И все это выглядело естественно, без нарочитости и манерничания. Да и одета она скромно, хотя и элегантно: серый костюм — пиджак и юбка — хорошо вырисовывал ее еще не полную, но склонную к полноте фигуру. Маленькие уши украшали две капельки солнечного янтаря. Такая же капелька нанизывала единственное колечко.
Вместе с генеральшей Тамара Афанасьевна побывала на выставке и сделала Иванову комплимент, впрочем, довольно тактично, без восклицательных восторгов. Ей искренне понравилась «Первая любовь», но, пожалуй еще больше понравился сам автор, о котором она потом сказала супруге Дмитрия Михеевича: «Он какой-то святой». Слова эти генеральша передала генералу, а Якубенко не замедлил передать их «святому», который в ответ весело и раскатисто расхохотался. Он не чувствовал в себе никакой святости, не понимал, что именно имела в виду Тамара Афанасьевна, назвав его «святым человеком»?
Пили шампанское и коньяк: у генерала были доперестроечные запасы. С закуской обстояло поскромней: провожали полуголодный год, встречали голодный. Рассказывали анекдоты и пели песни — русские народные, фронтовые. Тамара Афанасьевна обладала приятным голосом. Пела украинские «выйди коханая працей изморена хоть на хвилиночку в гай», «Ихав казак на вийноньку». Супруги Якубенко помогали. Иванов слушал. Он любил песни, они всегда жили в его душе, даже иногда в мастерской напевал сам себе, а в компаниях стеснялся. Хоть и голосом, и слухом не был обделен. Он наблюдал за Тамарой Афанасьевной, как она поет, и считал, что в песне раскрывается душа человека, и заключал: душа врачихи добрая, открытая, характер покладистый, бесхитростный и общительный. С такой, наверное, легко. Даже не веселая песня в ее исполнении звучала весело и задорно: «Ридна мати моя, ты ночей не доспала, ты водыла мене на зори в край села…»
В час ночи гости простились с хозяевами, отказавшись смотреть новогоднюю телебесовщину, и вместе вышли на безморозный пустынный Кутузовский проспект, по которому пробегали редкие такси и еще более редкие частники, решившие подзаработать в новогоднюю ночь. Именно частника и удалось им поймать. За сотню деревянных рублей он отвез их по домам. В машине они тягостно молчали, разговор почему-то не клеился. Впрочем, Тамара Афанасьевна изъявила робкое желание посмотреть портрет Дмитрия Михеевича, на что Иванов ответил, что в гипсе смотреть его не интересно, что надо было раньше, когда он был еще в глине, что глина — жизнь, гипс — смерть, а мрамор — бессмертие, а потому надо теперь ждать, когда он переведет из гипса в мрамор, а возможно, и в бронзу: вопрос еще не решен.
У подъезда ее дома Тамара Афанасьевна не спешила отпускать его руку, спрашивала, сверкая веселой дружеской улыбкой:
— Так когда же вы обессмертите Дмитрия Михеевича?
— То есть? — не сразу сообразил Иванов, все еще не отпуская ее руку.
— Вы сказали: мрамор и бронза — бессмертие…
— Ах, да-да, — смущенно пробормотал он, поняв ее намек. — Дмитрий Михеевич обещал доставить мне блок диабаза. Где-то у него есть на примете, в воинском гарнизоне.
— А что это такое — диабаз?
— Камень. Черный гранит. Очень трудный в обработке. Твердый орешек. Но у него есть свои достоинства: в полировке — он черный, а в насечке — серый, даже голубоватый. Получается как бы два цвета. Представляете: лицо черное, а волосы седые. Или наоборот: черные волосы и светлое лицо. Но я еще не решил, возможно, отольем в бронзе или в другом металле.
