— Роднее не было. Что-то в этом роде Аня меня предупреждала.
Говорит, надо все начинать сначала. А старое — вон. Я, хоть и старуха, смекаю ещё. Могла и не предупреждать. Я худа ей не желала. Хотела бы всегда помогать, всей душой.
И вот этими старыми руками…
Мы говорили долго. Воспоминания волновали старушку. Видимо, Кирсановы являлись самыми близкими, если не единственными людьми в её жизни, память о которых воскрешала много хорошего и дорогого.
— Ещё один вопрос. Когда умер отец Ани, возникало у неё желание покончить с собой? Может быть, она вам говорила об этом?
— Нет, не припомню такого. Горевала шибко. Но молодость своё брала. — Анфиса Семёновна подумала. Помолчала. — Нет, не было и мыслей таких у ней.
Я чувствовал, Анфиса Семёновна утомилась. Да и сам, признаюсь, стал терять ясность направления беседы. И решил на сей раз закончить.
Она вдруг спохватилась:
— Скажи, мил человек, а для чего тебе все это надо?
Может, что нехорошее открылось?
— Да чего уж хорошего в Смерти человека? — уклончиво ответил я. — Тем более такой молодой и красивой женщины.
— Верно. Ей бы жить да жить. А уж как о Сергее вспомню, так сердце кровью обливается. Да и Валерий безвинно страдает.
Все же мой ответ старушку не удовлетворил. Но у неё хватило такта и ума в дальнейшие вопросы не вдаваться.
Неглупая была эта Анфиса Семёновна. Хотя на вид простая и бесхитростная…
Можно ли было ей верить? Я не мог найти причин, для чего бы ей стоило говорить неправду.
А если человек врёт только для красивой лжи — это болезнь. Это патология. Такие тоже мне встречались.
Нет, крёстная Залесской была в здравом уме.
Но все-таки её показаний для меня было мало. И я отправился в сельскохозяйственный институт.
Уже один взгляд на теснившиеся на небольшом пятачке здания говорил о его эволюции.
Все, по-видимому, началось с длинного одноэтажного строения красного кирпича врасшивку. Так строили ещё до революции. Может, это была церковноприходская школа.
Потом выросло двухэтажное. Кирпич и дерево. Много стекла. Местный, так сказать, конструктивизм. Площади и солидности хватало поначалу только для техникума. Но когда размахнул свои крылья домина в пять этажей, с колоннами, портиками, капителями, с декоративным карнизом, с широкой лестницей, проглотившей полдвора, внушительное здание не могло стать не чем иным, как высшим учебным заведением. А что оно, учебное заведение, будет жить и развиваться дальше, категорически утверждала пристройка наших дней. Совершенно гладкий, ровный параллелепипед с широкими окнами и керамзитовой штукатуркой.
Слово теперь оставалось за достижением будущей архитектуры. Тогда институт, возможно, дорастёт до академии…
Исполняющий обязанности ректора разговаривал со мной недолго.
— Да, да, слышал. Печальная история. Залесского я не помню. А вот Кирсанову — хорошо. Аккуратная, дисциплинированная. Активистка. У Ильина я присутствовал на защите. Положение обязывает — председатель учёного совета. Но, скажу откровенно, на его защите я испытывал удовольствие. Редкое сочетание — хорошая научная подготовка и практический опыт. Но, сами понимаете, в личном житейском плане я Ильина, можно сказать, не знаю совершенно.
Тем более он у нас был аспирант-заочник. Поговорите лучше с профессором Шаламовьш. Он его научный руководитель…
Секретарша ректора помогла мне найти Шаламова в коридоре института.
Яков Григорьевич извинился, что мне придётся немного подождать: он заканчивал разговор с двумя грустными, усталыми молодыми людьми. По-моему, разговора не было.
Сухощавый, седой как лунь профессор спокойным, методическим голосом вбивал в смиренных учеников что-то важное для них. Уверен — совершенно напрасно. Когда он их отпустил, они пошли прочь сначала медленно, потом все быстрее и быстрее, пока не побежали.
Шаламов пригласил меня в свой кабинет. Он возглавлял кафедру растениеводства.
