Августа Петровна убрала со стола и ушла к себе. Раздевшись и улёгшись поудобнее на спину, Олег блаженствовал от приятного ощущения сытого домашнего ужина, тепла, уюта, покоя и тишины. Если бы не письмо Горбатовского, растревожившее душу, он сегодня впервые за последние три года был бы счастлив.
Утром пошёл на лесопилку, разыскал начальника. Начальник лесопильного цеха тут же стал уговаривать Олега выйти сегодня во вторую смену. Олег усмехнулся: «История с кочегаркой повторяется». Он понимал: демографическая ситуация, острый дефицит рабочей силы. Но нельзя же так — не успел прийти и сразу вкалывай.
— Мне в военкомат надо, — сказал Олег.
— Потом съездишь, — упрашивал начальник. — Христом богом прошу. Сегодня позарез нужен человек во вторую смену.
— Ладно. Приду.
— Пойдём в конторку. Напишешь сразу заявление. Написал заявление. Начальник черкнул резолюцию. Отдал листок со словами:
— Дуй в отдел кадров. Оформляйся.
Олег приступил к работе. Работа простая. Знай катай бревна и оттаскивай тёс и плахи. В Зорино эту работу так и называют: «катай и оттаскивай».
II
Осинцев трудился на совесть. Катать так катать. Он брал стяг покрепче, становился в ряд с другими хлопцами у бревна обхвата в два-три, подталкивал один конец стяга под бревно, другой клал себе на плечо и по команде: раз-два, взяли! — нажимал на стяг. «А ну ещё, ребята! Раз-два, взяли!» — раздавалась команда. Лица багровели от напряжения, но вот, наконец, бревно подавалось и шло по стеллажам. «А ну, ребята, ещё разок!» — и бревно накатывалось на вагонетки. По путям катили громаду к пилораме. Про запас, чтобы рама работала бесперебойно, подкатывали ещё одну-две таких громады. Пока бревно распиливалось на плахи, отдыхали в тёплой и сумрачной от папиросного дыма и мазута будочке. В ней всегда топилась железная печка. Напротив печки у входа стоял стол, намертво прибитый к стене, за которым рабочие обедали, играли в карты и домино. Над столом был прибит шкафчик, в котором в беспорядке валялись узелки с едой, куски чёрствого хлеба и луковицы. За печкой в углу были пристроены широкие нары, на которых, нежась в тепле, подстелив под бока шубу, а под головы телогрейки, отдыхали те, кому лень было играть. Вдруг за дверью будочки раздавался лихой посвист. Это рамщик извещал, что бревно распилено. Хлопцы соскакивали с нар, вставали из-за стола, складывали домино всяк на своём месте, чтобы потом доиграть, и шли оттаскивать плахи. Оттаскивать так оттаскивать. Олег не чурался тяжести, обыкновенно брал плахи со стороны комля. Их грузили на вагонетки другого пути и опять катили к стеллажам и опять оттаскивали.
Пилорама работала круглые сутки, так что приходилось, меняясь поочерёдно с другими бригадами, выходить в три смены. Олег работал как вол. Не оттого, разумеется, что нашёл подходящее применение своим силам, а оттого, что привык так работать. Он не понимал никакого дела без увлечения. Настоящий азарт, порою страсть руководили им во время труда. Мыть пол, так до блеска, стричь деду бороду, так не хуже парикмахера, рубить дрова, так чтоб полешки были одно к одному, чистить и жарить картофель, так по всем правилам. Добросовестная работа в какой бы то ни было форме была для него таким же естественным процессом, как обмен веществ. Пока в его организме обмен веществ протекал правильно, пока он был здоровый и физически сильный, любая работа должна соответствовать здоровью и физической силе. Эти два процесса представляли в нём нечто единое, неразрывное.
В привычках же Олег не отставал от других, играл в домино, балагурил или, как говорят «травил баланду» и сыпал анекдотами наравне со всеми. А когда мужики заводили разговоры про баб, уходил на нары и слушал. Мужики в открытую говорили. Обычно под конец каждый замечал, что жена всё-таки лучше. Этим хвастались кое-кто и из парней. Олег не завидовал, не хотел себе ничего такого, но слушал с интересом. Он ещё не знал женщин.