Он вспомнил, как Якубенко шептал ему, когда женщины удалились на кухню: «Ну как Тамара? Правда — прелесть? Ты пригласи ее в мастерскую». Иванов не пригласил. Придя домой в начале третьего часа, он разделся и лег в постель, погасив свет. Думал, что сразу заснет. Но сон внезапно улетучился. Одолевали неторопливые, ровные и совсем не навязчивые мысли. Сначала о Тамаре. Да, она симпатичная и довольно милая женщина. Очевидно, добрая, душевная и веселая. И жена была бы хорошая, заботливая. И рука у нее горячая и мягкая. Как только подумал о жене, представил ее своей женой, как тотчас же мысли его запрыгали веселыми зайчиками, вызывая мимолетные образы Ларисы, Светланы, Инны, и на какое-то мгновение задержались на Тамаре. Его забавлял ее искристый, такой беззаботный девичий смех, непосредственная радость души. Он догадывался, что пела она для него, желая понравиться и возбудить в нем ответные чувства. Ему было приятно слушать ее разливистую «Во городи верба рясна…», любоваться ее открытой доверчивостью, но сердце его глухо молчало. Он думал о Маше Зорянкиной, образ которой сливался с задуманным им образом композиции «Девичьи грезы». «Это то, что мне нужно, единственная и неповторимая находка, как актриса для оригинальной роли», — думал он, и мысли эти вытесняли из памяти Тамару.
Алексей Петрович вообще засыпал медленно и трудно, погружаясь в безбрежный океан сновидений, чаще всего забавных, неожиданных, до осязаемости реальных и в то же время фантастических, немыслимых в действительности. Его сновидения составляли особый для него мир, какую-то вторую часть его бытия, где все для него уже было знакомо — и люди, несуществующие в реальности, имена которых он знал лишь во сне, и города, которых не было в действительности, с улицами и домами, по которым он ходил много раз, но только во сне. Мир сновидений удивлял его, как неразгаданная тайна, раскрыть которую предстояло науке далекого будущего. Этот мир ставил перед Ивановым трудные вопросы, вызывал на размышления о таинстве жизни. Вслед за Омаром Хайямом он повторял: «В чем нашей жизни смысл? Куда свой путь вершим? Как много чистых душ под колесом лазурным сгорело в пепел, в прах. А где скажите дым?» И мир этот всегда представлялся в туманной дымке и исчезал без следа при пробуждении, лишь изредка оставляя в памяти какие-то отдельные эпизоды и уж совсем редко целые картины, которые крепко западали в душу. Иногда они повторялись уже как старые знакомые. В последнее время в сновидениях Иванова появилось нечто совсем новое, необыкновенное. В полудреме перед пробуждением либо перед погружением в глубокий сон он слышал как бы собственный голос, читающий ему что-то вроде лекции, трактата или публицистической статьи на злобу дня, при том с некоторыми положениями этой лекции он не мог согласиться, и возражал, другие положения изумляли его своей новизной, о которой он наяву и думать не мог, и сонный, еще до пробуждения, он пытался понять, откуда и чей этот голос, и не находил ответа. А голос внушал ему интересные открытия, которые хотелось бы запомнить или записать на магнитную ленту и обнародовать. Но сделать это не было возможности: он просыпался и все начисто стиралось, как с магнитофонной ленты. Тогда его атаковала стая вопросов: что это все значит, как объяснить, особенно те мысли и слова, с которыми он спорил, как с чужими, неприемлемыми для него? Почему ничего подобного не приходило ему в голову наяву? Есть над чем подумать…
Часто снилась Алексею Петровичу его любимая молодая женщина, с которой он никогда не встречался наяву и даже имени ее не знал. Она не была красавицей, сверкающей дивной красотой и ослепляющей взгляды мужчин. Но в ней было нечто большее и основательное, нечто возвышенное и глубокое, что притягательно волнует воображение. Все попытки Иванова встретиться с ней, раскрыть ей душу, сказать какие-то необыкновенные слова о ней и своих чувствах к ней (во сне, конечно) оказывались безуспешными: то он не мог найти в своих записных книжках номер ее телефона, а когда находил, оказывалось, что его телефон поврежден. «Не судьба», — удрученно говорил он сам себе и просыпался с чувством уныния. Так было несколько раз в течение пяти лет. В последний раз ему посчастливилось встретиться с ней во сне. Это случилось после посещения его мастерской Ларисой Зорянкиной. Его загадочная фея внешне напоминала Машу. Он был счастлив и каждый раз засыпал с надеждой встретиться с ней опять. Но увы! Фея его не появлялась.
