деле?
После смерти отца Иероним сделался раздражительным, нетерпимым, позволил себе несколько раз прикрикнуть на жену. Она его простила, как великовозрастного, но все-таки сироту, из простого человеческого сочувствия. Но попреки и грубости постепенно вошли у него в привычку. Вот и сейчас он продолжал что-то выкрикивать, будто хотел до кого-то докричаться.
— Я поднялся, наконец, над стилями, школами, формами, условностями. Что мне еще нужно? Что может быть выше этого?
Произнося эти возвышенные слова, Иероним соскочил с высокого табурета и забегал кругами по мастерской. Анна поняла, что сейчас он начнет работать — швырять на холст краску, одинаково встречая удачи и промахи нецензурной бранью. Анна тихо, как вошла, так и вышла из мастерской и отправилась бродить по особняку.
Со старым домом у нее установились непростые отношения. Анна выросла в небольшом поселке, который был не менее зеленым и живописным, чем Комарово, но из-за удаленности от города считался дырой и захолустьем. Шум проезжающего автомобиля или звон электропилы уже были для поселка событиями с тех пор, как остановился завод ЖБИ и заглохла пилорама. Вся жизнь его была теперь связана с железнодорожной станцией. Здесь был единственный поселковый магазин. Под навесом на платформе собиралась местная молодежь, кучковалась, если так можно сказать про двух-трех ребят.
Вся жизнь поселка отмерялась не по часам, а по двум поездам — полуденному и шестичасовому. Ходили по грибы рано, «чтобы вернуться до полуденного». Прибирались по дому, «чтобы успеть к вечернему». Правда, последнее время большую конкуренцию поездам в регламентации поселковой жизни стали составлять южно-американские сериалы. Железная дорога, будто обидевшись, отменила остановку одного из поездов. Теперь только полуденный ненадолго останавливался здесь, выпуская на платформу одинокую старуху с неподъемным мешком. А вечерний гордо проносился мимо, замечая разве что полную тетку в желтом выцветшем жилете с флажком в руке. Это была мать лучшей подруги Ритки.
Под горку от станции стоял железнодорожный дом, где жила Ритка с матерью, котельная, пекарня в здании старой бани, финская кирха и тихий тупичок, занавешенный черемухой и сиренью, где спрятался ветхий домик с двумя крылечками, на две семьи. Общая стена с соседями, да еще огородик на четыре грядки и три смородиновых куста. Кругом раскинулись на многие километры хвойные леса, исчерченные реками и просеками, клюквенные болота, неровные, холмистые выпасы, озера с каменистыми берегами… А люди, живущие среди всех этих богатств и просторов, почему-то ютились на общих кухнях, соприкасались стенами, натыкались друг на друга, оттирались боками, как утлые лодки бортами, привязанные к одному столбу в грязной бухточке на краю огромного и богатого моря.
Старый дом Лонгиных поначалу поразил Аню. Он смело заграбастал под свою крышу окружающее пространство вширь и ввысь. Дом показал ей, как надо жить, объяснил, что по жилью можно ходить, даже прогуливаться, не встречая других людей. Оказалось, что дом бывает больше похож на музей, а люди могут в повседневной жизни соседствовать с ценными и красивыми вещами, а не с пьяницами и дебоширами. Вот только счастливы ли они от этого? Может быть, им надо время от времени приезжать на захолустную станцию без улиц, посидеть на общей кухне, послушать старушечьи разговоры о поездах и скандал за стенкой и под окном, чтобы потом почувствовать себя счастливыми?…
Ане казалось, что старый дом сразу принял ее, как родную. Ведь она обошла все закоулки, облазала все пристройки, забралась даже на шаткие, покосившиеся бельведеры, спугнув каких-то серых, хохлатых птиц. Ей даже почудилось, что она нравится деревянному старику как женщина, что он услужлив и обходителен с нею: не скрипит, не ворчит на нее, не выставляет в темноте острые углы.
Но как-то под вечер она оступилась на крутой лестнице, на той самой, на которой спустя полгода упал Василий Иванович. Аня тогда сломала ногу, причем очень неудачно, пропустила сессию в университете, а после сессии еще и практику, первый раз поругалась с женихом, которому не нравилось, что у нее есть еще какая-то жизнь. В конце концов нога зажила, а Аня перевелась на заочное отделение.
