В нем появилось даже нечто неуловимо кокетливое.
– Что скажешь? – настороженно спросил Зигмунд, наблюдая за тем, как я внимательно рассматриваю комнату.
– Ничего.
– Ни одной гадости?
– Ни единой.
– Но желание высказаться есть?
– Нет.
– Странно. – Зигмунд незаметным движением ноги засунул под диван Идины туфли и прикрыл своим пальто валявшуюся на спинке стула юбку. – Не узнаю тебя.
– Я тоже.
– Располагайся. Скоро придут Ида с Машкой, чайку попьем.
– У меня к тебе дело, Липовецкий.
– Может, отложим?
– Нельзя.
Я достал из нагрудного кармана фотографию узколицего и объяснил, что мне требуется.
– Гляжу, не клеится у тебя расследование?
– Ничего, склеится. А без неудач в таком деле не обойтись.
– Фотографию мне оставишь?
– Если требуется.
– Ну а как же, надо будет товарищам показать. Заранее обещать что-либо не берусь, – сказал Зигмунд, – но, думаю, задача не из сложных. Кое-какие справки можно будет о нем навести. У меня есть несколько человек, которые в разное время крутились вокруг нашего «мальчугана».
– Сможешь сегодня меня с ними свести?
– Почему бы и нет? Сведу. Ты у себя на работе будешь? Я тебе телефонирую.
– Только без экспромтов, – предупредил я, – ладно?
Зигмунд расхохотался, и тотчас же гостиничный номер превратился в прежнее пристанище двух неприкаянных мужчин.
– Вот теперь тебя, сукина сына, узнаю! Не можешь ты обойтись хотя бы без одной гадости, душа не позволяет. Даже когда хочешь, все равно не можешь. Не в твоей это натуре.
Как я его ни убеждал, что слово «экспромт» было сказано без всякого умысла, что я и не думал намекать на Иду, он не поверил:
– Я ж тебя как облупленного знаю, Косачевский!
Зигмунд слов на ветер не бросал.
В тот же день вечером я уже располагал достаточно обширными, хотя и далеко не исчерпывающими сведениями о человеке с фотографии, который в ставке Махно был известен под фамилией Шидловского, но, кажется, имел еще одну или несколько других.
Гость Прозорова не был «природным» махновцем, как именовали в повстанческой армии тех, кто примкнул к батьке в восемнадцатом.
Появился он у Махно вместе с «атаманом партизан Херсонщины и Таврии» небезызвестным Григорьевым. Но я григорьевцам его тоже нельзя было отнести. Скорей всего, это был деникинский офицер, который перешел линию фронта и оказался у Григорьева в марте 1919 года, когда Kpacная Армия, в том числе и входившие в ее состав Григорьевцы, подошла к Одессе.
Вот в этот-то период в штабе Григорьева и появился. Шидловский – или как парламентер, или как «честный офицер», последовавший пламенному призыву атамана оставить ряды Добровольческой армии и перейти на сторону трудящихся масс.
В дальнейшем Шидловский присутствовал при расстреле махновцами «атамана Херсонщины и Таврии», но не шевельнул пальцем, чтобы попытаться спасти Григорьева.
Все трое, с кем я беседовал о Шидловском в тот вечер, утверждали, что он очень быстро завоевал доверие не только у Махно, человека эмоционального и очень переменчивого в своих симпатиях и антипатиях, но и у начальника контрразведки Зинковского и у личного друга Нестора Махно и его брата Григория – бывшего матроса с мятежного броненосца «Потемкина» Дерменджи, которого обычно бросало в жар при одном лишь виде офицерских погон.
Шидловский сумел поставить себя и среди идейных анархистов-теоретиков, заполонивших культотдел, редакцию газеты «Махновец» и Реввоенсовет армии, и среди командиров отряда бесшабашной партизанской вольницы, которые ни в кого, кроме батьки, не верили, никому, кроме батьки, не подчинялись, и имели такое же представление об анархии, как слепой о красках.
Какой-либо официальной должности в штабе, Реввоенсовете, а тем более в контрразведке Шидловский не занимал. Тем не менее его всюду знали и он пользовался влиянием. Оно, видимо, объяснялось не только его личными качествами, но и услугами, которые он оказывал Махно, хотя о характере этих услуг оставалось лишь догадываться. Один из моих собеседников, бывший сотрудник конфедерации «Набат», поддерживавший постоянную связь с культотделом махновской армии, худой человек с чахоточным лицом, некто Василий Соловей, теперь работающий в Москве, в типографии Сытина, говорил мне, что Шидловский использовал в интересах Махно свои старые знакомства среди офицеров деникинской армии.
