Все остальное время каждый оставался наедине со своими мыслями.
Состав остановился, и Зайцев протиснулся в вагон. Как всегда, свободных мест для сидения не оказалось. Ухватившись за поручень над головой, Зайцев продолжал размышлять.
«Интересно, а думают ли о чем-нибудь остальные пассажиры? Если думают, то о чем? О работе? Детях? Женах? Любовницах? О том, что накрыть на стол?» Определить это не было никакой возможности. Этого не мог сказать даже Зайцев — а ведь он постоянно встречался в метро с этими людьми, с одними и теми же, на протяжении многих лет. Ему были известны лишь некоторые имена — те, что он случайно услышал в разговоре. Нет, скорее, Зайцев мог бы сказать, кто болеет за какую команду…
Вдруг его больно кольнула мысль, насколько он одинок в этом обществе. «Сколько же у меня настоящих друзей?» — спросил себя Зайцев. Ответ на этот вопрос был убийственным. О да, разумеется, у него было много приятелей, с которыми можно поболтать. Олегу Ивановичу были известны самые сокровенные подробности относительно их жен и детей — но настоящие друзья, кому можно было бы открыть душу, с кем можно было бы обсудить эту тревожную ситуацию, у кого можно было бы спросить совета… Нет, таких у него не было. Что для Москвы было очень неестественно. Русские люди славились умением заводить близкую, крепкую дружбу. Порой люди посвящали своих друзей в самые страшные тайны, словно дерзко бросая вызов судьбе: а что если ближайший друг окажется осведомителем КГБ, а что если откровения обернутся отправкой в один из лагерей, наследников печально знаменитого ГУЛАГа? Однако по долгу своей службы Зайцев был лишен всего этого. Он никогда не осмеливался обсуждать свою работу даже с коллегами.
Нет, какими бы ни были проблемы, связанные с сообщениями серии «666», ему придется решать их самому. Этим нельзя поделиться даже с Ириной. Она может обмолвиться своим подругам в ГУМе, а это будет означать для него смертный приговор. Вздохнув, Олег Иванович осмотрелся по сторонам…
Опять он, тот самый сотрудник американского посольства, погруженный в чтение «Советского спорта», не обращающий внимание на происходящее вокруг. Американец был в плаще — синоптики предсказали дождь, который так и не материализовался, — но без шляпы. Плащ был распахнут, не застегнут на пуговицы, не перехвачен поясом. Американец находился от Зайцева меньше чем в двух метрах…
Повинуясь внезапному порыву, Олег Иванович сместился вдоль вагона, перехватив руку, лежавшую на поручне, словно разминая затекшие мышцы. Это движение приблизило его вплотную к американцу. И, повинуясь тому же порыву, Зайцев сунул руку в карман плаща. Там ничего не было — ни ключей, ни мелочи, только ткань. Однако Зайцев убедился, что он смог сунуть руку в карман американца и достать ее так, чтобы это никто не заметил. Олег Иванович отступил назад, оглядываясь по сторонам, пытаясь понять, обратил ли кто-нибудь внимание на его действия и вообще смотрит ли на него. Но нет… определенно, никому до него не было дела. Его поступок остался не замеченным никем, в том числе и самим американцем.