С домом она теперь была холодно вежлива и не реагировала на его знаки внимания, когда он украдкой касался ее оконной занавеской или дул теплым сквозняком в затылок.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40
Себя отец изобразил полулежащим на диване в гостиной. Его жена, мачеха Иеронима, играет на рояле. Художнику очень удались ее белые, сильные руки, безупречная постановка кисти профессиональной пианистки. Гордая осанка, высокая прическа, черное платье с глубоким декольте. Если присмотреться, а не присмотреться почти невозможно, на ее белой груди заметны темные блики, словно отсвет черных клавиш, или следы чьих-то пальцев. Мастер дерзко, почти по-юношески, играл в своей последней работе с черным и белым цветом.
Вообще, картина смотрелась обычной жанровой сценкой, если бы не взгляды отца и мачехи. Они сходись в одной точке, были направлены на кого-то, стоявшего в правом углу полотна. Причем, во взгляде отца читался неподдельный ужас, а его правая рука простерлась как бы в поисках опоры. Мачеха же смотрела с улыбкой узнавания, словно на своего старого знакомого. К сожалению, работа осталась незаконченной. На кого они смотрят, было совершенно непонятно. Художник успел изобразить в этом месте только темный контур, серую тень.
Взгляд Иеронима опять вернулся к глубокому декольте. Все-таки, несмотря на свой соцреализм, отец был очень неплохим художником. Ведь он поймал женскую грудь на вдохе. Вот мачеха вздохнула, приоткрыла красивый рот, чтобы сказать кому-то в правом углу…
— Бедный Йорик, мой бедный Йорик…
Глава 6
Я очень горд, мстителен, самолюбив.
И в моем распоряжении больше гадостей, чем мыслей, чтобы эти гадости обдумать, фантазии, чтобы облечь их в плоть, и времени, чтобы их исполнить…
Вот он — ее супруг, ее суженый. Немного суженный в плечах, но на то он и художник. Аня всегда художников себе такими и представляла. Бородка, беретик, синяки под глазами, худоба и еще… острые колени. Геометрический прибор для измерения окружающей действительности и перенесения ее на бумагу или холст. Покойный свекор был скорее исключением из правил. Кряжистый, тяжеловесный, былинный богатырь Святогор. Иероним рассказывал про отца, что он вышел из бурлаков, когда-то таскал по Волге баржу с артелью. Первый раз Аня увидела своего будущего свекра на берегу Финского залива. Он шел босиком по песку вдоль линии берега, подвернув серые холщовые штаны, с лямкой этюдника через плечо. Большой, сильный и косматый. Настоящий бурлак, у которого давно порвалась бечева и потерялась груженая баржа, а он этого даже и не заметил.
— Евреечка? — первое слово, которое Аня услышала от Василия Лонгина.
— Нет, — ответил Иероним.
— Жаль.
— Это почему же? — теперь уже она вступила в разговор.
— Да потому. Была бы — красивая евреечка. А так просто красивая, и ничего больше. «И нежностью исполнилась душа, ах, как была еврейка хороша!..»
Сказав это, Лонгин-старший пошел дальше по берегу залива, оставляя за собой в мокром песке маленькие бассейны, которые быстро заполнялись водой.
— Не обращай внимания, — сказал Иероним, обнимая смущенную Аню. — Старик фантазирует. Жить просто он не умеет. Но ведь это был комплимент! Цени…
Иероним был похож на мать. Странно, что Василий Лонгин не оставил ни одного портрета первой жены. Но Аня видела ее фотографию. Со снимка смотрела нервная, болезненная женщина, во взгляде ее было столько раздражения и обиды на весь свет, что фотограф не «додержал». Снимок получился темноватым.