Он бывал в Екатеринославе, Одессе и других захваченных белыми городах, где имелись подпольные анархистские организации разных направлений.
Мой бывший товарищ по семинарии, организатор Всероссийского союза богоборцев и сотрудник культотдела армии батьки Махно, основатель новой религии и «великий жрец Всемирного храма красоты» Володя Кореин был значительно менее известен, чем Шидловский.
«Блаженный», – коротко охарактеризовал его тот же Василий Соловей.
Увы, сотрудники культотдела махновской армии, хотя мыслили только мировыми категориями, особым уважением не пользовались.
Впрочем, о самом Кореине и о его занятиях знали, хотя и не придавали им значения: дескать, чем бы дитя не тешилось…
– Шидловский случаем не участвовал в сборе картин, скульптур, ювелирных изделий?
– Для Храма красоты, что ли? Пустое дело!
– Дело, возможно, и пустое, но помощь-то он Кореину оказывал?
– Может, и оказывал, не знаю, – покачал головой Соловей.
– А он бывал у Кореина?
– Кто его знает! Раз или два видел их вместе, да только так думаю, что Шидловский больше для забавы с этим Кореиным знакомство водил, хотя сам батько привечал Кореина, даже в сарай к нему ходил картины глядеть.
Еще меньше, чем с «великим жрецом Всемирного храма красоты», повезло мне с Прозоровым. Никто из троих его и в глаза не видал. В искренности моих собеседников я не сомневался. Похоже было, что Прозоров непосредственного отношения к махновцам не имел. Не опознали Прозорова, впрочем как и Шидловского, и легальные анархисты Москвы (фотографии демонстрировались пятидесяти двум анархистам различных направлений).
Я склонялся к тому, что давние отношения между Шидловским и Прозоровым носили не политический, а деловой или даже сугубо личный характер, а о том, что они были знакомы давно, свидетельствовала сама фотография Шидловского. Снимок был сделан, по меньшей мере, лет восемь назад.
Нам требовались сведения о Прозорове. Павел Сухов о присущей ему педантичностью расспрашивал о нем сотрудников уголовного розыска и соседей по дому. Результаты оказались более чем скромные и несколько странные.
Среди товарищей по работе Прозоров считался рубахой-парнем. Весельчак, балагур. Если нужно, то без всякой корысти, или чего там еще, помощь окажет. Нет, не скуп, не прижимист. У него всегда можно было перехватить деньжат до получки, разжиться махоркой. Да и скрытным не назовешь. Закадычных друзей не было, верно, а приятелей – пруд пруди. И с тем шуткой перебросится, и с этим.
С кем помимо товарищей по работе встречался? Кто его знает. Жил будто, как все…
Приблизительно так же отзывались о нем и соседи. Чтобы пьянствовать там, хулиганничать – ни-ни. Во всем скромность и поведение соблюдал. Товарищи? Нет, не водил в дом товарищей. А ежели и приводил, то все чинно. Посидели, поговорили – и по домам. И благородство опять же. Ни в чем соседа не обидит.
Таким образом, на страницах дела о розыске драгоценностей монархической организации «Алмазный фонд» появились два Прозорова, совсем не похожие друг на друга.
Один из них был свойским рубахой-парнем, балагуром и весельчаком, который жил открыто, с душой нараспашку, ничего не скрывая.
Другой – человек с подозрительными связями, скрытный, расчетливый, корыстный и жестокий.
Эти два образа никак не сливались в один.
Где же подлинный Прозоров, а где подделка?
«Будто девица на выданье», – сказала о нем одна соседка.
Несмотря на то, что ситуация была не из веселых, это определение не могло не вызвать улыбку. Как-никак, а «девица на выданье», не моргнув глазом отправила на тот свет двух человек. Причем убийство и ограбление Глазукова были продуманы до мельчайших деталей и осуществлены с предельным хладнокровием. С Кустарем, верно, накладки. «Девица на выданье» тут немного поспешила и не учла ряда обстоятельств. С Кустарем, конечно, было сработано грубо, как говаривали некогда на Хитровке, «на хапок».
И все-таки чем помешал Прозорову Кустарь?
Если на убийство члена союза хоругвеносцев его подтолкнула корысть – он знал, что в сейфе ювелира хранятся знаменитая табакерка работы Позье, ценные вещи из Харьковского музея, – то от Кустаря он абсолютно ничем не мог поживиться. В этом смысле «девица на выданье» ни на что не могла рассчитывать. Корысть отпадала.
Тогда что?
Улиманова утверждала, что видит Прозорова впервые и что Кустарь никогда с ним раньше знаком не был.
