— Когда принесете кофе, постучите три раза, — сказала Катя, уже раскрывая сумочку и доставая конверт с пленками.
Замок в двери щелкнул, и Катя осталась одна. Издалека доносилась музыка, временами кто-то с топотом проносился мимо двери. Пару раз в дверь стучали, но она даже не отзывалась, знала девица постучит трижды и сделает это деликатно. На все остальные звуки можно не реагировать, это всего лишь шум, толкотня, простая суета сует.
Пленка развернулась в пальцах Кати. Она уже помнила, где какой кадр. Решила напечатать все по одному: сперва «контрольки» небольшого размера, а затем уже определить, какие снимки более ценные.
Она сама удивлялась себе, тому, что совсем не волнуется. Она вновь сделалась холодным профессионалом, который выполняет свою работу — без эмоций, без страха, без злорадства, спокойно и четко, как хирург, который абсолютно не переживает за пациента и видит перед собой не человека, а лишь сплетение нервов, суставы, рану, перехваченные зажимами сосуды.
Через полчаса из-под барабана глянцевателя уже выпадали готовые фотокарточки, небольшие, девять на двенадцать. Катя спрятала в ящик стола фотобумагу и зажгла яркий свет, который здесь не горел уже, наверное, несколько лет. При таком освещении сразу же стало видно все убожество фотолаборатории: грязные, хоть и облицованные кафелем стены, неподметенный пол, на котором валялись еще прошлогодние осенние листья, по углам ютились окурки.
«Вот сейчас хорошо бы попить кофе», — подумала Катя.
Тут же, что еще раз подтвердило сегодняшнее ее везение, раздался стук в дверь, осторожный и деликатный Стучали трижды.
— Я не могла принести раньше, меня заставляли пить, держали за руки, — принялась извиняться девица.
Катя настолько расчувствовалась, что даже разрешила девушке переступить порог фотолаборатории и сказала:
— Оставьте все здесь, и большое вам спасибо. Можете идти пить дальше.
— Вас там вспоминали.
— Кто?
— Миша.
— Толстяк? — переспросила Катя.
— Да, он самый. Бегает по всей редакции, спрашивает, кто вас увел. И говорит, что на вас положил глаз.
— Скажи, что я на него положила…
Девушка засмеялась:
— Я именно так ему и сказала. Я же сразу вижу, кто он и кто вы.
Катя не возгордилась.
— Я уже всем обеспечена.
— Может, вам выпить принести?
— Только когда закончу работу.
— У Эдика тут есть хороший коньяк, — заговорщицки подмигнула девушка, — он его не каждому предлагает. Ему азербайджанцы подарили за какие-то фотографии — Потом мы выпьем.
Девушке явно хотелось посмотреть, что же тут печатает Катя. Она даже пару раз пыталась вынырнуть у нее из-за плеча, чтобы заглянуть на лоток глянцевателя. Но Ершова уже успела все убрать и спрятать, а новая партия снимков еще была не готова.
Девушка ушла. Катя уселась перед низким столиком, пристроив на его угол большую чашку с горячим ароматным кофе. Снимки она разложила, как карты для пасьянса и, вооружившись огромной линзой в самодельной оправе, принялась их разглядывать.
Происшедшее хоть и казалось ей сейчас далеким, но не успело стереться из памяти и, как понимала Катя, вряд ли когда-нибудь сотрется. Она помнила каждый момент, запечатленный на снимках. Только теперь все это выглядело не так страшно.
Кровь, тогда вызывавшая тошноту, казалась чисто бутафорской, а налетчики с автоматами наперевес — актерами.
Двигая карточки. Катя восстанавливала последовательность событий, нескромно восхищаясь своим мастерством. Вроде бы, и случайно нажимала на кнопку, ничего не соображая от ужаса, но все снимки мало того, что были четкими, но и идеально откадрированными. Их можно было приводить в качестве учебного пособия по композиции для начинающих фоторепортеров.
— Интересно, интересно, — бормотала она, выкладывая снимки змейкой. — Вот налетчики стреляют по крыльцу, вот один из них разворачивается и палит по окнам. А вот и совсем уникальный кадр, такое впечатление, что он целится прямо в меня. Почему тогда не выстрелил?
И тут она вспомнила. Выстрел все-таки прозвучал, пуля вспорола зонтик. «Вовремя я тогда прижалась к асфальту».