После встречи Нового года к Алексею Петровичу долго не приходил сон. Уснул он лишь под утро. Снилась ему уже знакомая по прежним сновидениям широкая река с отлогим зеленым берегом и песчаным плесом, река, не существующая в природе, но милая его сердцу. Он любил доплывать до середины по теплой спокойной глади ее и возвращаться на берег, довольный ее ласковой негой. Это былаего река, о ней знал только он , и погружался в ее приветливые воды, быть может, в третий или четвертый раз за последние годы. На этот раз, возвращаясь на берег, где он раздевался, он увидел плывущих по поверхности рыб. Их можно было брать руками, что он и сделал. И вдруг обнаружил, что рыба мертвая. Его, еще не проснувшегося, охватил ужас. Он вспомнил, что видеть во сне рыбу, особенно мертвую или мясо — к болезни. Он испытал на себе много раз эти вещие сны и боялся их. И самое любопытное, что еще спящим он уже понимал, что это сон, и делал усилие, чтоб проснуться. Проснулся и на этот раз с чувством огорчения и слабой надеждой: авось пронесет.
Надежда не оправдалась: в полдень он почувствовал тошноту, боль в области живота. Он принял таблетки фестала и солола с белодонной и вызвал искусственную рвоту. После этого усилием воли заставил себя выпить литра два содовой, чтоб промыть желудок. Через какое-то время боли и рвота прекратились. Осталась слабость, как бывает после операции или тяжелой болезни. Он решил отлежаться, но раздался телефонный звонок. Генерал Якубенко веселым добрым голосом сообщал:
— Ты ей очень понравился.
— Кому? — не понял Иванов.
— Тамаре. А кому же еще? Она нам звонила и в восторге от тебя.
Иванову было не до Тамары. Вялым голосом он сообщил другу, что заболел, но не сказал о рвотах: еще подумают, что у них отравился. Отвечал уклончиво:
— Какое-то странное недомогание, слабость.
— Тогда лежи и жди меня: я к тебе сейчас приеду с врачом. — И торопливо положил трубку. А Иванов мысленно возвращался к вещему сну и, кажется, нашел ему объяснение: организм уже чувствовал начало болезни когда он спал, и подал сигнал на какой-то механизм сновидений, который тотчас же создавал картину, соответствующую болезни — рыба или мясо. И все же вопросы оставались, загадка сновидений не была решена.
2
Иванов не очень был удивлен, встретив на пороге своей мастерской врача Тамару Афанасьевну без генерала, но все же спросил:
— А где Дмитрий Михеевич?
Вопрос удивил ее: она не знала, что должна была приехать вместе с Якубенко, хотела даже спросить «А разве он тоже…?», но быстро сообразила и ответила с улыбкой легкого смущения:
— Дмитрий Михеевич позвонил мне и сообщил, что вы заболели, и просил срочно навестить вас. Вот я, как скорая помощь, и примчалась по вызову.
— Что ж, я рад вас видеть, но Дмитрию не стоило вас беспокоить — ничего серьезного, все уже пронесло.
«А ведь, чего доброго — она может подумать, что я симулирую болезнь, предлог для встречи с ней, — решил Иванов и мысленно выругал услужливо-заботливого друга. — Больше того, может принять эту болезнь, как мужской сговор между ним и генералом».