Эд Фоули, дочитывая заметку о хоккейном матче, даже не повел глазами. Если бы это происходило в Нью-Йорке или каком-либо другом городе на Западе, он принял бы случившееся за попытку обчистить его карманы. Как это ни странно, здесь, в Москве, Фоули не ожидал ничего подобного. Советским гражданам запрещалось иметь валюту западных стран, поэтому кража у американца не могла принести ничего, кроме неприятностей. И КГБ, который, вероятно, до сих пор продолжает наблюдение, тоже вряд ли имеет к этому какое-то отношение. Если бы чекистам вздумалось стащить у него бумажник, они бы использовали для этой цели команду из двух человек, как поступают профессиональные американские карманники: один отвлекает на себя внимание, а второй осуществляет собственно кражу. Таким образом можно обчистить практически любого, если только человек не находится настороже, а находиться настороже непрерывно не способен даже профессиональный шпион. Поэтому приходится прибегать к пассивным средствам защиты, как, например, одна — две резинки, натянутые на бумажник, — просто, но очень эффективно. Таким приемам, действенным, но не кричащим «это шпион!», обучают в центре в Тайдуотере. Полиция Нью-Йорка советует простым гражданам придерживаться тех же мер предосторожности на улицах Манхэттена, а Эд Фоули должен производить впечатление простого американца. Поскольку у него есть дипломатический паспорт и легальная «крыша», теоретически его персона является неприкосновенной. Естественно, это не относится к уличным грабителям; поэтому и КГБ, и ФБР время от времени прибегали к услугам тщательно обученных «уличных бандитов», нападавших на то или иное лицо, разумеется, оставаясь в строго продуманных рамках, чтобы ситуация не выходила из-под контроля. В сравнении с этим интриги при дворе императора Византии казались детскими шалостями, однако правила устанавливал не Эд Фоули.
И эти правила не позволяли ему проверить карман плаща или хотя бы подать вид, что он почувствовал, как туда наведалась чужая рука. Быть может, ему бросили записку — даже предложение сотрудничать. Но почему выбрали именно его? Его «крыша» считается надежной, как гарантии Федерального резервного банка, если только, конечно, кто-нибудь в посольстве не дошел чисто случайно до истины и не поделился своими догадками… но нет, даже в этом случае КГБ не стал бы так откровенно выдавать себя. По меньшей мере, за ним в течение нескольких недель вели бы наблюдение, чтобы установить возможные связи. Нет, КГБ ведет игру достаточно умело для таких грубых приемов. Следовательно, практически исключено, что в кармане плаща побывала рука сотрудника Второго главного управления. И карманника также можно сбросить со счетов. «В таком случае, что же это было?» — ломал голову Фоули. Для того, чтобы докопаться до истины, потребуется терпение, однако Фоули не надо было объяснять, что значит быть терпеливым. Он продолжал невозмутимо читать газету. Если кому-то от него что-либо надо, зачем отпугивать этого человека? По крайней мере, неизвестный будет тешить себя тем, какой он умный и ловкий. Очень полезно позволять людям чувствовать себя умными и ловкими. Это приведет к тому, что они будут совершать новые ошибки.
Проехав еще три остановки, Фоули вышел из метро. Он считал, что для его работы поездки на метро более продуктивны, чем личный автомобиль. «Мерседес» слишком бросался в глаза на московских улицах. Машина будет привлекать внимание и к Мери Пат, однако она была уверена, что это, наоборот, только будет ей на руку. Фоули считал, что у его жены великолепное чутье оперативного работника. Всем сотрудникам опер-отдела приходится рисковать. Но Фоули очень беспокоило, с какой готовностью идет на риск Мери Пат. Для него опасные игры с русскими были частью работы. Как выразился бы дон Вито Корлеоне: «Это бизнес, и тут нет ничего личного.» Но для Мери Пат это как раз было делом личным — из-за дедушки.
