Дьявол, он словно читает мои мысли!
– Ты хочешь отдохнуть, рядовой?
– Так точно, товарищ сержант.
– Отлично, можешь отдохнуть. Вон до того столба, туда и обратно, по-пластунски.
Слышу, как он отошел в сторону и начал кричать на кого-то еще. Гравий колет ладони и щеки. Черт возьми, сколько времени я нахожусь здесь? Еще минута – и я, наверное, свалюсь от усталости и выпью воды. Хорошо этим сержантам-инструкторам, дьявол их возьми, все время бахвалятся, что они бегают столько же, сколько и мы. Но ведь они намного легче одеты. И, к тому же, совершенно не потеют.
– Ну как, рядовой, отдохнул, полежал? Бегом к вышке.
– Так точно, товарищ сержант, – хриплю я.
– Медленно, рядовой, медленно, – слышу ненавистный голос. – Пятьдесят приседаний для бодрости!
Приходится выполнять. Но разве он не видит, что я измучен и выполняю упражнения с громадным усилием?
– В какую сторону света ты обращен лицом, рядовой?
– На север, товарищ сержант.
Почему он не стоит спокойно, а качается из стороны в сторону? Или в глазах у меня двоится?
– Нале-во! Теперь пятьдесят приседаний лицом на запад. Кругом! Не забывай, что есть еще и юг…
Мышцы ног отказываются сокращаться. Спина – как не моя. Счет приседаниям веду шепотом. Поднимаюсь на ноги. Почему это все кругом колышется? А почему небо такого странного оттенка?
– Хорошо, рядовой, бери трос и принимайся за работу.
Кладу трос на плечо и наклоняюсь. Ноги не хотят меня слушаться. Боже, у меня не хватает сил тащить этот проклятый трос. Я даже не вижу вышки, она в тумане. Подхожу ближе, но она все равно остается в тумане.
Издалека доносится голос:
– Давай, давай, рядовой! Ну, еще одно усилие! После этого другой голос, тоже издалека:
– Где ты пропадал, рядовой Язубец? Получи десять отжиманий за медлительность.
…Четыре… Нет, больше я отжаться не смогу… Шесть… Разве на деревянных руках можно отжиматься? Уже сделал больше половины… Девять… Ну их ко всем чертям вместе с их упражнениями и парашютными прыжками. Десять; все. Поднимаю свое тело по частям, как змея… Из последних сил поднимаюсь на ноги. Черт возьми, даже вышка, и та шатается из стороны в сторону.
– Садись на конец скамейки, рядовой Язубец. Чуть не забываю сказать «так точно, товарищ сержант». Напрягаю все мышцы, чтобы дойти до скамейки, но ноги не слушаются, цепляются за землю, поднимают пыль… Впереди – темное пятно. Это, должно быть, человек, сидящий на скамейке… Натыкаюсь на сержанта.
– В чем дело, рядовой Язубец? Не качайся из стороны в сторону. Ты что, не можешь стоять спокойно?
Э, нет, на этом ты меня не поймаешь. Это ты качаешься из стороны в сторону, а не я… Ты говоришь это, чтобы сбить меня с толку… Когда же, черт возьми, рассеется этот туман?.. Наконец, усаживаюсь на скамейку. Нащупываю флягу с водой. Теплая вода расклеивает ссохшиеся губы. Еще немного. Спазмы в животе прекратились. Еще глоток. Пауза. Еще пара глотков. Вода вся. Туман начинает рассеиваться. Я снова потею. Смотрю на дверь парашютной вышки.
Больше никаких отжиманий я сделать не могу. Человек в снаряжении парашютиста подходит к ящику, на котором сидит оценщик.
– Хреново! Ноги врозь, локти оттопырены, голова задрана вверх. Неудовлетворительный прыжок, следует повторить.
Я… не могу. Я отказываюсь…
Сидящие на скамейке застывают от удивления. Сейчас наверняка разразится буря.
– Ты забыл, где находишься? – Оценщик поднимается с ящика.
Я не могу на это смотреть, отворачиваюсь. Слышатся ругательства, и человек в снаряжении парашютиста опять плетется на вышку. Прыгает, безалаберно размахивая в воздухе руками, словно цепляется за воздух. И опять получает неудовлетворительную оценку. И снова на вышку.