Он проводил ее в кабинет и вкратце рассказал о своем недуге и о принятых им мерах. Она внимательно выслушала его и затем проверила пульс. Рука ее, как и вчера, была горячая и мягкая, а с лица ее все еще не сходил румянец смущения. Пока она считала пульс, он откровенно разглядывал глубокие морщины, прорезавшие ее низкий лоб, слегка прикрытый красивым локоном еще совсем свежих волос и мелкие морщинки у светло-голубых маленьких глаз. Белый врачебный халат придавал ей особую пикантность, хотя и казался здесь преднамеренным и неуместным. Ее мелкое, круглое слегка курносое лицо, как и вчера, то и дело озарялось мягкой, доброжелательной улыбкой. Неожиданно он уловил какое-то очень отдаленное сходство этой еще далеко не пожилой женщины со старой Ларисой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49
Вместе с генеральшей Тамара Афанасьевна побывала на выставке и сделала Иванову комплимент, впрочем, довольно тактично, без восклицательных восторгов. Ей искренне понравилась «Первая любовь», но, пожалуй еще больше понравился сам автор, о котором она потом сказала супруге Дмитрия Михеевича: «Он какой-то святой». Слова эти генеральша передала генералу, а Якубенко не замедлил передать их «святому», который в ответ весело и раскатисто расхохотался. Он не чувствовал в себе никакой святости, не понимал, что именно имела в виду Тамара Афанасьевна, назвав его «святым человеком»?
Пили шампанское и коньяк: у генерала были доперестроечные запасы. С закуской обстояло поскромней: провожали полуголодный год, встречали голодный. Рассказывали анекдоты и пели песни — русские народные, фронтовые. Тамара Афанасьевна обладала приятным голосом. Пела украинские «выйди коханая працей изморена хоть на хвилиночку в гай», «Ихав казак на вийноньку». Супруги Якубенко помогали. Иванов слушал. Он любил песни, они всегда жили в его душе, даже иногда в мастерской напевал сам себе, а в компаниях стеснялся. Хоть и голосом, и слухом не был обделен. Он наблюдал за Тамарой Афанасьевной, как она поет, и считал, что в песне раскрывается душа человека, и заключал: душа врачихи добрая, открытая, характер покладистый, бесхитростный и общительный. С такой, наверное, легко. Даже не веселая песня в ее исполнении звучала весело и задорно: «Ридна мати моя, ты ночей не доспала, ты водыла мене на зори в край села…»
В час ночи гости простились с хозяевами, отказавшись смотреть новогоднюю телебесовщину, и вместе вышли на безморозный пустынный Кутузовский проспект, по которому пробегали редкие такси и еще более редкие частники, решившие подзаработать в новогоднюю ночь. Именно частника и удалось им поймать. За сотню деревянных рублей он отвез их по домам. В машине они тягостно молчали, разговор почему-то не клеился. Впрочем, Тамара Афанасьевна изъявила робкое желание посмотреть портрет Дмитрия Михеевича, на что Иванов ответил, что в гипсе смотреть его не интересно, что надо было раньше, когда он был еще в глине, что глина — жизнь, гипс — смерть, а мрамор — бессмертие, а потому надо теперь ждать, когда он переведет из гипса в мрамор, а возможно, и в бронзу: вопрос еще не решен.
У подъезда ее дома Тамара Афанасьевна не спешила отпускать его руку, спрашивала, сверкая веселой дружеской улыбкой:
— Так когда же вы обессмертите Дмитрия Михеевича?
— То есть? — не сразу сообразил Иванов, все еще не отпуская ее руку.
— Вы сказали: мрамор и бронза — бессмертие…
— Ах, да-да, — смущенно пробормотал он, поняв ее намек. — Дмитрий Михеевич обещал доставить мне блок диабаза. Где-то у него есть на примете, в воинском гарнизоне.
— А что это такое — диабаз?
— Камень. Черный гранит. Очень трудный в обработке. Твердый орешек. Но у него есть свои достоинства: в полировке — он черный, а в насечке — серый, даже голубоватый. Получается как бы два цвета. Представляете: лицо черное, а волосы седые. Или наоборот: черные волосы и светлое лицо. Но я еще не решил, возможно, отольем в бронзе или в другом металле.