Посмотрев на моё удостоверение и узнав, что я хотел бы поговорить об Ильине, он сцепил свои длинные пальцы и положил руки перед собой на стол.
— Странно: Ильин и следствие… Понятия для меня взаимоисключающиеся.
— Почему вы решили, что следствие соприкасается обязательно с преступниками?
— О честном человеке узнают все у него самого.
У профессора была кристальная логика. Мне надо было или выворачиваться, или признать его проницательность, то есть раскрыть свби замыслы. Одно не лучше другого. Вот что значит сила слова!
— Честность нередко требует не меньших доказательств, чем виновность.
— По-моему, правде всегда тяжелее, чем кривде. На то она и правда. Впрочем, насколько я понял, предмет нашего разговора — Николай Ильин. И вам нужны факты, факты и только факты. Я к вашим услугам.
— Ильин закончил аспирантуру?
— Конечно. И защитился. В феврале месяце.
— Странно. О том, что он кандидат, Ильин не пишет в документах.
— Но диссертация ещё не утверждена в ВАКе.
— Ясно. Значит, дело не в его скромности?
Шаламов пожал плечами:
— Нескромно, на мой взгляд, кричать о своей необразованности. Знаете, есть такое высказывание: «мы институтов не кончали»…
— Ну, видите ли, институтов просто-напросто на всех не хватит, сколько ни строй…
— Ума тоже не всем хватает…
Профессор находился, что называется, в состоянии «момента». Да, два молодых балбеса здорово подпортили ему настроение. Надо его вернуть в состояние равновесия.
— Насколько я понял, об Ильине вы этого сказать не можете?
— Выходит, вас уже проинформировали? — Он усмехнулся. — «Парадокс Шаламова — Ильина»…
— Нет. Видите ли, вы первый из института, с кем я разговариваю обстоятельно.
— Прошу прощения. А впрочем, чтобы развеять таинственность, поясню. Всех до сих пор удивляет, что Николай был аспирантом именно у Шаламова, а не у кого-либо другого…
— Яков Григорьевич, я ведь совсем ничего об этом не знаю. И, если можно, разъясните, пожалуйста, профану в вашей науке, в чем, собственно, соль?
— Следователя могут интересовать и такце вопросы?
— Прекрасное мнение о нас…
— Простите, если обидел… В —двух словах скажу. Вы, конечно, слышали о травопольщиках и нетравополыциках?
— Разумеется.
— Дело в том, что Ильин — травопольщик. Конечно, это грубо говоря. Я же
— придерживаюсь другого направления.
И тем не менее не было аспиранта интереснее и поучительнее для меня самого. Желал бы, а в душе чувствую, что Ильин считает меня тоже не последним дураком… Понятно?.
— Вполне. Но знаете, не всегда людей сводят только общие взгляды.
— И слава богу! Только так и возможно жить. Если бы человек понял, что его личный пуп, его мнение не есть центр вселенной, многие беды не случались бы…
— Я с вами согласен. Потому что есть вещи, которые соединяют молодого и старого, человека одной национальности с человеком другой и так далее.
Шаламов кивал. И я чувствовал, что этот человек, с белой головой, с крепкими руками, уже знает, куда я клоню.
Поэтому дальше развивать свою мысль я не стал.
Бывает иногда такое ощущение-ты что-то не осилишь.
Шаламова бы я не осилил. Об Ильине у него твёрдое мнение. И вс„. Скала, кремень. Но… назвался груздем…
— Итак, мы выяснили: Ильин честный, принципиальный учёный…
— Это не мои слова, но я под ними подпишусь, — улыбнулся профессор.
— Такита ли он был в другом, например в личной жизни, как вы думаете?
— О его личной жизни я ничего не знаю.
— Насколько я понял, он был вашим любимым учеником…
— И тем не менее.
— Впрочем, вполне возможно…
Я не знал, что подействовало на профессора. Тон ли, каким я произнёс последние слова, или мой разочарованный вид. Но это его задело.