Как-то раз Олег шёл после смены домой. Вечерело. Уж сумерки наступили. Возле чайной собралась толпа прохожих, в основном женщин и ребятишек. Ромка Тихонов, тот самый Ромка, внук бабки Анисьи из Ольховки, где Олег ночевал вместе с Мариной, лежал ничком у поленницы дров в расстёгнутой фуфайке и, загребая рукой снег, ел его. Шапка валялась в снегу рядом. Влажная, красная, как у гуся, рука двигалась медленно, очевидно, уже плохо подчинялась. Возле него вплотную, вытянув ногу, а другую поджав под себя, сидел пропойца Сашка Карась. Перевёрнутая задом наперёд видавшая виды шапка его была сдвинута на бок.
Олег узнал Ромку и остановился.
— Это в честь чего они так нализались? — говорили в толпе. — Рождество ещё не наступило.
— Кто празднику рад, тот накануне пьян.
— Ромка, а Ромка! — бубнил Карась, теребя Тихонова за плечо и нагибаясь к кудрявым его волосам. Он вытягивал губы, наклоняясь к самому его уху, и что было мочи кричал:
— Оте-е-ец мой был природный па-ахарь! Выдохнув весь воздух из лёгких, Карась тыкался носом ему в ухо и умолкал. Но тут же снова начинал бубнить:
— Ромка, а Ромка! Пойдём т… тяпнем, а?
— Уйди, — хрипел Тихонов. — Он загребал горсть снега и толкал себе в рот.
— По стопарику, — не унимался Карась.
— Куда ему! — воскликнул насмешливый женский голос — У него и так жажда!
— Что тут смешного! — говорил другой старушечий голос — Иди, парень, домой, а то ведь подохнешь здесь.
— Валяется как свинья, — сказал кто-то в толпе. — Конечно замёрзнет.
— Чего? — буркнул Ромка и вдруг поднял на толпу пьяные красные глаза. — Кто свинья? Я свинья? Ты, шпана (он ткнул пальцем на отрока лет девяти), это ты сказал, что я свинья? Сопляк.
— Сам сопли распустил, — сказал отрок и шмыгнул за спины других.
Тихонов в изнеможении опустил лицо на снег.
— Ромка! — угрожающе взвыл Карась, схватившись ему за плечо, и тоже закричал: — Ты друг мне или не друг! Кто ты мне?
— Уйди, — хрипло стонал Ромка. — Раз меня за человека не считают, сдохнуть хочу.
— Ты мне друг или не друг?
— Уйди. Сдохнуть хочу.
— Но-о, заладил! Сдо-охнуть, сдо-охнуть! Ик! — вопил Карась, икая и нагибаясь у его уха. — Вместе сдохнем. Море водки выпьем и сдохнем. Помирать будем — закажем чтоб… Ик!… в музей нас отдали… Тыщу лет не сгниём.
В толпе засмеялись.
— Тебя хоть сейчас в музей неси! Готов, насквозь проспиртовался.
— Музейная редкость! Тьфу!
Карась, выкатив пьяные глаза, оглянулся на людей, и, боднув головой, уставился на поленницу перед собой. Он поднял вверх палец, сначала погрозил, а потом стал показывать на дрова.
— Во! Поленница ходит. Вокруг ходит. Во!
В эту пору мимо шёл ещё один пьяница. На счастье он был почти трезв и завернул к толпе. Пьяница этот был порядочный человек. Известно, порядочный пьяница, что порядочный шофёр, мимо не пройдёт, когда товарищ «буксует».
— Вы что смотрите, — сказал он. — Помочь людям надо.
— А пропади они пропадом!
— Кому-то нужно связываться с ними.
— Участковому сказать, да в каталажку их.
— Правильно.
— Этот молодой-то до такой степени опустился. Откуда он? Я что-то его не знаю.
— Из тайги. С лесоповала. Откуда же ещё. Там их никто не знает. Сброд собрался со всех деревень.
— Сегодня получка, вот и понаехали. Дорвались, забулдыги несчастные.
С этими словами взрослые стали расходиться. Прохожий подошёл к пьяным и сперва взял Карася за шиворот.
— Поднимайся, Санька, слышишь! Поднимайся, ну!
Он подхватил его за туловище, Олег помог ему поднять и приставить Карася к поленнице, как колоду. Вдвоём стали поднимать Тихонова, подхватив его под мышку.
— Постой, я сам, — сказал Ромка, опираясь на руки. Он поднялся сам, зашатался и ухватился рукой за поленницу. Мужик поднял шапку и одел на него.
— Руки-то у тебя! Ого-го! — сказал мужик. — Рукавицы есть?
— Есть, — ответил Ромка и, шатаясь, достал из обоих карманов по рукавице и надел их.
