Как развивались события дальше, вам лучше и подробно расскажет следователь. Вот вам его телефон, звоните, договаривайтесь, встречайтесь, — неожиданно закончил рассказ Леонид Ильич. Вернее, оборвал на самом остром пункте который больше всего сейчас интересовал Машу. Леонид Ильич встал и повелительным жестом самоуверенного хозяина в сторону соседней комнаты не предложил, а приказал:
— Прошу вас… пройдите сюда.
Несколько озадаченная таким поведением предпринимателя, Маша не спеша, осмотрительно переступила порог. Посредине просторной комнаты, заставленной мягкой новой мебелью оранжевого цвета, стоял прямоугольный стол с приставленными к нему двенадцатью стульями. Стол был сервирован на две персоны с закуской доперестроечных времен: черная и красная икра, холодная осетрина, ветчина, колбаса «салями», сыр. В хрустальной вазочке ароматно нежились апельсины и краснобокие яблоки. И над всем этим перестроечным деликатесом златоглавой башней возвышалась бутылка французского «Наполеона». Висящая над столом хрустальная люстра играла высверками в хрустальных коньячных рюмочках и фужерах для воды. Вся эта обстановка дохнула на Машу чем-то давнишним, ушедшим в небытие, словно ее отбросили лет на пять вспять, и это сразу настроило ее на колюче ироничный лад. И память мгновенно высветила другую обстановку, в которой она только что побывала, мастерскую Иванова, скромно сервированный стол, и такой резкий, кричащий контраст, что она с нескрываемой подначкой сказала:
— Однако шикарно вы живете. Прямо, как в коммунизме, до которого мы едва не дошли. Впрочем, Леонид Ильич жил при коммунизме.
— Вы хотите сказать, живет в коммунизме, — шуткой воспринял ее колкость хозяин. — Леонид Ильич — это я.
— Я имела в виду другого, несгибаемого и совершенно забыла, что вы тоже Леонид Ильич.
Так, обменявшись легкими колкостями, они сели за стол. Разливая по рюмкам коньяк, Леонид Ильич — Второй, как он сам себя в шутку величал, между прочим заметил, что каждый живет по средствам, работает по способности и получает по труду.
— Какой лично у вас «навар»? — поинтересовался гостеприимный хозяин и прибавил: — Если это не коммерческий секрет.
— Вы имеете в виду заработок?
— Естественно, — ответил Леонид Ильич, покровительственно и в то же время самодовольно рассматривая Машу.
— Тысяча с небольшим, — ответила Маша, начиная догадываться, куда клонит разговор и ради чего вся эта шикарная сервировка.
— Не густо. Ниже прожиточного, — с деланным сочувствием ответил Леонид Ильич.
— А разве я исключение. Так живут девяносто процентов населения. Даже еще бедней, — не приняла сочувствия Маша.
— То есть в нищете. А когда ваша газетка отдаст концы? — сказал он, сделав ударение на последнем слове.
— Почему у вас такой мрачный прогноз?
— Такова неумолимая судьба десятков ей подобных блошиных изданий. Извините, я не хотел вас обидеть. Но факт есть факт — рынка вы, то есть ваша газетка, не выдержите. Рынок раздавит.
Машу коробило от пренебрежительного «газетка», да еще «блошиная», но она решила пока что не показывать коготки, хотя ей стоило усилий сдерживать себя. В глазах ее сверкнула живая, смелая улыбка, как инстинкт самосохранения. Какой-то интуицией она предвидела его следующий вопрос, предчувствовала и ожидала. И он, именно этот вопрос, прозвучал как пощечина:
— И куда вы намерены пойти, когда ваша газетка прикажет долго жить? Уже сейчас болтаются в поисках работы сотни журналистов.
— Там видно будет, — не слишком утешительно ответила Маша.
— Разумные люди заранее готовят плацдарм для отступления, — поучающе посоветовал он.
— Считайте меня неразумной.
