— Чо! Чо! Чо такое! — закричал Карась, поворачивая к жене опухшую физиономию.
Он соскочил, весь. мокрый, и сел, хватаясь за рубаху на животе и на боку.
— А, мать твою в душу! Чего тут мне напихали!
Старуха завизжала, схватившись за живот, и затопала ногами. Карась выхватил подол рубахи из штанов и лёд вывалился.
— Где трёшка? — спросила жена.
— Чего надо? — хрипло произнёс Карась, ухватившись рукой за боковину дивана, — какая трёшка?
— Под клеёнку я положила пятнадцать рублей трёшками. Сегодня хватилась, а там всего четыре трёшки. Где ещё одна?
— Ой… Ух… Ик!.. Ой… Ох… — простонал Карась и, боднув кудлатой головой, начал протяжно реветь:
Оте-е-ец мой был приро-одный па-ахарь!
И я-я-я ра-аботал вместе с ним!
Умолкнув, Карась упал на своё ложе, но почуяв мокро под головой, сбросил подушку на пол и лёг, подложив под голову ладонь.
— Этот парень, — сказал Олег, кивнув на Ромку, — вместе с Сашкой пьянствовал. Они валялись в канаве. Я обоих притащил, чтоб не замёрзли.
Люба фыркнула, глядя со злостью на уснувшего парня. Ромка сидел у порога, прислонившись спиной к стене. Люба словно взорвалась:
— Чтоб духу его тут не было!
— А ему некуда идти, — спокойно ответил Олег. — Он из дальней деревни. Пусть сидит до утра здесь в тепле.
— Я сказала: чтоб духу его тут не было! — Люба сорвалась на фальцет.
— Понятно, — вздохнул Олег и покачал головой, глядя на несчастного.
Сомнений не оставалось в том, что парень будет выброшен на улицу, и Олег подхватил Ромку и волоком вытащил во двор. Ромка проснулся.
— Оставь меня, — пробормотал он. — Сдохнуть хочу.
— Сдохнуть я тебе не дам, — сказал Олег, взваливая Ромку себе на горбушку. — С тобой связаны самые счастливые дни в моей жизни. Как же я позволю тебе сдохнуть. Ни за что не позволю.
Олег понёс его к себе домой. Чтобы не смешить людей, которые могли встретиться по дороге, свернул в узенький безлюдный проулок и пошёл окружным путём, задами и огородами, перебрасывая Ромку как мешок, через изгороди. В одном огороде уже близко возле дома всё-таки наткнулся на женщину. Она выплеснула помои в огород и увидела Олега с необычной ношей на горбу. Олег шёл напрямую к своему дому, проваливаясь по колено в сугроб.
— Куда его тащишь? — спросила Антонина Леонтьевна. Она стояла с ведром возле калитки и не знала что делать — удивляться или хохотать, глядя на эту сцену. Не удержалась, всё-таки, прыснула, когда Олег остановился.
— Домой, — ответил он. — Куда же ещё. — И стал объяснять: — Валяется в канаве, а дом у него далеко. У черта в турках. Километров двадцать отсюда.
— Друг что ли?
— Ну друг ни друг, а хорошо знакомый. Давно знакомы с ним.
— Зря домой тащишь. Гутя терпеть не может пьяных. Из-за этого с мужем разошлась.
— А куда девать? Не бросишь же на улице: такой мороз.
— Неси ко мне в баню, — сказала Антонина Леонтьевна. — Я сегодня баню топила. Она ещё не выстыла.
— О! — радостно воскликнул Олег. — Спасибо.
Баня была добротная и в самом деле ещё не выстыла, но на полу и на полке было сыро. Антонина Леонтьевна принесла охапку соломы и постелила на пол. Под голову Олег бросил свою телогрейку. Когда он снял телогрейку, сердце у Антонины Леонтьевны ёкнуло: перед ней стоял широкоплечий стройный красавец с тонкой талией. Олег сел на лавку и стал снимать кирзовый сапог.
— Шёл по сугробам, — сказал он, — и набрал полные сапоги.
— Боже мой! — воскликнула Антонина Леонтьевна, когда Олег снял сапог и облепленный лепёшками снега толстый шерстяной носок. — Ты же обморозил пальцы. Смотри — кончики побелели.
— Нет, не обморозил, — сказал Олег, щупая пальцы. — Застудил маленько.
— Всё равно надо смазать гусиным жиром. Пошли в дом. У меня есть гусиный жир.