Она жаждала поступить в ЦРУ еще до того, как познакомилась с Эдом на студенческом съезде в Фордхэме. Затем они встретились уже в отделе кадров ЦРУ, а дальше все пошло стремительно. Мери Пат к тому времени уже прекрасно владела русским языком. Она без труда могла сойти за коренную россиянку. Больше того, Мери Пат умела менять произношение, подстраиваясь под говор уроженцев любого региона России. При необходимости она смогла бы выдать себя за преподавателя русской поэзии Московского государственного университета. При этом Мери Пат была красивой, а у красивых женщин есть одно неоспоримое преимущество по сравнению со всеми остальными людьми. В основе его лежит древнейший из предрассудков, гласящий, что люди с привлекательной внешностью обязаны быть хорошими и добрыми, что плохие люди должны выглядеть отвратительно, потому что они совершают отвратительные поступки. Особенно почтительно относятся к красивым женщинам мужчины; к остальным женщинам это относится в меньшей степени, поскольку они завидуют чужой красоте, но даже они ведут себя любезно, повинуясь врожденному инстинкту. Поэтому Мери Пат сходило с рук многое — поскольку она была просто молодой, красивой американкой, самовлюбленной блондинкой, а блондинок считают существами недалекими повсеместно, и даже здесь, в России, где они встречаются достаточно часто. К тому же, у русских блондинок, скорее всего, волосы были светлыми от природы, поскольку местная косметическая промышленность находилась где-то на уровне Венгрии девятнадцатого века и в парфюмерных магазинах не было ничего похожего на «Лондаколор». Нет, Советский Союз уделял скудное внимание нуждам женской половины населения, и это мысль привела Фоули к следующему вопросу: почему русские остановились всего на одной революции? В Америке кому-то пришлось бы дорого заплатить за то, что женщины лишились бы выбора одежды и косметики…
Состав метро остановился на нужной станции. Пробравшись к дверям, Фоули вышел на платформу и направился к эскалатору. Где-то на полпути наверх он не выдержал, уступая любопытству. Фоули почесал нос, словно борясь с подступившим желанием чихнуть, и достал из кармана пиджака платок. Вытерев нос, он убрал платок в карман плаща, который, как выяснилось, был пуст. Так что же все-таки произошло? Сказать это было невозможно. Еще одно случайное событие в жизни, состоящей из них?
Однако Эд Фоули был обучен не верить в случайные совпадения. Надо будет еще где-нибудь с неделю придерживаться того же распорядка и садиться на тот самый поезд метро, просто чтобы посмотреть, не последует ли продолжение.
Судя по всему, Альберт Бирд был опытным глазным хирургом. Он оказался старше Райана, и ниже его ростом. У него была бородка, черная, с намеками на проседь, — как обратила внимание Кэти, такие бородки в Англии не были редкостью. И еще у профессора Бирда были татуировки. Много татуировок. Кэти еще никогда не приходилось встречать столько. Профессор Бирд легко находил общий язык со своими пациентами, прекрасно знал свое дело, и, что немаловажно, пользовался полным доверием и любовью младшего медицинского персонала — что, как успела узнать Кэти, неизменно свидетельствовало в пользу врача.
Кроме того, Бирд оказался хорошим учителем, вот только Кэти уже знала почти все то, чему он мог ее научить, а уж в лазерах она точно разбиралась лучше него. Аргоновые лазеры в клинике Хаммерсмита были новыми, но все же не такими новыми, как в клинике Джонса Гопкинса. А первый лазер с излучателем на ксеноновой дуге, по которым Кэти считалась в клинике Гопкинса лучшим специалистом, здесь должны были установить только через две недели.
Кэти неприятно поразило общее состояние клиники. Здравоохранение в Великобритании находилось в ведении государства. Все было бесплатным — и, как и во всем мире, за все приходилось платить. Больничные палаты оказались гораздо более убогими, чем те, к которым привыкла Кэти, о чем она и не замедлила сказать.
— Знаю, — устало согласился профессор Бирд. — Однако это не первостепенная важность.
— Третья больная, которой я занималась сегодня утром, некая миссис Дувр, ей пришлось ждать своей очереди одиннадцать месяцев, ради того, чтобы я за двадцать минут оценила состояние катаракты. Господи, Альберт, у нас в Америке домашний врач этой женщины просто позвонил бы моей секретарше, и я приняла бы ее в течение трех — четырех дней. График работы в клинике Гопкинса у меня напряженный, но столько времени я всегда смогу выкроить.
— И сколько бы вы взяли с миссис Дувр?
