— Гм… Извините, вы, кажется…
Катя обернулась и, уперев ладони в бедра, смерила толстяка взглядом. Она не опустилась до презрения, ей хватило и безразличия.
— Вы занимаетесь фотографией? — и мужчина облизал пухлые губы коротким бледно-розовым языком, на котором Кате почудились желтоватые пятна.
«Неужели он на что-то рассчитывает?» — с удивлением подумала она.
Но, как и всякий репортер, ставить собеседника на место она умела. Делала это жестко, временами даже жестоко. Изобретать новый способ не было ни времени, ни желания. Для такого простака вполне мог сойти старый, десятки раз апробированный метод.
Катя несколько раз моргнула, напустив на себя недоступный вид настоящей небожительницы. Затем несколько прищурилась и наклонила голову к плечу, словно прислушивалась к звукам малознакомого ей языка.
— Я вас не понимаю, — сказала она сперва по-английски, затем повторила эту же фразу по-немецки, специально бегло, прощупывая, знакомы ли эти языки желающему с ней познакомиться мужчине.
«Ни того, ни другого он не знает, — резюмировала Ершова, мстительно закусывая губу, — хотя, вроде, должен был хотя бы один язык учить в школе».
— Шпрехен зи дойч? — на этот раз старательно выговаривая слова, спросила женщина.
— Наин, — с радостной улыбкой сообщил толстяк, всем своим видом стараясь показать, что не говорит только по-немецки, другие же языки для него доступны.
«Ладно, урод!»
— Ду ю спик инглиш? — расплывшись в ехидной улыбке, неторопливо поинтересовалась Катя.
— Ее, ай ду, — всплыла в памяти мужчины фраза, вбитая ему в голову еще школьной учительницей.
И тут Катя разразилась длинной тирадой по-английски.
Это был отрывок из Катиного выступления на фотовыставке, которое она тщательно готовила, и потом учила на память в течение недели. Толстяк стоял, испуганно моргая.
Если бы он умел шевелить ушами, то замахал бы ими, рискуя взмыть в небо.
— Нихт ферштейн, — вырвалось у него, — ничего не понимаю!
Катя развела руками и свернула к небольшому летнему кафе, расположенному прямо на тротуаре. Здесь, невдалеке от Казанского собора, можно было подождать, скоротав время за чашечкой кофе. Иногда на абсолютно правильные действия реакция у людей оказывается неадекватной. По всем Катиным расчетам, толстяк должен был сконфузиться и отстать от нее навечно, но случилось наоборот. Он поплелся за ней, будто их связывала одна веревка.
«Идиот!» — подумала Ершова. Она понимала, что единственное, что сейчас может подействовать на мужчину, это обыкновенный русский мат. «Пошлешь его подальше, он и станет, как вкопанный».
Но она уже вошла в роль респектабельной то ли британской, то ли американской журналистки, и выйти из нее значило бы уронить себя. Да и бесплатное развлечение прерывать не хотелось.
Катя остановилась возле барной стойки, поставила на нее сумочку с выглядывающим изнутри журналом и, улыбнувшись так, будто позировала для фотографии, по-английски заказала у бармена чашечку кофе, для надежности показав один палец, чтобы понял — одна чашка, а слово «кофе» интернационально. Толстяк уселся неподалеку на невысокий вертящийся табурет. Небольшое круглое сиденье буквально исчезло под его расплывшимся задом.
— И мне чашечку, — попросил он.
Бармен кивнул. Катя ему понравилась, а мужчина — нет. Он-то человек опытный, тут же оценил ситуацию: прицепился лох к иностранной журналистке, та и зашла в бар, чтобы от него избавиться. Образовался треугольник — двое мужчин и одна женщина. А это могло означать лишь одно — каждый из мужчин попытается доказать свое превосходство. Способ же доказательства лежал на поверхности.
Журналистка не говорила по-русски, толстяк не говорил по-английски, а бармен знал с десяток расхожих фраз и умел, если понадобится, сосчитать до ста.