— Не думайте, что перед вами стоит этакая деревяшка, сухарь, учёная крыса. В древности ученики и их наставники жили одной семьёй. Вместе ели, вместе путешествовали, отдыхали, развлекались:.. Простите за нескромность, что я называю себя наставником, но я таковой хотя бы по должности. И уверяю вас, судьба моих аспирантов, во всяком случае тех, в. которых я вкладываю помимо знаний душу, волнует меня. И когда я говорю, что не знаю об интимной жизни Ильина, я не стремлюсь от вас что-либо скрыть. Ведь Николай учился в заочной аспирантуре. Он приехал за тричетыре месяца до защиты, И почти все это время занимался оформлением работы… Поверьте, я был бы рад знать его поближе, чтобы защитить, ибо уверен в том, что он честен.
— Из чего вы это заключаете?
— Не может быть человек раздвоенным.
— «Гений и злодейство несовместны…» — процитировал я.
— Точная мысль. И Пушкин имел право это сказать.
— Но неужели Ильин никогда ничем не выдал своих привязанностей, влюблённости?
— Он был скрытен. Впрочем, не то слово. Он сильный человек. А о личном действительно нужно молчать. Болтун у меня не вызывает доверия. Скорее — брезгливость.
— Хорошо. Вы знали, что он был влюблён в сотрудницу института, лаборантку Аню Кирсанову?
Шаламов поднял удивлённые глаза:
— Для меня это новость.
Признаюсь, он меня ошарашил больше, чем я его. Неужели в маленьком коллективе, можно что-то скрыть?..
Шёл я. от профессора совершенно сбитый с толку. Шёл по маленькому, деревянному Вышегодску, на меня из окошек, с подоконниками чуть ли не у самой земли, смотрели бабки, прячась между горшков с цветами. И удивлялся, как вообще в этом городке можно что-либо скрыть от досужих глаз, когда каждый день видишь одни и те же лица и половина населения приходится друг другу родн„й, а другая — близкими друзьями или родственниками друзей.
Например, весь Скопин знает, что сын Андрея Чикурова холостяк. И когда я приезжаю погостить, со всего города в наш дом стекаются тётки и дядья, сестры и братья и вообще-седьмая вода на киселе. Разговор идёт только о моей женитьбе. Сколько моих «невест» уже повыходило замуж — не счесть. Но отец (почему-то мать поменьше) не смиряет своего рвения и каждый раз, как купец, расхваливает очередную партию подобранных им моих возможных избранниц. Не дай бог, я бы пошёл с кем-нибудь из землячек в кино. Это было бы равносильно подписанию приговора, который окончателен и обжалованию не подлежит.
Не думаю, чтобы в Вышегодске были другие нравы, Вечером у нас состоялся условленный ещё в Крылатом телефонный разговор с Ищенко. Она сказала, что уже успела встретиться с семьёй Залесских. Я её попросил выяснить у Валерия насчёт Ильина. Поосторожней, конечно. Но и настойчивее. Почему-то после нашего разговора «по душам» в совхозе я доверял Серафиме Карповне все больше и больше. Преданность делу, по-моему, хороший аттестат для работника.,.
Константин Пащенко, который работал в «Маяке» главным агрономом до Ильина, теперь трудился в районном управлении сельского хозяйства и прикатил на свидание со мной в прокуратуру на служебной машине. Было видно, что он очень хочет, чтобы я это знал. По долгу вежливости я поинтересовался, не оторвал ли его от работы и прочее в том же духе.
— Ничего, ничего, — покровительственно сказал он, — псе мы трудимся, все мы знаем, когда что надо… А работа моя — поля, поля и ещё раз поля. Поверите, из машины не вылажу. И вот сейчас от вас-прямо в совхоз. Шофёру дал задание заправиться бензином сполна. Кто знает, сколько километров придётся отмахать…
Я смотрел на него и удивлялся точности, с какой русский человек метит прозвищами. Громышок…
Пащенко был, пожалуй, немелким мужчиной. Но оттого что он пыжился, силился казаться солиднее, было ощущение, что он на пределе. Как шар. Выпусти воздух-останется комочек.
— Я вас, товарищ Пащенко, постараюсь не задер жать, — сказал я.
— Да, в общем-то, мне засиживаться, сами понимаете, Я-то сам ради бога. Люди ждут…
— Скажите, пожалуйста, вы учились вместе с Ильиным и Залесским?
— Да. Имел, так сказать, возможность их знать.
— Ну и что вы скажете, например, об Ильине?
— Что сказать?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46