— За такое обследование? О… ну, двести долларов. Поскольку я ассистент профессора в клинике Уилмера, мои услуги ценятся несколько дороже, чем у простого врача-ординатора, прикомандированного к клинике для специализации.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129
Состав остановился, и Зайцев протиснулся в вагон. Как всегда, свободных мест для сидения не оказалось. Ухватившись за поручень над головой, Зайцев продолжал размышлять.
«Интересно, а думают ли о чем-нибудь остальные пассажиры? Если думают, то о чем? О работе? Детях? Женах? Любовницах? О том, что накрыть на стол?» Определить это не было никакой возможности. Этого не мог сказать даже Зайцев — а ведь он постоянно встречался в метро с этими людьми, с одними и теми же, на протяжении многих лет. Ему были известны лишь некоторые имена — те, что он случайно услышал в разговоре. Нет, скорее, Зайцев мог бы сказать, кто болеет за какую команду…
Вдруг его больно кольнула мысль, насколько он одинок в этом обществе. «Сколько же у меня настоящих друзей?» — спросил себя Зайцев. Ответ на этот вопрос был убийственным. О да, разумеется, у него было много приятелей, с которыми можно поболтать. Олегу Ивановичу были известны самые сокровенные подробности относительно их жен и детей — но настоящие друзья, кому можно было бы открыть душу, с кем можно было бы обсудить эту тревожную ситуацию, у кого можно было бы спросить совета… Нет, таких у него не было. Что для Москвы было очень неестественно. Русские люди славились умением заводить близкую, крепкую дружбу. Порой люди посвящали своих друзей в самые страшные тайны, словно дерзко бросая вызов судьбе: а что если ближайший друг окажется осведомителем КГБ, а что если откровения обернутся отправкой в один из лагерей, наследников печально знаменитого ГУЛАГа? Однако по долгу своей службы Зайцев был лишен всего этого. Он никогда не осмеливался обсуждать свою работу даже с коллегами.
Нет, какими бы ни были проблемы, связанные с сообщениями серии «666», ему придется решать их самому. Этим нельзя поделиться даже с Ириной. Она может обмолвиться своим подругам в ГУМе, а это будет означать для него смертный приговор. Вздохнув, Олег Иванович осмотрелся по сторонам…
Опять он, тот самый сотрудник американского посольства, погруженный в чтение «Советского спорта», не обращающий внимание на происходящее вокруг. Американец был в плаще — синоптики предсказали дождь, который так и не материализовался, — но без шляпы. Плащ был распахнут, не застегнут на пуговицы, не перехвачен поясом. Американец находился от Зайцева меньше чем в двух метрах…
Повинуясь внезапному порыву, Олег Иванович сместился вдоль вагона, перехватив руку, лежавшую на поручне, словно разминая затекшие мышцы. Это движение приблизило его вплотную к американцу. И, повинуясь тому же порыву, Зайцев сунул руку в карман плаща. Там ничего не было — ни ключей, ни мелочи, только ткань. Однако Зайцев убедился, что он смог сунуть руку в карман американца и достать ее так, чтобы это никто не заметил. Олег Иванович отступил назад, оглядываясь по сторонам, пытаясь понять, обратил ли кто-нибудь внимание на его действия и вообще смотрит ли на него. Но нет… определенно, никому до него не было дела. Его поступок остался не замеченным никем, в том числе и самим американцем.
