Но не хотела сейчас ему об этом говорить, не желала задеть авторское самолюбие. Маша знала, что она нравится мужчинам, и Алексей Петрович не был исключением. Это она видела в его возбужденных ярко блестящих глазах, в его несколько взволнованной речи, в том, как он пытался скрыть свое волнение. Она видела, как смутил его ее порывистый поцелуй и вызвал в нем что-то радостное, окрыляющее. Она это чувствовала в его голосе, свободном и приподнятом. Он говорил:
— Хочу отформовать в гипсе, потонировать под бронзу и предложить на весеннюю выставку.
— А примут? — полюбопытствовала Маша с сомнением.
— Кто их знает. А вдруг? Но я боюсь другого: принять-то примут, да изломают, поколют, изуродуют. Гипс — он хрупок, ломок. А они вон и бронзу сшибают и уродуют. Вандалы. Дикое племя вандалов. А перенести в материал, отлить в бронзе не успею, да это и невозможно по нынешним временам — и дорого, и хлопотно. Хотя можно было бы пустить в это дело валюту, полученную за «Первую любовь».
Из «цеха» они возвратились в гостиную. Пока Маша рассматривала выставленные там работы — ей понравилась акварель «Васильки», — Иванов быстро, проворно накрыл стол для кофе. Поставил бутылку портвейна, купленную для такого случая, несколько ломтиков ветчины, открыл банку лосося и все, что положено к кофе. Маша вела себя просто, непринужденно, словно она была здесь в десятый раз, соблюдая элементарную скромность и такт. Иванов теперь уже без смущения обращался к ней ласкательно «Машенька», что доставляло ему несказанную радость и было приятно ей. Как выяснилось за столом, Маша относилась равнодушно к спиртному и рюмку портвейна растянула на все время встречи. Разговаривая, они внимательно присматривались друг к другу, изучали друг друга. Иванов испытывал нескрываемую радость, он был откровенен, доброжелателен, без тени лукавства или недомолвок. Привычку к одиночеству и обычную для него мучительную застенчивость в компании женщин как рукой сняло. Сказалось в этом простота и общительный характер Маши и, возможно, в какой-то мере то, что связующим звеном была Лариса Матвеевна, о которой Маша заговорила сразу, как только сели за стол:
— Мама мне рассказывала, что проданный вами за доллары ее портрет вы когда-то подарили ей. Это правда?
Он, конечно, уловил иронический, даже язвительный оттенок в ее вопросе. Отвечал с безмятежным спокойствием:
— Было такое. Очень давно. Ваша мама тогда была моложе вас. «К чему это я сказал такую нелепость», — смутился он.
— А как скульптура оказалась снова у вас?
— Это случилось, когда Лариса Матвеевна, тогда просто Лариса, предала нашу первую любовь, вышла замуж за вашего отца и с ним уехала за границу, где вы и родились, если я не ошибаюсь. Ее портрет, который я назвал «Первой любовью», был моей дипломной работой. Мне отдала его ваша бабушка. И я хранил его все эти долгие годы как память о светлой юности.
— И никогда не выставляли?
— И мысли такой не было. У меня хотели купить его — Министерство культуры. Я решительно отказался.
— Почему?
— Не знаю. Он был очень дорог для меня. — Несмотря на утомленный, виноватый вид его (так показалось Маше), глаза Алексея Петровича смотрели открыто и прямо.
— Вы очень любили маму? — в глазах Маши светилась тихая задумчивая печаль.
— Что значит очень? Этого я не понимаю, в подлинной любви такого не бывает: «очень», «не очень», «чуть-чуть». Любовь настоящая — всегда «очень». Это пожар души, необъяснимый и неразгаданный никакими мудрецами. Как сновидения.
На бледном приятном лице Маши Иванов увидел печать грусти и понимал, что ей хочется разобраться в чем-то важном для нее. Конечно же, в давнишних отношениях Алексея Петровича и Ларисы Матвеевны. Он догадывался, что по этому поводу у Маши был разговор с матерью, и теперь она хочет услышать «другую сторону». Но зачем ей это? — мысленно спрашивал Иванов, но вслух не спросил, боясь показаться навязчивым.