Такой цикл борьбы между оценщиком и парашютистом-неудачником повторяется еще два раза. Похоже на то, что парень впал в бешенство. Шатаясь, как пьяный, он снова плетется мимо нас к сержанту на ящике. Его руки и ноги движутся так, словно это руки и ноги куклы на пружинах. Всеми его действиями руководит ненависть.
Наконец, построение. Ноги у меня окончательно одеревенели. Продержаться бы еще несколько минут.
Сержант-оценщик проходит вдоль строя и останавливается возле меня. Я не могу стоять ровнехонько. Это его удовлетворяет. Сержант отступает шаг назад и громко кричит:
– Командиры отделений, люди в вашем распоряжении! Разойдись!
В учебке у нас говорили, что жизнь молодого бойца похожа на жизнь графина: все время берут за горло. Освоив парашют и парашютную вышку, мы перешли к настоящим прыжкам. Загрузили нас в АН-12, большой четырехмоторный самолет. Взревели моторы, разбег, отрыв от взлетно-посадочной полосы. Покуда набирали высоту, Ферудах проплыл весь как на ладони. Впереди – горы. Я вздрогнул, когда завыла сирена. Раньше я таким не был – сержанты постарались. Теперь, после вышки, подойти к открытой рампе и выпрыгнуть в неведомую пустоту было привычным делом. Когда завис над землей, услыхал, как орут и поют песни ребята. Плыву, словно в сказке.
Начинаю вспоминать различные россказни старослужащих о неудачных приземлениях. Обычно в таких рассказах позвоночники «высыпаются в трусы», колени ломаются «как палки». Именно старослужащие нагоняют страх на молодых.
Удар при приземлении был не сильнее чем при прыжке с вышки. Я бы сказал, даже слабее.
Труднее было совершить второй прыжок. Многие говорили, что второй прыжок самый страшный. Этот барьер я преодолеваю также успешно.
Сразу после парашютных прыжков в расположении нашей части появились сержанты, которые начали набирать желающих служить в Афганистане. Никто не говорит, что мы едем туда воевать. Просто служить. Многие из служащих, которые имеют звания, уже побывали там. Рассказывают о войне неохотно, всегда о чем-то умалчивают.
Я не хочу быть выскочкой и не сразу высказываю желание попасть за границу. Может, внутренне я еще не готов к этому. Одно дело война, когда враг находится на твоей территории, а другое, когда ты сам интервент, а твой противник придерживается тактики партизанского ведения войны. Всегда почему-то ставишь себя в положение фашистов во время Великой Отечественной. И вот когда знаешь, что стрелять в тебя имеет право всякий, то понимаешь, что без обостренного чувства самозащиты не выживешь.
Проверить себя, свои возможности, на что я был способен, вот возможные мотивы моего решения попасть в Афганистан.
Я сам подошел к сержантам-вербовщикам. Они коротко рассказали об условиях службы.
– Конечно, не малина, зато будешь чувствовать себя настоящим мужчиной! – завершили они свой нехитрый рассказ.
Из добровольцев сформировали группу, с нами начали заниматься по особой программе. Наконец, пришло время навсегда покинуть учебку в Ферудахе. Мы понимали, куда отправляемся. Перед отправкой с нами – откровенный разговор: если кто не хочет ехать в Афганистан, то может отказаться, его после окончания учебки направят в одну из частей в Союзе.
Я не мог себе этого позволить. Была надежда. Надежда на что?
И вот перелет в душный Ташкент, пересадка в ИЛ-76, снова взлет, острые вершины гор, а далёко внизу – огромная долина, испещренная зелеными и желтыми прямоугольниками полей и игрушечными кубиками домов.
Самолет круто пошел вниз и коснулся колесами посадочной полосы. Когда я зашагал по земле, впервые почувствовал себя не просто солдатом, но захватчиком. Может быть, я и понимал рациональность нашего присутствия в чужой полуфеодальной стране, но чувствовать не запретишь. Любой афганец, с которым приходилось встречаться, казался мне потенциальной жертвой, поскольку для него я был поработителем его горной страны. А поскольку в душе он ненавидел меня, то желал со мной расправиться. Но пусть он умирает первым. Всегда пусть враг умирает первым.