Еще Аня слышала от Иеронима историю знакомства отца и матери. Будто бы молодой художник Вася Лонгин наступил ей на ногу во время первомайской демонстрации. Но и в молодости он был слишком тяжел. От боли девушка выпустила из рук два воздушных шарика и расплакалась. Так они и познакомились, так она и проплакала всю свою семейную жизнь, вечно обижаясь на мужа по реальным и мнимым причинам. Иероним сказал, что те самые воздушные шарики, летящие в голубом небе, отец увековечил на одной из своих картин. Правда, большую часть полотна занимали члены Политбюро, приветствующие с трибуны Мавзолея праздничную демонстрацию трудящихся. Где-то в толпе энтузиастов и оптимистов есть бледное женское личико с обиженным взглядом… Хотя, может, Иероним это придумал?..
— Бедный Йорик, мой бедный Йорик, — проговорила Аня нежно.
— Сколько раз просил не подкрадываться и не шипеть, когда я работаю! — отозвался Иероним.
— Когда ты работаешь, то бегаешь по мастерской туда-сюда и очень громко материшься, — Аня приглашала его улыбкой поучаствовать в легкой супружеской пикировке. — А сейчас ты сидишь и бормочешь себе под нос. Йорик, сварить тебе кофе?
— И не называй меня Йориком. От этого имени пахнет могилой. Неужели ты не чувствуешь? Хотя откуда? Ты Шекспира-то видела только в кино.
— А ты, значит, видел живого Шекспира? — Анна еще попыталась отшутиться.
— Как вы все спокойны, рассудительны, равнодушны, как могильщики в «Гамлете»… «Бедный Йорик»! Не называй меня именем черепа. Слышишь? Пусть отец останется последним человеком, который меня так называл. Поняла? И еще я хотел тебе сказать…
Он еще что-то говорил, поминая к месту и не к месту отца. Но Аня уже была задета первой фразой. Это было безнадежно. Легче всего обидеть человека, сказав ему, что он такой же, как все. Он еще может вынести обвинение в принадлежности к какой-нибудь общественной группе — интеллигентам, жлобам, «голубым». Но признать себя одним из всех — это выше человеческих сил. Наверное, из этой обиды и возникло всемирное движение антиглобалистов…
— Хорошо, я буду называть тебя Тюбиком. Устраивает? А могу банально, как все , — Зайкой, Котиком, Солнцем. Солнце — это очень модно. Солнце мое, тебе сварить кофе?
— Я от кофе засыпаю.
— Интересно. Все люди от кофе бодрствуют, а ты засыпаешь?
— А я засыпаю. Потому что я — не все, — сказал Иероним с угрожающим спокойствием в голосе.
Значит, он — не все, она — не все. Если опросить каждого, то выяснится, что всех вообще не существует. Кто же тогда «все»? Откуда они берутся и как они умудряются диктовать свою волю, влиять на происходящее, если их фактически не существует?
Иероним ссутулился, как бы прячась от ее невысказанных вопросов. Как только у него получается заворачиваться в свои худенькие плечи, прятать в них голову, словно птица?
— А может, тебе и надо поспать? Сегодня такой важный день. Тебе надо быть в форме, — не успокаивалась Анна.
— Ты имеешь в виду слет стервятников? Дележ отцовского наследства? Так моя доля наследства давно получена. Это талант художника! Пусть они сравнят мои работы и Никишки Фасонова! Был бы жив отец, он бы признал, что за последнее время я сделал качественный скачок…
Что же произошло с Иеронимом? Вот — гамлетовский вопрос. В голову Ане лезли банальнейшие истории подруг о том, как их галантные кавалеры, пылкие любовники, после свадьбы быстро превращались в мирно похрапывающие тюфячки или в путешественников Конюховых, бороздящих вдали от дома чужие постели и ночные клубы, как просторы мирового океана. Неужели и с ее суженым происходит та же история?
Как быстро, прямо на глазах, из неординарного, пусть немного чудаковатого, но талантливого не только в работе, но и в жизни, общении с людьми, и, в первую очередь, с ней, он превратился в зануду, мелочного скандалиста, ничтожество… Нет, она не может так думать про него. Потому что это все случайное, наносное, это пройдет, как насморк. Ей ли не знать, какой он на самом деле?
После смерти отца Иероним сделался раздражительным, нетерпимым, позволил себе несколько раз прикрикнуть на жену. Она его простила, как великовозрастного, но все-таки сироту, из простого человеческого сочувствия. Но попреки и грубости постепенно вошли у него в привычку. Вот и сейчас он продолжал что-то выкрикивать, будто хотел до кого-то докричаться.