— Идите, ребята, по домам. А то, ненароком, где-нибудь завалитесь. Может проводить?
— Дойдём, — сказал Тихонов.
— Ромка, пошли ко мне, — сказал Карась, подхватив его под руку.
— Пошли.
Дружки, шатаясь вышли на дорогу и подались. Карась затянул скрипучим бараньим голосом:
— Оте-ец мой был природный пахарь! Ромка подхватил:
— А я ра-або-атал вместе с ним!
И оба умолкли, свалившись в канаву. Прохожий скрылся за углом, и Олег один поднял их из сугроба, подхватил обоих под мышки и потащил волоком. Убогая избушка Сашки Карася была подстать хозяину-неряхе и весельчаку: подпалённая пожаром и с двух сторон обугленная, покосившаяся от времени, заваленная снегом, эта избушка лихо глядела в улицу двумя маленькими ярко освещёнными окнами, которые были без ставень и без занавесок. Олег затащил пьяных в избушку. В эту минуту как раз между старухой, тёщей Карася, и её внучатами разыгралась баталия. Старуха отлупила по мягкому месту маленького шалуна и поставила его в угол. Две девочки двойняшки лет по семи с видимым удовольствием наблюдали за истязанием младшего братишки. Старуха же, разделавшись с внуком, хотела схватить одну из девочек, но обе бросились от неё и залезли под кровать. Старуха взяла веник и, встав на карачки возле кровати, стала выгонять их оттуда. Олег уложил Карася на диван, а Ромку хотел оставить сидящим у порога и идти домой, но, подумав, остался и ещё с минуту вынужден был наблюдать, как старуха, увлёкшись, залезла сама под кровать, выставив наружу костлявый зад, и выкуривала оттуда девчонок. Шум был невообразимый. Старуха кричала, девчонки визжали и хохотали так, словно их черти щекотали. Наконец, умаявшись, старуха вылезла из-под кровати, и разинув беззубый рот, уставилась на Олега. Олег поздоровался.
— Замучили меня эти окаянные детки, — сказала старуха, отпыхиваясь. — Диканились и разбили крынку с молоком, — она повернулась к шалуну, стоявшему в углу, и пригрозила ему веником. — У змей! Вот погоди, мать-то с дежурства придёт, она те задаст!
— Это не я, это Галька, — надувшись, плаксиво ответил малыш.
— Хму-хму-хму! — передразнила его старуха, страшенным образом сморщив нос — Злыдень навязался на мою душу грешную.
В этот момент из-под кровати выглянули две белокурые головки. Старуха замахнулась на них веником, и они скрылись.
— Я привёл вашего зятя, — сказал Олег. — Вон он, на кровати. Разуйте, разденьте его.
— А на черта он сдался, раздевать его, — сказала старуха, бросая веник на пол, — Всю жизнь спит в телогрейке и в валенках.
— Надо бы Ромку Тихонова куда-нибудь пристроить.
— Ни-ни! — замахала руками старуха. — Даже и не думай оставлять здесь. Хозяйка придёт, все равно выгонит.
— Замёрзнет ведь. Окочурится.
— Она только рада будет — хоть один окочурится. В этот момент вошла Люба, хозяйка дома. Ни словане говоря, ни поздоровавшись, прошла сразу в комнату, отбросила занавеску и стала трясти Карася, как грушу.
— Ну-ка! проснись, козёл вонючий. Черт сивый. Черт сивый только мычал.
— Мама, дай холодной воды.
Старуха рассмеялась. Взяла ковш и зачерпнула из бака воды. Люба полила воды ему на лицо и попробовала его трясти. Хоть бы что. В ярости она опрокинула весь ковш воды ему на шею и грудь. Старуха захохотала.
— Ты хоть весь бак на него опрокинь, толку-то, — сказала она, смеясь.
Люба попросила принести льда.
Старуха принесла ковш воды со льдом. Люба с размаху под дружный хохот старухи и девчонок опрокинула воду на шею Карася. Пьяница крепко спал, ибо даже эта процедура не дала желаемого результата. Он на мгновение приоткрыл один глаз, облизнулся и повернулся со спины на бок, спиной к жене. Люба, не помня себя от злости и отчаяния, схватила кусок льда и, засунув руку ему под рубаху, стала тереть льдом по голому телу. Старуха умирала со смеху, хлопая себя по тощим бёдрам. Глядя на бабку, умирали со смеху и внучата. Наконец, когда Люба стала щекотать ему льдом за пазухой, он очухался, поёжился и совсем проснулся.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70