Лишь пару снимков оказались немного смазанными,. но это только придавало им динамику.
«За такой репортаж можно озолотиться, — подумала Катя, — а можно потерять голову».
Наконец она перешла к той части снимков, которые предшествовали стрельбе, которые она делала в спокойной обстановке, когда прохаживалась по набережной. «А вот и мой ухажер. Вот же идиотская рожа! И подкараулила же я его. Кретин, точно, кретин'»
И тут Катя вздрогнула. Ее словно ударило током.
Карточка выпала из пальцев. В углу снимка был белый «Опель», возле него стояли трое рослых мужчин. "Ох, ты!
Да это же вы, голубчики! Вот это надо увеличить. Хотя нет, может, простое совпадение — трое стоят у машины.
«Опель» — то точно бандитский, но, может, они просто прохожие? Одежда все-таки не та, что в момент нападения".
Но тут наметанным глазом фотографа она определила, что другими на снимках были лишь куртки, а обувь и брюки те же самые.
— Так, так, сейчас…
Она заправила пленку в фотоувеличитель, поменяла оптику, погасила свет и принялась поворачивать рычаг до тех пор, пока фотоувеличитель не уперся в верхний край штатива.
— Вот так-то будет лучше.
Катя принялась улавливать в рамку для фотобумаги троих мужчин, стоящих у «Опеля», самый старший из них — седой, держал в пальцах у самого живота и изучал какую то коробочку, как показалось сперва Кате. — спички.
«Все-таки, „Кодак“ — фирма хорошая, тут уж ничего не скажешь. Можно увеличивать почти до бесконечности, а изображение остается четким. Зря я на „Кодак“ ругалась, хорошая фирма!»
Она напечатала два снимка, а затем сравнила их. Да, это были те самые люди, те же трое мужчин. На снимке были отчетливо видны их лица.
— Ну, вот и попались! — произнесла Ершова, причем таким тоном, каким произносит следователь. — Попались, и уже не отвертитесь!
И тут же сама себя одернула: "Что я несу, околесицу какую-то? Кого я собираюсь ловить, кого собираюсь сажать? Мне о своей жизни надо думать, а не о бандитах. Да если они прознают, что их кто-то сфотографировал, они меня выковыряют из любой щели. Так дятел выковыривает червя из-под коры толстого дуба, куда бы он ни зашился.
Выковыряют и склюют вместе с негативами, позитивами и всей прочей дребеденью. Надо…"
— Что надо? — тут же спросила она себя, быстро пряча все фотографии в сумку. Лишь два последних мокрых снимка она засунула в глянцеватель и поставила регулятор нагрева на максимум, но барабан был уже и так раскален. В это время в дверь постучали.
— Сейчас, сейчас! У меня бумага открыта — засветится! — громко, отбежав от двери, крикнула Катя. — Я не могу открыть!
— В коридоре темно, я в щель просочусь, — это был голос Эдика.
— Погоди, Эдик, погоди…
Катя собрала все со стола, свернула пленки, засунула их на самое дно сумки. И тут же бросилась проверять, те ли пленки она спрятала или, может быть, случайно прихватила чужие. Негативы были те, и она с облегчением вздохнула. Глянцеватель выплюнул фотографии. Катя подождала, посмотрела на сверкающий барабан, не осталось ли на нем случайно чего-нибудь. Барабан был чист.
— Слава богу! — Ершова защелкнула сумку, затем подошла к двери и повернула ключ. Ремешок сумки она намотала на руку.
— Это я!
— Я так и поняла.
— Извини, конечно. У меня тут есть для тебя хороший коньяк.
— Знаю.
— Откуда?
— Твоя подруга сказала.
— Какая она моя? Она уже там с кем-то другим. Это ее дело.
— Она тебя пробросила, так ты решил со мной коньяку выпить?
— Да. Я решил с тобой выпить. Когда же еще такое случится? Буду теперь всем хвалиться, что с самой Ершовой коньяк пил, да еще в своей лаборатории. Ну, что, напечатала?
Порнография, что ли, или что-нибудь рекламное?
— С чего ты взял? — насторожилась Катя.
— Раз никому показывать не хочешь, значит, что-то интимное или коммерческое.
— Ни то, ни другое, к сожалению. Так, один частный заказ.