Вошли в большой просторный дом из четырёх комнат. Одна комната с русской печкой была прихожей, кухней и столовой. Рядом комната дочери. Дальше — зал. Зал пустой, почти без мебели. Если не считать стол и четыре стула (сказалась конфискация имущества). Из зала вход в спальню.
Антонина Леонтьевна достала из шкафа флакон с гусиным жиром и, подавая Олегу, сказала как бы между прочим:
— Я сегодня пирожки с грибами стряпала. Хочешь попробовать?
— Обожаю пирожки с грибами, — признался Олег.
— Сейчас. Минутку. Чайник вскипит… Антонина Леонтьевна засуетилась. Поставила на электрическую плитку чайник, принесла варенье, большую тарелку с пирожками. Не оказалось заварки.
— Я сейчас быстренько сбегаю в магазин. — Антонина Леонтьевна торопливо оделась и вышла.
Она вернулась минут через десять — магазин был рядом — и принесла хлеб, чай, рыбные консервы, банку маринованных помидоров. Все поставила на стол рядом с вареньем и пирожками. Робко вынув бутылку водки из сумки и нерешительно поставив на стол, сказала:
— Я не праздновала свой день рождения. Не до того было. Давай хоть задним числом отметим. И попутно твоё возвращение домой.
— Я уже отмечал, — сказал Олег, краснея. Олег краснел и чувствовал, что ноги у него отнимаются, а в груди появилась лёгкая дрожь.
— То отмечал со своим дедом, а теперь со мной, по-соседски.
Многоопытная женщина вела себя естественно и непринуждённо. Подала Олегу консервный ключ, попросила открыть банки, а сама пошла в соседнюю комнату переодеваться. Переодевшись в тёмно-синий брючный костюм, обтягивающий бедра, вышла с милой таинственной улыбкой и стала готовить закуски.
Олег и в детстве-то всегда смотрел на её фигуру с вожделением, в юности мечтал о такой женщине, а сейчас, понимая, что дело в шляпе, торопил события. Уже после первой рюмки, закусив помидором и пирожком с грибами, честно признался, что она нравилась ему всегда, с самого детства. Антонина Леонтьевна улыбнулась и, придвинувшись вместе со стулом, поцеловала его в губы.
— А где Ленка? — спросил Олег, возбуждаясь все больше и больше.
— У подруги, — сказала Антонина Леонтьевна, обняв Олега за шею. — Учит уроки. Потом они вместе идут в кино, на девятичасовой сеанс. Придёт поздно, не раньше одиннадцати.
Олег стал наливать в рюмки ещё.
— Я не хочу, чтобы ты был пьяным.
— Я и сам не хочу.
Антонина Леонтьевна молча встала и пошла в спальню. Возле кровати повернулась к Олегу и крепко обняла его. Олег, целуя, стал проявлять нетерпение и стягивать с неё брюки.
— Подожди, — сказала она. — Разденься сначала сам.
Олег сбросил с себя свитер и расстегнул ремень у брюк.
Антонина Леонтьевна разобрала постель и стала раздеваться.
Когда легли, Олега хватила такая трясучка, что Антонина Леонтьевна удивилась:
— Что ж ты дрожишь-то так? — шёпотом спросила она. — Первый раз что ли?
— Первый, — признался Олег.
— О, Господи!.. Она помогла ему.
… На тумбочке возле изголовья стоял будильник. Без пяти одиннадцать. Антонина Леонтьевна встала, надела халат и пошла в кухню. Убрала водку в шкаф. Несколько минут спустя явилась дочь. Антонина Леонтьевна накормила её и уложила спать. Вернулась к Олегу.
— Сколько ей лет? — спросил Олег еле слышно.
— Двенадцать исполнилось.
— В каком классе?
— В пятом… Ш-ш! — Антонина Леонтьевна приложила палец к губам.
В семь утра зазвенел будильник. Антонина Леонтьевна встала и пошла будить дочь.
Олег томился полчаса в одиночестве. Усадив дочь завтракать, пришла, наконец, Антонина Леонтьевна.
— Твой друг исчез, — сказала она тихо-тихо, наклонившись к самому уху Олега.
— Бог с ним, — прошептал Олег. — Живой и ладно.
— Наверно с похмелья понять не мог, как оказался в бане.
— Наверно. А зачем ты топишь баню? Ведь есть общественная баня.
— Не люблю я ходить в общественную. Бабы смотрят на меня… Ну, задрожал опять. Подожди, Ленку отправлю в школу.
Олег явился домой лишь к обеду. Не пил, а пьяный. Не дурак, а блаженный. На вопрос деда, где ночевал, ответил с улыбкой:
— На лесопилке.