— Я поднялся, наконец, над стилями, школами, формами, условностями. Что мне еще нужно? Что может быть выше этого?
Произнося эти возвышенные слова, Иероним соскочил с высокого табурета и забегал кругами по мастерской. Анна поняла, что сейчас он начнет работать — швырять на холст краску, одинаково встречая удачи и промахи нецензурной бранью. Анна тихо, как вошла, так и вышла из мастерской и отправилась бродить по особняку.
Со старым домом у нее установились непростые отношения. Анна выросла в небольшом поселке, который был не менее зеленым и живописным, чем Комарово, но из-за удаленности от города считался дырой и захолустьем. Шум проезжающего автомобиля или звон электропилы уже были для поселка событиями с тех пор, как остановился завод ЖБИ и заглохла пилорама. Вся жизнь его была теперь связана с железнодорожной станцией. Здесь был единственный поселковый магазин. Под навесом на платформе собиралась местная молодежь, кучковалась, если так можно сказать про двух-трех ребят.
Вся жизнь поселка отмерялась не по часам, а по двум поездам — полуденному и шестичасовому. Ходили по грибы рано, «чтобы вернуться до полуденного». Прибирались по дому, «чтобы успеть к вечернему». Правда, последнее время большую конкуренцию поездам в регламентации поселковой жизни стали составлять южно-американские сериалы. Железная дорога, будто обидевшись, отменила остановку одного из поездов. Теперь только полуденный ненадолго останавливался здесь, выпуская на платформу одинокую старуху с неподъемным мешком. А вечерний гордо проносился мимо, замечая разве что полную тетку в желтом выцветшем жилете с флажком в руке. Это была мать лучшей подруги Ритки.
Под горку от станции стоял железнодорожный дом, где жила Ритка с матерью, котельная, пекарня в здании старой бани, финская кирха и тихий тупичок, занавешенный черемухой и сиренью, где спрятался ветхий домик с двумя крылечками, на две семьи. Общая стена с соседями, да еще огородик на четыре грядки и три смородиновых куста. Кругом раскинулись на многие километры хвойные леса, исчерченные реками и просеками, клюквенные болота, неровные, холмистые выпасы, озера с каменистыми берегами… А люди, живущие среди всех этих богатств и просторов, почему-то ютились на общих кухнях, соприкасались стенами, натыкались друг на друга, оттирались боками, как утлые лодки бортами, привязанные к одному столбу в грязной бухточке на краю огромного и богатого моря.
Старый дом Лонгиных поначалу поразил Аню. Он смело заграбастал под свою крышу окружающее пространство вширь и ввысь. Дом показал ей, как надо жить, объяснил, что по жилью можно ходить, даже прогуливаться, не встречая других людей. Оказалось, что дом бывает больше похож на музей, а люди могут в повседневной жизни соседствовать с ценными и красивыми вещами, а не с пьяницами и дебоширами. Вот только счастливы ли они от этого? Может быть, им надо время от времени приезжать на захолустную станцию без улиц, посидеть на общей кухне, послушать старушечьи разговоры о поездах и скандал за стенкой и под окном, чтобы потом почувствовать себя счастливыми?…
Ане казалось, что старый дом сразу принял ее, как родную. Ведь она обошла все закоулки, облазала все пристройки, забралась даже на шаткие, покосившиеся бельведеры, спугнув каких-то серых, хохлатых птиц. Ей даже почудилось, что она нравится деревянному старику как женщина, что он услужлив и обходителен с нею: не скрипит, не ворчит на нее, не выставляет в темноте острые углы.
Но как-то под вечер она оступилась на крутой лестнице, на той самой, на которой спустя полгода упал Василий Иванович. Аня тогда сломала ногу, причем очень неудачно, пропустила сессию в университете, а после сессии еще и практику, первый раз поругалась с женихом, которому не нравилось, что у нее есть еще какая-то жизнь. В конце концов нога зажила, а Аня перевелась на заочное отделение.
С домом она теперь была холодно вежлива и не реагировала на его знаки внимания, когда он украдкой касался ее оконной занавеской или дул теплым сквозняком в затылок.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40