Он вспомнил, как Якубенко шептал ему, когда женщины удалились на кухню: «Ну как Тамара? Правда — прелесть? Ты пригласи ее в мастерскую». Иванов не пригласил. Придя домой в начале третьего часа, он разделся и лег в постель, погасив свет. Думал, что сразу заснет. Но сон внезапно улетучился. Одолевали неторопливые, ровные и совсем не навязчивые мысли. Сначала о Тамаре. Да, она симпатичная и довольно милая женщина. Очевидно, добрая, душевная и веселая. И жена была бы хорошая, заботливая. И рука у нее горячая и мягкая. Как только подумал о жене, представил ее своей женой, как тотчас же мысли его запрыгали веселыми зайчиками, вызывая мимолетные образы Ларисы, Светланы, Инны, и на какое-то мгновение задержались на Тамаре. Его забавлял ее искристый, такой беззаботный девичий смех, непосредственная радость души. Он догадывался, что пела она для него, желая понравиться и возбудить в нем ответные чувства. Ему было приятно слушать ее разливистую «Во городи верба рясна…», любоваться ее открытой доверчивостью, но сердце его глухо молчало. Он думал о Маше Зорянкиной, образ которой сливался с задуманным им образом композиции «Девичьи грезы». «Это то, что мне нужно, единственная и неповторимая находка, как актриса для оригинальной роли», — думал он, и мысли эти вытесняли из памяти Тамару.
Алексей Петрович вообще засыпал медленно и трудно, погружаясь в безбрежный океан сновидений, чаще всего забавных, неожиданных, до осязаемости реальных и в то же время фантастических, немыслимых в действительности. Его сновидения составляли особый для него мир, какую-то вторую часть его бытия, где все для него уже было знакомо — и люди, несуществующие в реальности, имена которых он знал лишь во сне, и города, которых не было в действительности, с улицами и домами, по которым он ходил много раз, но только во сне. Мир сновидений удивлял его, как неразгаданная тайна, раскрыть которую предстояло науке далекого будущего. Этот мир ставил перед Ивановым трудные вопросы, вызывал на размышления о таинстве жизни. Вслед за Омаром Хайямом он повторял: «В чем нашей жизни смысл? Куда свой путь вершим? Как много чистых душ под колесом лазурным сгорело в пепел, в прах. А где скажите дым?» И мир этот всегда представлялся в туманной дымке и исчезал без следа при пробуждении, лишь изредка оставляя в памяти какие-то отдельные эпизоды и уж совсем редко целые картины, которые крепко западали в душу. Иногда они повторялись уже как старые знакомые. В последнее время в сновидениях Иванова появилось нечто совсем новое, необыкновенное. В полудреме перед пробуждением либо перед погружением в глубокий сон он слышал как бы собственный голос, читающий ему что-то вроде лекции, трактата или публицистической статьи на злобу дня, при том с некоторыми положениями этой лекции он не мог согласиться, и возражал, другие положения изумляли его своей новизной, о которой он наяву и думать не мог, и сонный, еще до пробуждения, он пытался понять, откуда и чей этот голос, и не находил ответа. А голос внушал ему интересные открытия, которые хотелось бы запомнить или записать на магнитную ленту и обнародовать. Но сделать это не было возможности: он просыпался и все начисто стиралось, как с магнитофонной ленты. Тогда его атаковала стая вопросов: что это все значит, как объяснить, особенно те мысли и слова, с которыми он спорил, как с чужими, неприемлемыми для него? Почему ничего подобного не приходило ему в голову наяву? Есть над чем подумать…
Часто снилась Алексею Петровичу его любимая молодая женщина, с которой он никогда не встречался наяву и даже имени ее не знал. Она не была красавицей, сверкающей дивной красотой и ослепляющей взгляды мужчин. Но в ней было нечто большее и основательное, нечто возвышенное и глубокое, что притягательно волнует воображение. Все попытки Иванова встретиться с ней, раскрыть ей душу, сказать какие-то необыкновенные слова о ней и своих чувствах к ней (во сне, конечно) оказывались безуспешными: то он не мог найти в своих записных книжках номер ее телефона, а когда находил, оказывалось, что его телефон поврежден. «Не судьба», — удрученно говорил он сам себе и просыпался с чувством уныния. Так было несколько раз в течение пяти лет. В последний раз ему посчастливилось встретиться с ней во сне. Это случилось после посещения его мастерской Ларисой Зорянкиной. Его загадочная фея внешне напоминала Машу. Он был счастлив и каждый раз засыпал с надеждой встретиться с ней опять. Но увы! Фея его не появлялась.