Эд Фоули, дочитывая заметку о хоккейном матче, даже не повел глазами. Если бы это происходило в Нью-Йорке или каком-либо другом городе на Западе, он принял бы случившееся за попытку обчистить его карманы. Как это ни странно, здесь, в Москве, Фоули не ожидал ничего подобного. Советским гражданам запрещалось иметь валюту западных стран, поэтому кража у американца не могла принести ничего, кроме неприятностей. И КГБ, который, вероятно, до сих пор продолжает наблюдение, тоже вряд ли имеет к этому какое-то отношение. Если бы чекистам вздумалось стащить у него бумажник, они бы использовали для этой цели команду из двух человек, как поступают профессиональные американские карманники: один отвлекает на себя внимание, а второй осуществляет собственно кражу. Таким образом можно обчистить практически любого, если только человек не находится настороже, а находиться настороже непрерывно не способен даже профессиональный шпион. Поэтому приходится прибегать к пассивным средствам защиты, как, например, одна — две резинки, натянутые на бумажник, — просто, но очень эффективно. Таким приемам, действенным, но не кричащим «это шпион!», обучают в центре в Тайдуотере. Полиция Нью-Йорка советует простым гражданам придерживаться тех же мер предосторожности на улицах Манхэттена, а Эд Фоули должен производить впечатление простого американца. Поскольку у него есть дипломатический паспорт и легальная «крыша», теоретически его персона является неприкосновенной. Естественно, это не относится к уличным грабителям; поэтому и КГБ, и ФБР время от времени прибегали к услугам тщательно обученных «уличных бандитов», нападавших на то или иное лицо, разумеется, оставаясь в строго продуманных рамках, чтобы ситуация не выходила из-под контроля. В сравнении с этим интриги при дворе императора Византии казались детскими шалостями, однако правила устанавливал не Эд Фоули.
И эти правила не позволяли ему проверить карман плаща или хотя бы подать вид, что он почувствовал, как туда наведалась чужая рука. Быть может, ему бросили записку — даже предложение сотрудничать. Но почему выбрали именно его? Его «крыша» считается надежной, как гарантии Федерального резервного банка, если только, конечно, кто-нибудь в посольстве не дошел чисто случайно до истины и не поделился своими догадками… но нет, даже в этом случае КГБ не стал бы так откровенно выдавать себя. По меньшей мере, за ним в течение нескольких недель вели бы наблюдение, чтобы установить возможные связи. Нет, КГБ ведет игру достаточно умело для таких грубых приемов. Следовательно, практически исключено, что в кармане плаща побывала рука сотрудника Второго главного управления. И карманника также можно сбросить со счетов. «В таком случае, что же это было?» — ломал голову Фоули. Для того, чтобы докопаться до истины, потребуется терпение, однако Фоули не надо было объяснять, что значит быть терпеливым. Он продолжал невозмутимо читать газету. Если кому-то от него что-либо надо, зачем отпугивать этого человека? По крайней мере, неизвестный будет тешить себя тем, какой он умный и ловкий. Очень полезно позволять людям чувствовать себя умными и ловкими. Это приведет к тому, что они будут совершать новые ошибки.
Проехав еще три остановки, Фоули вышел из метро. Он считал, что для его работы поездки на метро более продуктивны, чем личный автомобиль. «Мерседес» слишком бросался в глаза на московских улицах. Машина будет привлекать внимание и к Мери Пат, однако она была уверена, что это, наоборот, только будет ей на руку. Фоули считал, что у его жены великолепное чутье оперативного работника. Всем сотрудникам опер-отдела приходится рисковать. Но Фоули очень беспокоило, с какой готовностью идет на риск Мери Пат. Для него опасные игры с русскими были частью работы. Как выразился бы дон Вито Корлеоне: «Это бизнес, и тут нет ничего личного.» Но для Мери Пат это как раз было делом личным — из-за дедушки.