Кофе для Кати бармен налил в самую новую, какую только смог отыскать в баре, чашку. Мужчине специально подобрал экземплярчик, по которому давно плакало мусорное ведро. Треснувшая в двух местах чашка щелкнула, когда в нее налили обжигающе горячий кофе. Цену бармен назвал сначала по-английски, затем по-русски и тут же поинтересовался, на какое издание работает Катя.
— Я работаю сама на себя, — ответила она по-английски и тут же, чтобы избежать вранья, которого патологически не любила, перевела разговор в другое русло. — Что это за здание? — указала она на старый дом, недавно отремонтированный. Во всех окнах зеркальными стеклами сияли стеклопакеты, ступеньки большого крыльца не пустовали, по ним сновали люди с портфелями, папками, отъезжали и подъезжали машины.
Пока любезный бармен пытался подобрать слова, чтобы объяснить иностранной журналистке то, что было известно каждому питерцу о старинном доме. Катя лениво вытащила из сумочки журнал и принялась его листать.
Бармен столкнулся с нехваткой слов: попробуй, объясни, что в этом доме находится кабинет и приемная представителя президента Малютина, того самого, о котором без умолку твердит местная пресса.
Толстяк уже сопел у самого Катиного уха, пытаясь через плечо рассмотреть картинки в журнале.
«Боже мой, как они мне надоели! Скорее бы Лиля пришла».
— ..Лев Малютин… — в словах бармена промелькнула знакомая фамилия.
— О… Малютин, — с ужасным акцентом подтвердила Катя.
«Значит, я на правильном пути».
Тем временем к дому напротив с двух сторон подъехали две машины — черная «Волга» с тонированными стеклами и антенной радиотелефона на крыше и подержанный белый «Опель-Омега» с тремя мужчинами в салоне.
За рулем «Опеля» сидел мужчина в черных очках. У него была короткая стрижка, волосы седые, на поясе поблескивал пейджер. Двое других были молоды.
— Успели, — промолвил седой Толик, слегка шевельнув губами.
— Пока машина Малютина объезжала квартал, мы успели с другой стороны, — усмехнулся Сашок.
Улыбка была нервная, губы дергались.
— Не нервничай, — напомнил ему Шурик, — последнее дело нервничать.
— Занервничаешь тут, — тихо сказал Толик. — Конечно, нужно действовать спокойно. Люди боятся не крика, не угроз, они боятся спокойствия. Дай-ка сюда, — он протянул руку между сиденьями, и Сашок вложил ему в ладонь короткий автомат с длинным рожком. Оружие перекочевало Толику на колени.
Все трое смотрели на крыльцо, украшением которого являлся омоновец в камуфляже, поставленный здесь сразу после того, как взорвали шофера Малютина. Менялись исполнители этой роли, но сама фигура стража правопорядка оставалась по-прежнему монументальной и мощной.
— Боишься его? — усмехнулся Толик, имея в виду омоновца.
— Крепкий мужик.
— И большой, — добавил Шурик.
— В большого легче попасть, — напомнил самый мудрый из всей троицы Толик. — У него пистолет, у нас автоматы. Кому придется хуже? К тому же, он не ждет нападения.
— Послушать тебя, Толик, так все пройдет гладко, а мне в это не верится. Может, перенести на другой день? — Толик похлопал ладонью по вороненому боку автомата. — Ты же сам знаешь правило — исполнителей Петров потом всегда убирает.
— Это другой случай, — вернулся к уже не раз обсуждавшемуся Толик, — на этот раз Петров целит выше, чем сидит сам, а значит, правила игры меняются. Хотя внешне для ментов и следователей все будет выглядеть обычно.
Или вас не убеждает мой план?
— Это не твой план, а план Петрова.
— Я его придумал.
— Баба красивая, — сказал Шурик. Он заприметил сидевшую на высоком табурете Катю Ершову. Сперва его привлекла яркая обложка журнала и лишь затем сама женщина.
— Не туда смотришь, — напомнил ему Толик. — И вообще, отставить разговоры, — он уже нутром ощущал движение в холле здания, какое начинается всегда, стоит спуститься в вестибюль большому начальнику.