— Две смены подряд пилил? — удивился дед, слюнявя цыгарку.
— Подряд, дедка, — счастливо скалил зубы Олег. — Две смены.
— Не устал?
— Да что ты, дедка! Я бы ещё три смены подряд. Но… выгнали.
III
В конторе комбината набирали бригаду сучкорубов в местечко Сурково, которое было далеко в тайге. Шла борьба с алкоголизмом, и собрали отъявленных пьяниц, считая, что они хоть там угомонятся. Когда список утверждали с директором, тот одного вычеркнул.
— Карась нужен здесь, — сказал он. — На этой неделе два лесовоза стали на ремонт. Слесарной работы много.
— Осинцева бы туда, — сказала вдруг кассирша. Сидевшие в кабинете директора оглянулись на неё.
— А почему его? — спросил председатель профкома. — Он же не пьёт.
— Ага, за шиворот льёт. В трезвом виде не спутался бы со старухой.
— Это Антонина Леонтьевна старуха? — улыбнулся директор (все село уже знало о связи Олега с Антониной Леонтьевной). — Какая же она старуха.
— Да она же его лет на пятнадцать старше, — возмущалась кассирша. — Ни стыда, ни совести. При живом муже.
— Ну, муж, можно сказать, отрезанный ломоть, — сказал директор, — Осуждён по статье, которая не подлежит ни амнистии, ни помилованию. Эта статья то же что измена родине. Будет сидеть все десять лет от звонка до звонка.
— Да разве будет такая бабища десять лет ждать! — встряла в разговор злобная как мегера, тощая как доска главный бухгалтер. — Её надо было судить-то, а не мужа. Из-за неё он влез в эти грязные дела. Все убложал, убложал! И до убложался. А ей хоть бы что. Как была у неё ж… на всю Европу, так и торчит из-под пальто как сундук. Смотреть противно.
— А мне приятно, — сказал председатель профкома и расхохотался.
— Такого парня совратила, — сокрушалась кассирша. — Такого парня!
— Ну всё, хватит, — сказал директор. — Мне не сплетни нужны, а ещё один человек в Сурково вместо Карася. Кого пошлём?
— Осинцева и пошлём, — сказала главбух. — Ведь наверняка же она его подпаивает перед тем как развратничать.
— Опять начинается, — недовольно произнёс директор.
— Я к тому, что пока человек не привык к водке, надо его спасать.
— Хорошо, пошлём Осинцева.
— От водки может быть и спасём, — добавил с улыбкой председатель профкома, — а от Антонины Леонтьевны вряд ли.
Так Осинцев совершенно случайно и незаслуженно попал в сучкорубы. Он не противился. Надо так надо. Бригаду на другой же день отвезли на лесосеку.
Жизнь в Сурково на первый взгляд казалась невероятно дикой. Жилищем для рабочих служил барак, разделённый на четыре части. В прихожей была кухня, в трёх других комнатах на широких нарах спали рабочие. Рядом с бараком стояла приземистая банька, топившаяся по-чёрному, и вокруг, на десятки километров ни единой постройки. Вековые деревья подступали к самому жилью и были такой огромной высоты, что макушки их, казалось, задевали за облака. Сучкорубов поселили в одной комнате. В первый день они устроились. Вымели сор, выхлопали матрацы, подушки и одеяла, которые в грязи и беспорядке валялись на нарах. Настелив себе постели, хлопцы решили отобедать и стали развязывать свои мешки. Пришли на обед вальщики и трелёвщики. Приехавшие с Олегом хлопцы были знакомы со всеми и встретили их дружелюбными возгласами. Олег никого не знал кроме Тихонова и чувствовал себя немного стеснённо в этой ватаге, но скоро привык. Таёжники наварили сохатины, картофеля, нажарили рябчиков, у вновь прибывших нашлась водка, и пир пошёл горой.
Компания оказалась весёлой. Крепкие, здоровые, жизнерадостные ребята, как видно, не унывали и в глуши. Нашлись среди них и баянист и гитарист. Через два часа шум поднялся адский: кто плясал, кто затягивал песню, кто доказывал что-то соседу и грозил набить морду. Когда стемнело зажгли керосиновые лампы. Олег сидел за столом вместе с Ромкой. Ромка привыкший к большим дозам спиртного сегодня не пьянел. Склонив кудрявую русую голову, он улыбался, глядя то на музыкантов, лихо игравших «Цыганочку», то на бригадира, который выйдя на круг, несуразно размахивал руками и выкидывал смешные коленца.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70