Мы ожидали, что нам сразу выдадут боевое оружие, но как бы не так. Нам выдали противогазы и новое обмундирование, сильно отличавшееся от прежнего. Вместо фуражки теперь была кепи защитного цвета с большим козырьком. К моему неудовольствию, когда я напялил куртку и брюки, то стал походить на мешок.
– Не велика ли обновка? – спросил я у сержанта.
– В плотном, в обтяжечку, перегреешся… Это уже из опыта.
Нам опять следовало пройти курс молодого бойца, но теперь в максимально сжатые сроки и в условиях, приближенных к боевым.
Несколько дней подряд замполиты рассказывали об Афганистане. Мне лично было интересно узнать, что Англия трижды пыталась присоединить Афганистан к своим колониям, но безуспешно. Когда рассказали о пуштун-валате, неписаном законе чести и достоинства у афганцев, меня пронимала дрожь. Многие из положений этого кодекса морали нравились мне. Я бы тоже предоставил убежище и защиту врагу. А вот насчет паранджи? Не знаю.
На новом месте всегда плохо спится. Здесь – особенно. Да и кто уснет под ракетное буханье, частые автоматные и пулеметные очереди?
Дни пролетают своей неторопливой чередой: подъем, физзарядка, завтрак, учеба… И снова: подъем, физзарядка, завтрак, занятия.
Потом провели учебные стрельбы. Стреляли с брони БМП. Тучи белесой пыли стояли стеной, не давали возможности сориентироваться. Неожиданно я увидел поднявшуюся мишень. Молниеносно изготовился к стрельбе и нажал спусковой крючок. Мишень исчезла, но вдали показались другие мишени – они появились словно враги. Ударили автоматы, поднимая фонтанчики пыли. Пыль здесь какая-то неестественная, чужая, мелкая, белая, нечем дышать.
Учебные стрельбы продолжились и на следующий день, теперь уже из подствольных гранатометов плюс метание гранат.
Когда перед новичками по приказу комвзвода асы рукопашного боя провели между собой учебную схватку, я понял, что в умении концентрировать силу удара мне и не следует у них учиться. Они разбивали кулаком четыре кирпича, мне удавалось восемь.
Совершенно неожиданно нас подняли по тревоге ночью. Мы еще полностью не отстрелялись из всех видов оружия, которым предстояло воевать. Но случилась беда. Старший лейтенант Троекуров был мрачен. Он, комвзвода, был недоволен, что в его взводе было необстрелянное как положено пополнение. Наспех загрузили боекомплект. Предстояло сменить заставу, полностью уничтоженную душманами.
В составе бронегруппы на рассвете подошли к заброшенной виноградной плантации. Бой кончился. Дымились воронки от мин. К заставе подоспела помощь на вертолетах, но было поздно. Я подслушал из разговора нашего командира с командиром вертолетного десанта, что именно случилось на заставе. Ребята сошлись в одно место. Семеро человек. Случайная мина накрыла их. В итоге четверо убиты, трое ранены. Воцарилась растерянность. Пока начали помогать раненым, со стороны «зеленки» поползли душманы. Почувствовав слабинку в заградительном огне, душманы пошли в атаку. Завязался рукопашный бой.
Я смотрел, как тащат раненых в вертолет, и неприятный холодок пробегал по спине. Если я получу пулю между лопаток, не смогу шевельнуть ни рукой, ни ногой с парализованным позвоночником, может, мне уже меньше захочется стрелять?
Троекуров приказал занять круговую оборону. Со стороны близкого кишлака нападения ждать не приходилось – оно было с верным правительству населением, с хорошо вооруженными отрядами самообороны. Но меня выставили как раз напротив кишлака – оборона должна быть круговой.
Я вырыл углубление в земле, натаскал камней и соорудил нечто вроде бруствера.
– Молодец, – похвалил меня Троекуров, – соображаешь. Ты бы еще себе тыл соорудил, видишь, тебя духи могут снять из снайперской со стороны гор. Да и мина если попадет на участок, от осколков уцелеешь.
С Троекуровым я с первого знакомства дружески сошелся и много и охотно говорил с ним.
Едва Троекуров ушел, я улегся на локти перед автоматом и уставился глазами в кишлак. Солнце уже взошло, но не показывалось из-за горы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88