— Это неправда, вы умная, но беспечная, как все талантливые и красивые, — сделал он первый комплимент, бесцеремонно разглядывая ее высокие девичьи груди. — Вы чертовски обаятельны, и это сущая правда. Я не могу себе представить вас в положении безработной нищенки. У вас семья: ребенок, пенсионерка-мать.
— Удивительная осведомленность, — невольно сорвалось у Маши. — А здесь случайно не филиал спецслужб?
— Я бизнесмен. В нашем деле информация — половина успеха. — Высокомерие он решил сменить на доброжелательность и покровительство. Набрякшие веки его дергались, в глазах и в тоне появились несдержанность и беспокойство. — С вами я буду откровенен. Детектив, о котором мы с вами говорили в «предбаннике», — кивок головы в соседнюю комнату, — несколько наивный предлог познакомиться с вами. Хотя сюжет действительно интересный и вы можете написать, у вас это хорошо получается, вы умница и талант, я это высоко ценю и чистосердечно признаюсь: вы мне нравитесь. Я хочу предложить вам работу у себя. Бросьте газету («уже не газетку», — отметила про себя Маша) до того, как она прикажет долго жить. Не ждите. Важно вовремя оставить тонущий корабль.
— Как крыса? Вот уж не думала, что меня зачислят в разряд этих тварей, — съязвила Маша, все еще храня сдержанность.
— Ну зачем вы так: я к вам всей душой. Предлагаю вам отличный пост референта с окладом в два раза выше того, что вы получаете сейчас. Работа не обременительна, у вас будет достаточно свободного времени для творчества. Пишите детективы. Потом могут быть солидные премии и вознаграждения за прочие услуги и хорошее поведение. — Лицо его изобразило лукавую улыбочку.
— Что вы имеете в виду под «прочими услугами»? — В Маше заговорила раненая гордость. Однако ее негодующий вид не смутил Леонида Ильича, и он, погасив улыбку, ответил:
— Это выяснится в процессе работы. Жизнь покажет. Фирма наша процветает и будет процветать.
«Какая самонадеянность, сколько хищного самодовольства», — подумала Маша и решила остудить его вопросом:
— А если придут к власти наши? Ну те, кого вы называете «красно-коричневыми»?
— Они не придут. Они опоздали. Август не повторится.
Слова его прозвучали жестоко, а глаза сощурились, ощетинились гневом.
— Почему такая уверенность?
— Америка, Запад не допустят. ООН введет свои войска, — резко и раздраженно ответил он.
— Это что ж — третья мировая война? Ядерная?
— Не получится. Все предусмотрено. Но оставим политику. Лучше к делу. Поймите: у меня нет недостатка в женщинах вообще и в претендентках на должность референта. И смею вас заверить — самого высокого разряда, как говорится «экстра-класс».
— Не сомневаюсь, — Маша уколола Леонида Ильича язвительно-ироническим взглядом. — Должна вас разочаровать: вы получили обо мне ложную информацию. Я не из семейства крыс. — Она встала, демонстративно посмотрела на часы. — Благодарю вас за угощенье и участие в моей судьбе. Но принять ваше предложение не могу. — И, раскланявшись, но не подав руки, направилась к выходу.
— Жаль, — бросил ей вслед Леонид Ильич и прибавил со злорадством: — А ваши не придут. Не надейтесь.
Маша не ответила. Она спешила быстрей покинуть этот дом. Уже на улице в ее сознании зловещим заклинанием звучали злорадные, самоуверенные слова новоявленного хозяина России: «Ваши не придут».
