— Моя забота о Тане — это иллюзия? — наконец подал он голос.
— Она тебя действительно заботит? — глядя ему в глаза, спросил Мастер. — Только честнг. «Честно?»
— Не знаю уже. Да, наверное. — Он поглядел на браслет.
— А кто тебя занимает? Из здешних женщин? Рыжая?
Андрей покосился на Чена, но тот сидел молча, никаких шуток.
— Да, — проговорил Андрей. — И отчасти Ханаа. Не могу понять, но я будто отвечаю за нее.
— За девочку, жившую за триста лет до твоего времени? Если это не иллюзия, тогда что такое иллюзия? Видишь, как твой разум расходится с чувствами. При этом разум темен, а чувства полны страхами. Спроси себя — что делать в такой ситуации?
Андрей помолчал.
— Что молчишь? Так что тебе делать? — повторил Мастер.
Андрей еще помолчал, потом ответил:
— Только то, что скажет Мастер. Слушать и подчиняться.
— Верно. Но хватит ли у тебя сил?
— Я хочу спросить Чена.
Господин Ли Ван Вэй хмыкнул:
— Разве Чен тебя учит?
— И все-таки.
— Что ж, спрашивай.
— Чен, ты проходил «гуань-тоу»? — спросил Андрей.
— Должен я ему отвечать? — поинтересовался Чен.
— Ответь, если хочешь, — разрешил Мастер.
— Так ты проходил «затруднительные положения»? — переспросил Андрей.
— Проходил.
Ответив, Чен отвернулся. На какую-то долю секунды Андрею показалось, что в глубине узких глаз китайца мелькнуло страдание — давно и накрепко задавленное.
— Что делать в «затруднительном положении»? — спросил его Андрей.
— Сказать ему? — Чен снова повернулся к Мастеру.
— Ну, скажи.
— У тебя есть три варианта. Первое — не делай ничего. Второе — изучи проблему и прими взвешенное решение. Третье — доверься интуиции и сделай первое, что придет в голову. Нельзя смешивать эти варианты. Выбрал что-то одно — иди до конца. Я так сказал, Ши-фу? Правильно?
— Это он сам решит. Ты понял, Андрей?
— Да, Ши-фу. Спасибо, — ответил Шинкарев, поблагодарив Мастера формальным приветствием — руки перед грудью, левая ладонь на правом кулаке.
— Тогда всем спать, — приказал Мастер.
Уже засыпая, Андрей вновь почувствовал головокружение, в уши накатил слабый шум, быстро усиливаясь и кровяным гулом ударяя в виски. Потом все отступило, и голову, словно мягкой лапой, накрыл темный сон.
Глава тридцать восьмая
Ранним утром по Енисею потянуло туманом, обещая жаркий погожий день. Блестящая серая вода колыхалась, словно ртуть, растворяясь в густой белой вате, скрывающей прибрежные утесы, тайгу, вершины гор. Казацкий ертаульный струг, который накануне, пользуясь низовым ветром, сумел подняться до устья Калтата, теперь готовился к возвращению в Красноярский острог — на починку и отдых. Одна была беда: все, что с собой было, уж выпито, весь хлебный припас подъеден до корочки, а до Красного Яру отсюда не меньше суток плавиться.
— Слышь, мужики! Тута, на Калтате, вродь как улус стоял. Давай заедем — пожрать чево возьмем, араки. Не то жэншшину каку попользуем.
— Нашшот баб воевода наказ дал — не озоровать шибко. Неча, грит, кыштымей злить попусту.
— Да хрен с имя, с бабами. Лучше розыск учиним — можа, оне царевый ясак утаивают. Давай вертай — вон он, Калтат-то, а за каменьем и сакма пошла ихняя.
Струг осторожно повернул к берегу, на носу казак шестом промерял глубину. Невысокий утес выходил прямо из воды, над ним поднимался еще один — и так, длинным гребнем, они уходили в туман, до самой невидимой вершины. В тумане, наполненном тихим плеском волн, казаки не заметили мужчину, спрыгнувшего с вершины скалы и бесшумно метнувшегося в тайгу. Не увидели они и долбленки-однодеревки, подходящей сверху.
Но одну странность казаки все же заметили — у подножия утеса на воде покачивался плот, не очень умело сделанный из гладких темных бревен с пазами на концах, явно взятых с разобранного строения, причем не русского.
— Плавиться куды хотят? Тож мореходы! А лесины таки откудова?