— И когда мама вышла замуж и уехала за границу, у вас появилась вторая любовь? — продолжала допрашивать Маша, разматывая клубок одолевавших ее мыслей.
— К сожалению, нет, — словно терзаясь угрызениями совести, ответил Иванов.
— Почему «к сожалению»? Разве это не от вас зависит?
— Думаю, что не от нас. Скорее от судьбы. Это же стихия, не подвластная нам и необъяснимая. Часто любовь мы путаем с симпатией, с половым влечением. Любовь — слишком тонкая материя. Она возникает вдруг, как стихия и требует ответа такой же силы. Безответная любовь рождает трагедию.
— И что ж, за сорок лет, как вы расстались с мамой, на вашем пути не встретилась женщина… — Она не закончила фразу.
— Женщины встречались, но любви не было. Встретилась подруга Ларисы Матвеевны — Светлана, которая стала потом моей женой. Но любви не было. И, как вы, наверно, знаете, мы разошлись.
— Со слов мамы я знаю, что вы разошлись давно. И с тех пор храните гордое одиночество?
Ее настойчивые стремительные вопросы, похожие на допрос, нисколько не раздражали, а лишь забавляли Иванова. Он относил это насчет журналистской привычки Маши. И решил продолжать этот диалог, в котором усматривал таинственную преднамеренность.
— К одиночеству меня вынуждает моя профессия. Я — затворник, и меня это нисколько не тяготит. Я чувствую наслаждение в работе, а иногда даже какой-то азарт. Я вам говорил, что вот того нищего ветерана сделал на одном дыхании. Может, где-то моя любовь и бродит и ждет нашей встречи. Я вот думаю, что Господь, ну — природа, распорядились так, что каждому мужчине предназначена не любая, а именно его женщина с одинаковыми вкусами, взглядами, характерами, где полная совместимость и гармония. Тогда и любовь возникает сама собой, стихийно. Настоящая любовь совестлива, я бы даже сказал — стыдлива. Она не кричит о себе, она застенчива и молчалива и выдает себя взглядом, глазами, случайным прикосновением, от которого словно электротоком бьет.
«Это он о себе: совестлив, застенчив, — размышляла Маша. — Он, наверно, не способен первым признаться в любви, а не каждая женщина сумеет прочесть в его глазах любовь. А он — человек добрый, душевный и честный, и, конечно же, душа его тоскует и ждет ответа. Просто ему не везло, не встретил на своем пути ту, о которой мечтал, образ которой создал в своем богатом воображении. И его обнаженные женщины — это его мечта, светлая, целомудренная и высоко благородная. В этой обители господствует культ женщины, гармонии, возвышенного и прекрасного». Вслух она сказала:
— Но не редки случаи, когда супруги, так сказать, исповедуют разную веру и даже в разных партиях состоят, а семьи у них благополучные и отношения между ними добрые, уважительные.
— У меня со Светланой, моей бывшей женой, тоже были уважительные отношения, а любви не было.
— Говорят, что любовь, о которой мы с вами толкуем, это анахронизм, — поддразнивала Маша.
— И вы с этим согласны? — в его голосе звучала настороженность и даже тревога. Она это поняла, прочла в его глазах.
— Я — нет, я старомодна и консервативна. Я имею в виду ту молодежь, которой сегодня по двадцать.
Во время всей беседы она внимательно наблюдала за ним, чутким сердцем умной женщины чувствовала его радужное настроение, душевный подъем, склонность к самоанализу, понимала, что задевает в его душе долго молчавшие струны, что он весь переполнен нежностью, и от таких мыслей она сама погружалась в сладостное блаженство. «Да, я ему нравлюсь и мне он симпатичен, — признавалась она себе. — Он, конечно же, очень цельная и тонкая натура, цельный как человек и художник. Он умеет владеть собой, сохранять покой истинно глубокого чувства, но его задумчивость и ласковая грусть выдают то сокровенное, что он тщетно пытается скрыть, делая над собой усилия». Ее поражало и даже изумляло, что, несмотря на большую разницу в возрасте, она чувствует себя на равных, с ним ей легко и свободно. Удивляло ее и то, что будучи сам откровенным, он не проявляет интереса к ее жизни. Что это — деликатность, скромность? Или безразличие?