3
Это был самый долгий, самый сложный и противоречивый день в жизни Маши Зорянкиной. Светлое, радужное настроение, которое она испытывала еще два часа назад после встречи с Ивановым в его мастерской, было оплевано и растоптано, словно в ее душу бросили ком грязи. В переполненном вечернем транспорте она спешила домой, не замечая вокруг себя таких же, как и она, торопливых людей, раздираемая колючими мыслями. «Боже мой, и какая нелегкая понесла меня к этому новому хозяину страны, представителю нового гегемона, для которого деньги — превыше всего. Он уверен, что за деньги можно все, в том числе и „прочие услуги“. говорит, что ему нужен мой талант, а глазами раздевает. У него много этих „экстра-класс“, жаждущих продать себя. А ему нужна именно я, так решают его сухие, плотоядные губы. Он получил обо мне информацию. От кого? Конечно, от Панкинда… Рынок раздавит неугодные ему газеты. Да, раздавит. А их и так немного, несущих людям правду, их трезвые голоса глохнут в грохоте беспардонной лжи, циничной фальсификации всевозможных „независимых“, „вестей“, „новостей“, „известий“, „комсомольцев“, эфира, где дикторы не выговаривают половины алфавита». Маша вспомнила его выкрик «Не придут!» Какая самоуверенность, перемешенная с нервозностью и страхом. Ей запомнился этот страх в его глазах, когда она сказала «наши придут».
В эту ночь Маша долго не могла уснуть. Усилием воли она заставила себя не думать о Леониде Ильиче. Теперь она думала об Иванове, о его творчестве, о его взглядах. Образ Алексея Петровича, глубокий и притягательный, заслонил собой все неприятное, отвратительное, с чем она столкнулась в конце дня. Постепенно взбаламученное состояние улеглось, душа обрела покой, и ей приятно думалось о том, как через день она опять переступит порог ЕГО дома, она будет позировать, и они свободно будут обсуждать волнующие их проблемы бытия. Она вспомнила, что он обещал ей в другой раз поговорить о Боге, о вере, о душе, обо всем, что было надежно запрятано в глубинах ее сердца, и что открыть эти глубины она могла человеку, внушающему доверие и симпатичному ей. Таким она считала Алексея Петровича.
После ухода Маши из мастерской, после того, как они условились встретиться через день и начать лепить ее портрет, в душе Иванова поселился вирус суетливого беспокойства, черты, совсем не присущей его уравновешенному характеру. Торопливо убирая со стола посуду, он уронил блюдце, и оно раскололось в мелкие осколки. Вместо сожаления и досады он обрадовался: значит, к счастью. Какого счастья мог он ждать в безысходные дни окаянной перестройки? Тут уж не до жиру — быть бы живу. С этой мыслью начинали и заканчивали день все граждане многострадальной России, исключая несколько сот тысяч господ-нуворишей, да, может, двух-трех миллионов, не пожелавших или не успевших эмигрировать сынов и дочерей Израиля, которым всегда жилось, а тем более в перестроечное время, вольготно живется на Руси. А Иванов вдруг готов был поверить в счастье, хотя еще и не предполагая, с какой стороны оно может на него нагрянуть. Он не смел надеяться, хотя втайне пугливо мечтал, что приход счастья может быть связан с именем Маши Зорянкиной. Он вылепит ее портрет — это уже решено. Постарается сделать его лучше «Первой любви». Он надеется, что она поможет ему завершить композицию «Девичьи грезы», ее лицо, ее руки и весь ее облик сливаются с обликом его творческого замысла. Разве этого недостаточно для счастья? И блюдце разбилось ведь сразу после ухода Маши. Это тоже что-то да значит, особенно для слегка суеверных людей.
Собрав осколки, он почему-то начал из пластилина лепить фигурки зверей: а вдруг Маша придет с дочуркой. Но, спустя пять минут, бросил это занятие и стал делать каркас для портрета Маши. И уже с первой же минуты вспомнил, что сначала нужно сделать эскиз композиции и обязательно с рукой, который и определит форму каркаса. Он быстро, пожалуй, торопливо, колдовал над эскизом, вспоминая Машу, ее красивые лебяжьи руки, гибкий стан, стройные бедра, гордую грудь, светящееся тонкое лицо, живительный свет ее глаз. В них, как в зеркале, отражается сущность человека, его характер, душа, настроение. Нелегко даются живописцу глаза портретируемого, его внутренний мир, хотя в его распоряжении целая палитра красок, позволяющая отметить, подчеркнуть цветовую гамму оттенков и чувств. Но во много раз труднее это сделать скульптору. Иванов в этом деле достиг совершенства — уже с первых шагов своего творческого пути — с портрета Ларисы Матвеевны, названного «Первой любовью». В работах Алексея Петровича глаза портретируемого всегда живые, не застывшие в постоянной позе. Если смотреть на них с разных точек — они разные по настроению:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49
— Прошу вас… пройдите сюда.