— Ладно, пятеро со мной, трое струг караулят. Счас во всем разберемся, — распорядился старший.
Пятерка казаков, не вынимая пищалей из кожаных заплечных чехлов, цепочкой двинулась по узкой тропе. Выйдя на поляну, они увидели разобранные деревянные строения, нескольких коней, на которых улусные старики и женщины навьючивали походные тюки. Навстречу казакам вышел отец Кистима.
— Ну, чево удумали? — грозно поинтересовался старший казак, положив руку на саблю. — В отход собралися? В кыргызы?!
— Йок, урус алып, — поклонился качинец. Он почти не говорил по-русски. — Нету кыргыз. Барашка гонить.
— Ты ври-ври, да не завирайся. В кулях-то што? Ясак, поди, недоданный, рухлядь мягкая? Ну-ка, — последовала команда своим, — проверить тут все!
Казаки рассыпались по селенью, вытаскивая еду, долбленый бочонок с аракой, выкидывая найденную пушнину.
— Старшой, глянь кака птаха! — крикнул один из них, выводя из юрты молодую женщину, прикрывающую лицо широким рукавом. Ханаа, ничего не понимая, только блестела круглыми темными глазами.
— Не трожь — воевода наказал…
— Да што с ей зделатца — небось, не убудет!
Казак толкнул испуганную Ханаа за полуразобранный дом, когда из ближнего пихтача раздался короткий свист, и в грудь ему впилась длинная оперенная стрела.
— Разбой, казачки! А ну, в сабли их! — скомандовал старший и сам повалился с двумя стрелами, торчащими в широкой спине. Еще один казак упал, хрипя пробитым горлом, двое запрыгали вниз по тропе, торопясь к стругу. Но и в струг полетели стрелы с береговых скал — один казак перевесился через борт, двое других лихорадочно заряжали пищали — наконец, двойной грохот раскатился по тихой туманной воде. Из-за скалы показался казак, припадая на левую ногу, которую зацепила стрела, другой остался на тропе. Дошедший тяжело перевалился в струг, в котором остался лишь один из стрелков — другой скорчился, ухватившись за древко стрелы, торчащей из живота. Двое с трудом оттолкнули шестом тяжелую лодку, и тут второй стрелок задрал голову к невидимому небу и с громким плеском рухнул в темную воду — лишь оперение стрелы мотнулось в пенном бугре, скрывшем дергающееся тело. Раненый еще раз толкнулся шестом, затем упал на дно, спасаясь от стрел, и струг, наконец, медленно скрылся в тумане.
В качинском поселке, расположенном на горе, народу прибавилось — из тайги вышел Кистим и другие мужчины с луками. Дорезав раненых, они сняли с них пищали и припас для огненного боя (русские сабли оставили, не нужны) и снова приступили к сборам. Теперь надо было уходить, не мешкая, — плохо, что струг ушел со стрельбой, но ничего, река пустая, туман густой, глядишь, и пронесет.
Но Енисей не был пуст. Митрей, который плыл к Кистиму по распоряжению староверческого старосты (под предлогом какой-то безделицы, на самом же деле глянуть, что да как нынче в улусе), услыхал выстрелы. Подведя лодку поближе, сквозь редеющий туман он смог разглядеть обстрел ертаульного струга и сейчас же, поймав в парус слабый попутный ветер, повернул долбленку на Красный Яр.
На сто пятьдесят километров выше по Енисею туман уже поднялся. На ярком солнце заблестели железные шлемы, частые наконечники кыргызских пик и редкие пищальные стволы. У берега стояли плоты и лодки, на берегу выстроились плотные ряды всадников, за ними мохнатые навьюченные верблюды. Впереди, на широкогрудом белом коне сидел хан Ишинэ. Высокая лука его седла была украшена фигурными серебряными накладками с чеканными травяными узорами, серебро блестело на оружии и бляхах, украшающих кольчугу.
Кам — Верховный шаман — перед воинским строем принес жертву верховному богу — Худай-чаяну, главе девяти творцов, обитающих в Верхнем мире богов — Чаян-чири. Девять творцов благословили кыр-гызов на славный поход здесь, в Среднем мире людей — Кунниг-чири. Воины сбросят урусов с берегов Енисея и отправят их в Нижний мир мрака — Айна-чири, где им самое место.