После встречи Нового года к Алексею Петровичу долго не приходил сон. Уснул он лишь под утро. Снилась ему уже знакомая по прежним сновидениям широкая река с отлогим зеленым берегом и песчаным плесом, река, не существующая в природе, но милая его сердцу. Он любил доплывать до середины по теплой спокойной глади ее и возвращаться на берег, довольный ее ласковой негой. Это былаего река, о ней знал только он , и погружался в ее приветливые воды, быть может, в третий или четвертый раз за последние годы. На этот раз, возвращаясь на берег, где он раздевался, он увидел плывущих по поверхности рыб. Их можно было брать руками, что он и сделал. И вдруг обнаружил, что рыба мертвая. Его, еще не проснувшегося, охватил ужас. Он вспомнил, что видеть во сне рыбу, особенно мертвую или мясо — к болезни. Он испытал на себе много раз эти вещие сны и боялся их. И самое любопытное, что еще спящим он уже понимал, что это сон, и делал усилие, чтоб проснуться. Проснулся и на этот раз с чувством огорчения и слабой надеждой: авось пронесет.
Надежда не оправдалась: в полдень он почувствовал тошноту, боль в области живота. Он принял таблетки фестала и солола с белодонной и вызвал искусственную рвоту. После этого усилием воли заставил себя выпить литра два содовой, чтоб промыть желудок. Через какое-то время боли и рвота прекратились. Осталась слабость, как бывает после операции или тяжелой болезни. Он решил отлежаться, но раздался телефонный звонок. Генерал Якубенко веселым добрым голосом сообщал:
— Ты ей очень понравился.
— Кому? — не понял Иванов.
— Тамаре. А кому же еще? Она нам звонила и в восторге от тебя.
Иванову было не до Тамары. Вялым голосом он сообщил другу, что заболел, но не сказал о рвотах: еще подумают, что у них отравился. Отвечал уклончиво:
— Какое-то странное недомогание, слабость.
— Тогда лежи и жди меня: я к тебе сейчас приеду с врачом. — И торопливо положил трубку. А Иванов мысленно возвращался к вещему сну и, кажется, нашел ему объяснение: организм уже чувствовал начало болезни когда он спал, и подал сигнал на какой-то механизм сновидений, который тотчас же создавал картину, соответствующую болезни — рыба или мясо. И все же вопросы оставались, загадка сновидений не была решена.
2
Иванов не очень был удивлен, встретив на пороге своей мастерской врача Тамару Афанасьевну без генерала, но все же спросил:
— А где Дмитрий Михеевич?
Вопрос удивил ее: она не знала, что должна была приехать вместе с Якубенко, хотела даже спросить «А разве он тоже…?», но быстро сообразила и ответила с улыбкой легкого смущения:
— Дмитрий Михеевич позвонил мне и сообщил, что вы заболели, и просил срочно навестить вас. Вот я, как скорая помощь, и примчалась по вызову.
— Что ж, я рад вас видеть, но Дмитрию не стоило вас беспокоить — ничего серьезного, все уже пронесло.
«А ведь, чего доброго — она может подумать, что я симулирую болезнь, предлог для встречи с ней, — решил Иванов и мысленно выругал услужливо-заботливого друга. — Больше того, может принять эту болезнь, как мужской сговор между ним и генералом».
Он проводил ее в кабинет и вкратце рассказал о своем недуге и о принятых им мерах. Она внимательно выслушала его и затем проверила пульс. Рука ее, как и вчера, была горячая и мягкая, а с лица ее все еще не сходил румянец смущения. Пока она считала пульс, он откровенно разглядывал глубокие морщины, прорезавшие ее низкий лоб, слегка прикрытый красивым локоном еще совсем свежих волос и мелкие морщинки у светло-голубых маленьких глаз. Белый врачебный халат придавал ей особую пикантность, хотя и казался здесь преднамеренным и неуместным. Ее мелкое, круглое слегка курносое лицо, как и вчера, то и дело озарялось мягкой, доброжелательной улыбкой. Неожиданно он уловил какое-то очень отдаленное сходство этой еще далеко не пожилой женщины со старой Ларисой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49