Несколько озадаченная таким поведением предпринимателя, Маша не спеша, осмотрительно переступила порог. Посредине просторной комнаты, заставленной мягкой новой мебелью оранжевого цвета, стоял прямоугольный стол с приставленными к нему двенадцатью стульями. Стол был сервирован на две персоны с закуской доперестроечных времен: черная и красная икра, холодная осетрина, ветчина, колбаса «салями», сыр. В хрустальной вазочке ароматно нежились апельсины и краснобокие яблоки. И над всем этим перестроечным деликатесом златоглавой башней возвышалась бутылка французского «Наполеона». Висящая над столом хрустальная люстра играла высверками в хрустальных коньячных рюмочках и фужерах для воды. Вся эта обстановка дохнула на Машу чем-то давнишним, ушедшим в небытие, словно ее отбросили лет на пять вспять, и это сразу настроило ее на колюче ироничный лад. И память мгновенно высветила другую обстановку, в которой она только что побывала, мастерскую Иванова, скромно сервированный стол, и такой резкий, кричащий контраст, что она с нескрываемой подначкой сказала:
— Однако шикарно вы живете. Прямо, как в коммунизме, до которого мы едва не дошли. Впрочем, Леонид Ильич жил при коммунизме.
— Вы хотите сказать, живет в коммунизме, — шуткой воспринял ее колкость хозяин. — Леонид Ильич — это я.
— Я имела в виду другого, несгибаемого и совершенно забыла, что вы тоже Леонид Ильич.
Так, обменявшись легкими колкостями, они сели за стол. Разливая по рюмкам коньяк, Леонид Ильич — Второй, как он сам себя в шутку величал, между прочим заметил, что каждый живет по средствам, работает по способности и получает по труду.
— Какой лично у вас «навар»? — поинтересовался гостеприимный хозяин и прибавил: — Если это не коммерческий секрет.
— Вы имеете в виду заработок?
— Естественно, — ответил Леонид Ильич, покровительственно и в то же время самодовольно рассматривая Машу.
— Тысяча с небольшим, — ответила Маша, начиная догадываться, куда клонит разговор и ради чего вся эта шикарная сервировка.
— Не густо. Ниже прожиточного, — с деланным сочувствием ответил Леонид Ильич.
— А разве я исключение. Так живут девяносто процентов населения. Даже еще бедней, — не приняла сочувствия Маша.
— То есть в нищете. А когда ваша газетка отдаст концы? — сказал он, сделав ударение на последнем слове.
— Почему у вас такой мрачный прогноз?
— Такова неумолимая судьба десятков ей подобных блошиных изданий. Извините, я не хотел вас обидеть. Но факт есть факт — рынка вы, то есть ваша газетка, не выдержите. Рынок раздавит.
Машу коробило от пренебрежительного «газетка», да еще «блошиная», но она решила пока что не показывать коготки, хотя ей стоило усилий сдерживать себя. В глазах ее сверкнула живая, смелая улыбка, как инстинкт самосохранения. Какой-то интуицией она предвидела его следующий вопрос, предчувствовала и ожидала. И он, именно этот вопрос, прозвучал как пощечина:
— И куда вы намерены пойти, когда ваша газетка прикажет долго жить? Уже сейчас болтаются в поисках работы сотни журналистов.
— Там видно будет, — не слишком утешительно ответила Маша.
— Разумные люди заранее готовят плацдарм для отступления, — поучающе посоветовал он.
— Считайте меня неразумной.
— Это неправда, вы умная, но беспечная, как все талантливые и красивые, — сделал он первый комплимент, бесцеремонно разглядывая ее высокие девичьи груди. — Вы чертовски обаятельны, и это сущая правда. Я не могу себе представить вас в положении безработной нищенки. У вас семья: ребенок, пенсионерка-мать.