Кам разрубил черную жертвенную собаку и разбросал обе части туловища, обрызгав землю жертвенной кровью. Когда жертвоприношение было совершено, хан дал знак, и войско с лязгом и топотом двинулось по степи, направляясь вниз по Енисею.
Узкие глаза воинов вглядывались в таежную даль, в береговые скалы, за которые заворачивала туманная гладь Енисея. Сейчас, после жертвоприношения, их плечи переполняла древняя сила, от века данная хозяевам сибирских гор и степей. Некогда великие царства падали под копыта их коней, горели и рушились города, сдавались неприступные твердыни. Пришло время гореть и деревянной крепости урусов, точно гнойный прыщ вскочившей на их исконной земле, на берегу их Большой воды. ***
С утра Андрей решил помахать топором, пособить в постройке целовальникова «анбара». Ну и с народом потолковать заодно.
— Слышь, Ондрюха, а ты ничего, с топором-то, — сказал рядчик Степан, до того искоса приглядывавшийся к Андрею. — Я б тя в ватагу взял.
— Я подумаю, — ответил Шинкарев. — А ты, Степа, давно на Красном Яру?
— Да уж десятый годок пошел, как на Анйсей перебрался.
— Кыргызов-то видал?
— Как не видать, видал. — Дядя Степан оттянул косой ворот рубахи, показав бугристый розовый шрам над ключицей. — Стрела ихняя.
— На стене стоял? — Андрей кивнул на мощные стены Малого города, краем видные из-за берегового угора.
— И на обламах стоял, да и в поле ходил, с казаками.
— Понятно.
Андрей помолчал, отесывая стропилину и обдумывая следующий вопрос. Спросить надо было точно.
— А как думаешь, если кыргыз опять на острог набежит, откуда его ждать?
— Откуда? Да отовсюдова, — усмехнулся рядчик, аккуратно выводя очередную «курицу»— опору для «потоков», деревянных желобов, предназначенных для отвода дождевой воды.
— Вершные все, долго ль имя… и отсюдова, — он махнул на склон Афонтовой горы, — и оттудова, — показал на степную долину речки Качи, не видимую с енисейского берега.
— А с реки?
— С Анисею-то? Да нет, такого не видал. Не любят оне лодок-то. Вот казаки, те завсегда по воде в кыргызы ходют.
«Короче, с реки кыргызов не ждут. А тем временем раскольники кому-то лодки готовят. С берега до острожных ворот — всего ничего. Только в Большой город войти, но эту-то стену они легко возьмут».
— А вы где живете, на Посаде? — снова спросил Андрей.
— Посадские мы, верно.
— Тут это… такое дело. Как ехали мы сюда, у кыштымей на Калтате ночевали. Так те говорили, что у кыргызов лодки завелись. Ежели что… ты поглядывай за рекой. Да воеводе скажи или сам знаешь кому.
Рядчик хмыкнул только, ничего не ответив, — не разберешь, то ли поверил, то ли нет. Но Андрею стало спокойнее. Поставив стропила, плотники набили на обрешетку деревянную кровлю, пригрузив крышу сверху «охлупнем»— тяжелым бревном, оканчивающимся «кокорой»— резным торцом, украшающим фронтон амбара. Заколотив в крышу темный, грубо-кованый гвоздь, Андрей огляделся — к вечеру день потемнел, под полосой тяжелого, сине-серого неба, над темными вершинами заречных хребтов поднимались нагромождения круглых облаков, словно бы изнутри освещенных глубинным, нутрянно-желтым светом. В одном месте свет был какой-то особенно яркий, плотный — словно зрачок диковинной птицы из путаницы мутно-сизых перьев зловеще уставился на Андрея.
«Гроза идет».
— Дядя Ондрей! А дядя Ондрей! — послышался внизу высокий девчоночий голос. Звала целовальникова Малашка.
— Чего тебе? — спросил Андрей.
— В избу идить, деда зовет.
Дедом она звала господина Ли Ван Вэя. Андрей лихо спрыгнул с крыши.
— Он сам тебя послал? — спросил уже на земле.
— Сам. Ишшо грит, дядю Чена привесть. Неча, грит, с девками цельный день лясы точить, — рассудительно, как взрослая, произнесла Малаша.
— Ну, пойдем за дядей Ченом. — Андрей погладил ее по светлой головке.
Чен нашелся неподалеку, на бревнах, сваленных у реки, в окружении четырех или пяти посадских девок. В руках у него была балалайка, из которой он извлекал мурлыкающую китайскую мелодию.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55