— И вас не тяготит одиночество? — опять спросила она.
Он неопределенно пожал круглыми, крепкими плечами, стараясь разгадать, что кроется за этим вопросом, заданным второй раз. Ведь он уже отвечал ей: нет, не тяготит. Зачем она повторяет, какого ждет ответа? Может, этого:
— Иногда нахлынет тоска по чему-то несостоявшемуся, от чего жизнь кажется неполноценной, — задумчиво произнес он. — Встречались, конечно, женщины, желающие связать со мной свою судьбу. Даже был такой случай совсем недавно. — Легкая ирония сверкнула в его глазах и сразу погасла. — Честная, симпатичная женщина-врач. Муж погиб в Афганистане. — В тихом голосе его звучала неподдельная сердечность, а исполненный томления и нежности взгляд был устремлен мимо Маши, куда-то в дали дальние, образовав паузу.
— И что же? — нарушила молчание Маша.
— А ничего. Померила мне давление и ушла. — Затаенная улыбка затерялась в его усах. — Давление оказалось нормальным. Не было пожара сердца, на который она, очевидно, рассчитывала…
— Да, представляю: это ужасно. — Блестящие огневые глаза Маши сверкнули манящей улыбкой. — Это даже жестоко с вашей стороны.
— Возможно, — податливо отозвался он и тут же добавил: — Зато честно и благородно.
«Да, в честности и благородстве ему не откажешь», — решила Маша.
— Ну, а если б возник пожар в вашей душе?
— Тогда конечно. Но это теория. А практика говорит, что мой поезд ушел.
— Не понимаю — почему?
— Возраст, — кратко обронил он.
— Чепуха. Пушкин говорил: любви все возрасты покорны.
— То говорил мальчишка, далеко не доживший до моего возраста. Откуда ему было знать?
— Представьте себе не теоретически, а практически, что у вас оказалось бы ненормальное давление и возник пожар, что бы случилось?
— Вероятно, любовь, — ответил он, смущенно улыбнувшись.
И они оба рассмеялись, звонко, весело, заразительно. Иванову нравился несколько наивный допрос Маши, он охотно отвечал на ее вопросы, подавляя в себе желание самому «перейти в наступление», атакуя ее своими вопросами. И вот этот неожиданный смех создал доверительную, дружески задушевную атмосферу абсолютной раскованности, взаимопонимания и сердечной теплоты. Получилась продолжительная пауза, которой воспользовался Алексей Петрович. Он заговорил как бы сразу на полушутливой, приветливой, вежливой ноте:
— А позвольте и вам задать, прекраснейшая мадонна, те же вопросы, которые вы адресовали мне. Почему вы, молодая, красивая женщина, в расцвете своих жизненных сил и не замужем?
— У меня маленький ребенок, моя Настенька. Мне ведь нужен не только муж, но и отец моей малютки. Он должен относиться к ней, любить ее так, как родную дочь. И она должна чувствовать.
— Мне кажется, человек, который будет любить вас, не может не любить вашу дочь, — сказал Иванов. — Это же естественно.
— Да, естественно в теории, — быстро подхватила Маша, сделав нечто похожее на протестующий жест. — На практике, в жизни, все получается по-иному. Заранее же не узнаешь, в душу не заглянешь, не спросишь, как ты будешь относиться к моему ребенку? А если и спросить? Где гарантия, что он ответит честно? Нет, Алексей Петрович, это сложный и очень тонкий вопрос.
Она была признательна ему за то, что он из деликатности не спрашивал об отце Настеньки. Ей не хотелось еще раз тревожить почти зажившую душевную рану. А он слушал ее с трепетным вниманием, наблюдая, как меркнут и туманятся ее большие, с душевным отблеском глаза, ловил ее неторопливые слова, в которых проскальзывала тихая печаль, непоколебимая вера и вместе с тем какая-то детская незащищенность. Он ощущал в себе волнующее ожидание чего-то необыкновенного, нового, как ее неожиданный поцелуй там, в «цехе», у скульптуры нищего. Их разговору не было конца, он длился без долгих пауз, и оба старались как можно больше сказать друг другу о себе, о своих пристрастиях и вкусах честно, откровенно, как на исповеди.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49