— Удивительная осведомленность, — невольно сорвалось у Маши. — А здесь случайно не филиал спецслужб?
— Я бизнесмен. В нашем деле информация — половина успеха. — Высокомерие он решил сменить на доброжелательность и покровительство. Набрякшие веки его дергались, в глазах и в тоне появились несдержанность и беспокойство. — С вами я буду откровенен. Детектив, о котором мы с вами говорили в «предбаннике», — кивок головы в соседнюю комнату, — несколько наивный предлог познакомиться с вами. Хотя сюжет действительно интересный и вы можете написать, у вас это хорошо получается, вы умница и талант, я это высоко ценю и чистосердечно признаюсь: вы мне нравитесь. Я хочу предложить вам работу у себя. Бросьте газету («уже не газетку», — отметила про себя Маша) до того, как она прикажет долго жить. Не ждите. Важно вовремя оставить тонущий корабль.
— Как крыса? Вот уж не думала, что меня зачислят в разряд этих тварей, — съязвила Маша, все еще храня сдержанность.
— Ну зачем вы так: я к вам всей душой. Предлагаю вам отличный пост референта с окладом в два раза выше того, что вы получаете сейчас. Работа не обременительна, у вас будет достаточно свободного времени для творчества. Пишите детективы. Потом могут быть солидные премии и вознаграждения за прочие услуги и хорошее поведение. — Лицо его изобразило лукавую улыбочку.
— Что вы имеете в виду под «прочими услугами»? — В Маше заговорила раненая гордость. Однако ее негодующий вид не смутил Леонида Ильича, и он, погасив улыбку, ответил:
— Это выяснится в процессе работы. Жизнь покажет. Фирма наша процветает и будет процветать.
«Какая самонадеянность, сколько хищного самодовольства», — подумала Маша и решила остудить его вопросом:
— А если придут к власти наши? Ну те, кого вы называете «красно-коричневыми»?
— Они не придут. Они опоздали. Август не повторится.
Слова его прозвучали жестоко, а глаза сощурились, ощетинились гневом.
— Почему такая уверенность?
— Америка, Запад не допустят. ООН введет свои войска, — резко и раздраженно ответил он.
— Это что ж — третья мировая война? Ядерная?
— Не получится. Все предусмотрено. Но оставим политику. Лучше к делу. Поймите: у меня нет недостатка в женщинах вообще и в претендентках на должность референта. И смею вас заверить — самого высокого разряда, как говорится «экстра-класс».
— Не сомневаюсь, — Маша уколола Леонида Ильича язвительно-ироническим взглядом. — Должна вас разочаровать: вы получили обо мне ложную информацию. Я не из семейства крыс. — Она встала, демонстративно посмотрела на часы. — Благодарю вас за угощенье и участие в моей судьбе. Но принять ваше предложение не могу. — И, раскланявшись, но не подав руки, направилась к выходу.
— Жаль, — бросил ей вслед Леонид Ильич и прибавил со злорадством: — А ваши не придут. Не надейтесь.
Маша не ответила. Она спешила быстрей покинуть этот дом. Уже на улице в ее сознании зловещим заклинанием звучали злорадные, самоуверенные слова новоявленного хозяина России: «Ваши не придут».
3
Это был самый долгий, самый сложный и противоречивый день в жизни Маши Зорянкиной. Светлое, радужное настроение, которое она испытывала еще два часа назад после встречи с Ивановым в его мастерской, было оплевано и растоптано, словно в ее душу бросили ком грязи. В переполненном вечернем транспорте она спешила домой, не замечая вокруг себя таких же, как и она, торопливых людей, раздираемая колючими мыслями. «Боже мой, и какая нелегкая понесла меня к этому новому хозяину страны, представителю нового гегемона, для которого деньги — превыше всего. Он уверен, что за деньги можно все, в том числе и „прочие услуги“. говорит, что ему нужен мой талант, а глазами раздевает. У него много этих „экстра-класс“, жаждущих продать себя. А ему нужна именно я, так решают его сухие, плотоядные губы. Он получил обо мне информацию. От кого? Конечно, от Панкинда… Рынок раздавит неугодные ему газеты. Да, раздавит. А их и так немного, несущих людям правду, их трезвые голоса глохнут в грохоте беспардонной лжи, циничной фальсификации всевозможных „независимых“, „вестей“, „новостей“, „известий“, „комсомольцев“, эфира, где дикторы не выговаривают половины алфавита». Маша вспомнила его выкрик «Не придут!» Какая самоуверенность, перемешенная с нервозностью и страхом. Ей запомнился этот страх в его глазах, когда она сказала «наши придут».