Дальше Толик и двое его подручных действовали по заранее отработанному плану. Щелкнули замки дверок машины. Одновременно все трое потянули ручки на себя, но распахивать дверцы не спешили, это следовало сделать чуть позже. Масок не надевали, считая, что хватит очков и кепок, опущенных на глаза, нижние части лиц закрывали шарфы.
— Действуем спокойно, как договорились, — напомнил Толик, не спуская глаз с крыльца.
Четырнадцать ступенек отделяли большую входную дверь от машины, застывшей у бордюра, — расстояние, которое не пересечешь за несколько секунд, особенно если ты начальник и вынужден держаться с достоинством.
Крыльцо высокое, телохранителями не прикроешься, какими бы рослыми они ни были.
В душе Толик уважал Малютина за настойчивость, упорство и неподкупность. Но жизнь научила его видеть в жертвах не людей, а мишени. Мишени же отличаются для стрелка лишь одним основным параметром — легко или трудно их поразить. Мишени не бывают ни хорошими, ни плохими, ни добрыми, ни злыми. Бывают поясные, в полный рост, бегущие, внезапно поднимающиеся, падающие.
— Оружие не терять ни при каких обстоятельствах, — было последней фразой Толика, перед тем как он крепко сжал зубы.
Малютин, следовавший в сопровождении двух телохранителей, приблизился к стеклянной двери. Он увидел сквозь нее сверкающую Неву, боковым зрением заприметил яркие зонтики уличного кафе. Телохранитель не дал ему самому открыть дверь, властно шагнул вперед и вышел на крыльцо.
Взгляды омоновца и телохранителя на мгновение встретились. Этого мгновения было достаточно, чтобы обменяться информацией: мол, ничего подозрительного не заметил? Нет!
Подозрительными омоновцу могли показаться лишь машина, простоявшая тут больше десяти минут, или ктонибудь одетый не по сезону, в длинный плащ или в свободную куртку, под которой можно спрятать оружие. Но возле дома, украшенного государственным флагом, никто не задерживался. «Опель», остановившийся здесь с минуту назад, еще не успел вызвать подозрения. Разве что уличное кафе могло таить себе угрозу. Уже несколько раз комендант здания предпринимал попытку ликвидировать это заведение. Мало ли кто может прийти с оружием в сумке. усесться за столик и терпеливо ждать за чашечкой кофе, когда на крыльце появится Малютин или кто-нибудь другой из высокопоставленных чиновников.
Но именно Малютин не давал этим планам осуществиться, считая, что безопасность должна иметь свои пределы. Не выселишь же людей из соседних домов, не запретишь же машинам проезжать по набережной?
Телохранитель отступил в сторону, давая возможность Малютину выйти на крыльцо. Шофер уже торопливо покидал машину, чтобы распахнуть дверцу. Из многих инструкций он твердо усвоил лишь одну — по его вине Малютин не должен оставаться на открытом пространстве ни одной лишней секунды. Дверца распахнута, значит, и вины нет, за все остальное отвечает охрана.
Малютин с удовольствием вдохнул нереально чистый для центра города воздух. Ветер дул с Невы, пахло холодной водой и, как показалось ему, медом. Первый телохранитель шел впереди на две ступеньки ниже Малютина, второй — рядом, чуть повернувшись корпусом, чтобы прикрыть его от возможного покушения со стороны кафе.
Омоновец продолжал стоять с каменным лицом, широко расставив ноги.
— Вперед! — скомандовал Толик, резко толкнув дверцу автомобиля.
Он выбрался из машины быстро, но не теряя при этом достоинства, автомат до последнего момента скрывал за Дверцей. То, что оружие уже видят люди, сидящие в кафе, его не волновало. Даже если кому-то придет в голову крикнуть, он успеет выстрелить. Роли были поделены:
Толик, стоя у машины, первым нажал на спусковой крючок.
Короткий автомат, сотрясаемый выстрелами, словно живое существо, вырывался из напряженных рук.
Телохранитель, спускавшийся по лестнице впереди Малютина, даже не успел выхватить пистолет. Очередь прошила его снизу доверху, в трех местах пробив ногу, вспоров материю пиджака, обнажив сияющие металлом пластины бронежилета. Еще одна пуля вошла в голову.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50