Она жаждала поступить в ЦРУ еще до того, как познакомилась с Эдом на студенческом съезде в Фордхэме. Затем они встретились уже в отделе кадров ЦРУ, а дальше все пошло стремительно. Мери Пат к тому времени уже прекрасно владела русским языком. Она без труда могла сойти за коренную россиянку. Больше того, Мери Пат умела менять произношение, подстраиваясь под говор уроженцев любого региона России. При необходимости она смогла бы выдать себя за преподавателя русской поэзии Московского государственного университета. При этом Мери Пат была красивой, а у красивых женщин есть одно неоспоримое преимущество по сравнению со всеми остальными людьми. В основе его лежит древнейший из предрассудков, гласящий, что люди с привлекательной внешностью обязаны быть хорошими и добрыми, что плохие люди должны выглядеть отвратительно, потому что они совершают отвратительные поступки. Особенно почтительно относятся к красивым женщинам мужчины; к остальным женщинам это относится в меньшей степени, поскольку они завидуют чужой красоте, но даже они ведут себя любезно, повинуясь врожденному инстинкту. Поэтому Мери Пат сходило с рук многое — поскольку она была просто молодой, красивой американкой, самовлюбленной блондинкой, а блондинок считают существами недалекими повсеместно, и даже здесь, в России, где они встречаются достаточно часто. К тому же, у русских блондинок, скорее всего, волосы были светлыми от природы, поскольку местная косметическая промышленность находилась где-то на уровне Венгрии девятнадцатого века и в парфюмерных магазинах не было ничего похожего на «Лондаколор». Нет, Советский Союз уделял скудное внимание нуждам женской половины населения, и это мысль привела Фоули к следующему вопросу: почему русские остановились всего на одной революции? В Америке кому-то пришлось бы дорого заплатить за то, что женщины лишились бы выбора одежды и косметики…
Состав метро остановился на нужной станции. Пробравшись к дверям, Фоули вышел на платформу и направился к эскалатору. Где-то на полпути наверх он не выдержал, уступая любопытству. Фоули почесал нос, словно борясь с подступившим желанием чихнуть, и достал из кармана пиджака платок. Вытерев нос, он убрал платок в карман плаща, который, как выяснилось, был пуст. Так что же все-таки произошло? Сказать это было невозможно. Еще одно случайное событие в жизни, состоящей из них?
Однако Эд Фоули был обучен не верить в случайные совпадения. Надо будет еще где-нибудь с неделю придерживаться того же распорядка и садиться на тот самый поезд метро, просто чтобы посмотреть, не последует ли продолжение.
Судя по всему, Альберт Бирд был опытным глазным хирургом. Он оказался старше Райана, и ниже его ростом. У него была бородка, черная, с намеками на проседь, — как обратила внимание Кэти, такие бородки в Англии не были редкостью. И еще у профессора Бирда были татуировки. Много татуировок. Кэти еще никогда не приходилось встречать столько. Профессор Бирд легко находил общий язык со своими пациентами, прекрасно знал свое дело, и, что немаловажно, пользовался полным доверием и любовью младшего медицинского персонала — что, как успела узнать Кэти, неизменно свидетельствовало в пользу врача.
Кроме того, Бирд оказался хорошим учителем, вот только Кэти уже знала почти все то, чему он мог ее научить, а уж в лазерах она точно разбиралась лучше него. Аргоновые лазеры в клинике Хаммерсмита были новыми, но все же не такими новыми, как в клинике Джонса Гопкинса. А первый лазер с излучателем на ксеноновой дуге, по которым Кэти считалась в клинике Гопкинса лучшим специалистом, здесь должны были установить только через две недели.
Кэти неприятно поразило общее состояние клиники. Здравоохранение в Великобритании находилось в ведении государства. Все было бесплатным — и, как и во всем мире, за все приходилось платить. Больничные палаты оказались гораздо более убогими, чем те, к которым привыкла Кэти, о чем она и не замедлила сказать.
— Знаю, — устало согласился профессор Бирд. — Однако это не первостепенная важность.
— Третья больная, которой я занималась сегодня утром, некая миссис Дувр, ей пришлось ждать своей очереди одиннадцать месяцев, ради того, чтобы я за двадцать минут оценила состояние катаракты. Господи, Альберт, у нас в Америке домашний врач этой женщины просто позвонил бы моей секретарше, и я приняла бы ее в течение трех — четырех дней. График работы в клинике Гопкинса у меня напряженный, но столько времени я всегда смогу выкроить.
— И сколько бы вы взяли с миссис Дувр?
— За такое обследование? О… ну, двести долларов. Поскольку я ассистент профессора в клинике Уилмера, мои услуги ценятся несколько дороже, чем у простого врача-ординатора, прикомандированного к клинике для специализации.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129