В эту ночь Маша долго не могла уснуть. Усилием воли она заставила себя не думать о Леониде Ильиче. Теперь она думала об Иванове, о его творчестве, о его взглядах. Образ Алексея Петровича, глубокий и притягательный, заслонил собой все неприятное, отвратительное, с чем она столкнулась в конце дня. Постепенно взбаламученное состояние улеглось, душа обрела покой, и ей приятно думалось о том, как через день она опять переступит порог ЕГО дома, она будет позировать, и они свободно будут обсуждать волнующие их проблемы бытия. Она вспомнила, что он обещал ей в другой раз поговорить о Боге, о вере, о душе, обо всем, что было надежно запрятано в глубинах ее сердца, и что открыть эти глубины она могла человеку, внушающему доверие и симпатичному ей. Таким она считала Алексея Петровича.
После ухода Маши из мастерской, после того, как они условились встретиться через день и начать лепить ее портрет, в душе Иванова поселился вирус суетливого беспокойства, черты, совсем не присущей его уравновешенному характеру. Торопливо убирая со стола посуду, он уронил блюдце, и оно раскололось в мелкие осколки. Вместо сожаления и досады он обрадовался: значит, к счастью. Какого счастья мог он ждать в безысходные дни окаянной перестройки? Тут уж не до жиру — быть бы живу. С этой мыслью начинали и заканчивали день все граждане многострадальной России, исключая несколько сот тысяч господ-нуворишей, да, может, двух-трех миллионов, не пожелавших или не успевших эмигрировать сынов и дочерей Израиля, которым всегда жилось, а тем более в перестроечное время, вольготно живется на Руси. А Иванов вдруг готов был поверить в счастье, хотя еще и не предполагая, с какой стороны оно может на него нагрянуть. Он не смел надеяться, хотя втайне пугливо мечтал, что приход счастья может быть связан с именем Маши Зорянкиной. Он вылепит ее портрет — это уже решено. Постарается сделать его лучше «Первой любви». Он надеется, что она поможет ему завершить композицию «Девичьи грезы», ее лицо, ее руки и весь ее облик сливаются с обликом его творческого замысла. Разве этого недостаточно для счастья? И блюдце разбилось ведь сразу после ухода Маши. Это тоже что-то да значит, особенно для слегка суеверных людей.
Собрав осколки, он почему-то начал из пластилина лепить фигурки зверей: а вдруг Маша придет с дочуркой. Но, спустя пять минут, бросил это занятие и стал делать каркас для портрета Маши. И уже с первой же минуты вспомнил, что сначала нужно сделать эскиз композиции и обязательно с рукой, который и определит форму каркаса. Он быстро, пожалуй, торопливо, колдовал над эскизом, вспоминая Машу, ее красивые лебяжьи руки, гибкий стан, стройные бедра, гордую грудь, светящееся тонкое лицо, живительный свет ее глаз. В них, как в зеркале, отражается сущность человека, его характер, душа, настроение. Нелегко даются живописцу глаза портретируемого, его внутренний мир, хотя в его распоряжении целая палитра красок, позволяющая отметить, подчеркнуть цветовую гамму оттенков и чувств. Но во много раз труднее это сделать скульптору. Иванов в этом деле достиг совершенства — уже с первых шагов своего творческого пути — с портрета Ларисы Матвеевны, названного «Первой любовью». В работах Алексея Петровича глаза портретируемого всегда живые, не застывшие в постоянной позе. Если смотреть на них с разных точек — они разные по настроению:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49