Кате хотелось рассказать, но она понимала: Эдик ей не помощник и даже не советчик, особенно пьяный. Он может лишь принести неприятности, причем такие, о которых лучше не думать.
— Знаешь, Эдик, я бы хотела потихоньку отсюда уйти.
— Навряд ли уйдешь. Главный закрыл двери, а ключ повесил себе на шею.
— Так тут же окон полным полно!
— Все окна с решетками. После того как нас ограбили, а на компьютерные стойки нагадили и насвинячили в редакции какие-то молодцы, скорее всего, антисемиты, главный приказал решетки даже на двери наварить.
— Видела, — тут же вспомнила Катя решетку на редакционных дверях. Точно такие ей довелось видеть в тюрьмах, когда делала репортаж. — Так что вы живете на осадном положении?
— Есть способ, — Эдик глупо засмеялся и открыл сейф, в котором блеснула бутылка коньяка, большая, двухлитровая.
— Ничего себе! — воскликнула Катя.
— Ничего тебе. Хочешь, подарю?
— Ее даже нести тяжело!
— Я тебе в колбу отолью.
— Нет, нет, немного выпью…
— У меня, кстати, таких две, но все знают лишь об одной.
— Ты, между прочим, что-то говорил о другом варианте?
— Вначале выпьем, а уж потом рассмотрим запасные варианты.
— Ты не отрубишься?
— Я могу пить долго. Кстати, кофе твоего глотнуть можно?
— Глотни, глотни, он уже холодный.
— Мне как раз холодный и нужен.
Коньяк был налит, что называется, не жалея, в освободившуюся чашку. Лимон разрезан на две части вдоль.
— Вот лимон, — сказал Эдик, выдавливая фрукт себе в рот. — Как в лучших домах: лимон испанский, коньяк азербайджанский. Коллекционный, кстати. Ну, давай, за встречу и за тебя, Катерина.
— За тебя, Эдик, ты меня сильно выручил. Надеюсь, выручишь еще?
— Выручу, не вопрос, — фотограф махом выпил коньяк, понимая, что если будет пить мелкими глотками, смакуя, то блеванет, не поможет и кислющий лимон. А так, может, провалится, а, провалившись, останется в желудке, наверх не попросится. — Главное мне сейчас, — моргая, бормотал фотограф, — пива не пить, хотя хочется. Есть у меня пиво, но если я его выпью, то умру. Меня вывернет наизнанку, я уж себя знаю. Всегда обещаю пиво после спиртного не пить, но всегда нарушаю слово, данное себе же.
— Не говори красиво, Эдик, — Катя сделала еще пару глотков. Коньяк действительно был хорош, его хотелось пить. Волнение понемногу улеглось. — Так что ты говорил насчет запасного выхода?
— Сейчас, сейчас, — шатаясь и придерживаясь за стол, Эдик поднялся, подошел к окну, заставленному огромным планшетом, выкрашенным в черный цвет. Сорвал его вместе со скотчем, с парой кафельных плиток и какими-то обложками журнала, наклеенными прямо на планшет. Резкий солнечный свет ударил в глаза, причем с такой силой, что Ершову даже качнуло. Эдик, на удивление, устоял. Хотя, по всем законам физики, уже давно должен был упасть. Тяжело было понять, то ли он держит планшет, то ли планшет держит его.
— Видишь?
— Вижу решетку.
— Это только видимость решетки, гвозди лишь с одного края. Сейчас, сейчас… — Эдик открыл окно. Сразу же пахнуло свежестью в прокуренное и душное помещение фотолаборатории, запахло листьями, травой и небом. — Что за странный запах? — сказал Эдик, принюхиваясь.
— Да это же свежий воздух!
— А, вот как он пахнет! — Эдик взялся за решетку, и та вместе с ним поехала на улицу.
Фотограф спрыгнул, держась левой рукой за ржавый прут решетки.
— Выпрыгивай, давай помогу.
Катя впрыгнула на руки фотографу.
— А назад залезешь?
— Еще как!
Эдик принялся карабкаться, безобразно и гнусно, как пьяная обезьяна. Катя даже отвернулась, смотреть на это зрелище было неприятно.
Наконец, Эдик смог забраться до половины, застыл на мгновение. Затем переломился в пояснице, мелькнула подошва с прилипшим окурком, послышались невероятный грохот и мат-перемат.
Наконец появилась голова фотографа:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50