Почему же Прозоров со своей малоубедительной версией убийства при попытке к бегству стреляет все-таки в Кустаря и убивает его?
Зачем? Для чего? С какой целью?
Все это казалось мне головоломкой. Но, видно, не зря ангел-хранитель Борина позволил своему подопечному в младые годы играть в сыщиков-разбойников, а в зрелые определил на вакантное место в сыскной полиции. В отличие от моего ангела, который никак не знал, куда меня сунуть – то ли в церковники, то ли в революционеры, могущественный покровитель Борина сразу же сумел правильно оценить таланты своего подопечного. Петр Петрович был прирожденным сыщиком. В этом я убедился лишний раз, когда благодаря ему головоломка с убийством Кустаря перестала быть головоломкой. И оставалось лишь удивляться, как мы до всего этого не додумались раньше.
Уже по лицу Борина, когда он вошел ко мне в кабинет, было видно, что произошло из ряда вон выходящее.
– Новости?
– Кое-какие, – и он пикой выставил вперед свою остроконечную бородку.
– Убийство Кустаря?
– Да, – подтвердил он, не пытаясь делать вид, будто поражен моей прозорливостью.
– Садитесь и рассказывайте.
Борин сел, аккуратно поддернув как всегда идеально выглаженные брюки.
Деникин, Врангель, тиф, голод – все это имело самое прямое отношение к гражданину РСФСР Петру Петровичу Борину, но отнюдь не к его брюкам. Брюки старшего инспектора бригады «Мобиль» занимали строгий нейтралитет к тревожным и неустроенным будням. Их не могли смять наступление Врангеля и белополяков, ночные выстрелы и перебои со снабжением хлебом. Они были для старика символом нерушимости и надежности его личного мира, непоколебимости всех его жизненных ценностей, условностей и предрассудков.
Если на человеке хорошо выглаженные брюки, значит, он по-прежнему уважает себя, значит, его не сломило настоящее и он твердо верит в будущее.
Да– с, Леонид Борисович, можете, конечно, улыбаться, но это так. Именно так. Только так.
– Если бы всевышний дал Кустарю память похуже, он бы остался жив, – загадочно сказал Борин и нежно погладил свою бородку. – Помните, как писали раньше в дурных романах? «Пал жертвой собственной памяти». Прозоров не собирался его убирать. Он к этому не готовился, потому так неуклюже и выкручивался. С Глазуковым все заранее было продумано, а тут…
– Экспромт? – вспомнил я Иду Липовецкую.
– Ежели вам угодно.
– А зачем ему потребовался сей экспромт? Чем ему помешал Кустарь?
– В том-то все и дело. Кустарь, сам того не зная, за горло Прозорова взял. Помните, он как-то обмолвился на допросе, что входная дверь в пещеру Алладина, где его все эти сокровища дожидались, была обита то ли клеенкой, то ли кожей зеленого цвета?
Не могу сказать, что память тут же пришла мне на помощь, но я все-таки кивнул головой.
– Так вот, – продолжал Борин, – как вам известно, эти дни мы обследовали квартиры всех девяти доходных домов в районе Покровки. Среди ста двадцати трех квартир лишь в двух двери оказались обиты зеленым.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82
– Что скажешь? – настороженно спросил Зигмунд, наблюдая за тем, как я внимательно рассматриваю комнату.
– Ничего.
– Ни одной гадости?
– Ни единой.
– Но желание высказаться есть?
– Нет.
– Странно. – Зигмунд незаметным движением ноги засунул под диван Идины туфли и прикрыл своим пальто валявшуюся на спинке стула юбку. – Не узнаю тебя.
– Я тоже.
– Располагайся. Скоро придут Ида с Машкой, чайку попьем.
– У меня к тебе дело, Липовецкий.
– Может, отложим?
– Нельзя.
Я достал из нагрудного кармана фотографию узколицего и объяснил, что мне требуется.
– Гляжу, не клеится у тебя расследование?
– Ничего, склеится. А без неудач в таком деле не обойтись.
– Фотографию мне оставишь?
– Если требуется.
– Ну а как же, надо будет товарищам показать. Заранее обещать что-либо не берусь, – сказал Зигмунд, – но, думаю, задача не из сложных. Кое-какие справки можно будет о нем навести. У меня есть несколько человек, которые в разное время крутились вокруг нашего «мальчугана».
– Сможешь сегодня меня с ними свести?
– Почему бы и нет? Сведу. Ты у себя на работе будешь? Я тебе телефонирую.
– Только без экспромтов, – предупредил я, – ладно?
Зигмунд расхохотался, и тотчас же гостиничный номер превратился в прежнее пристанище двух неприкаянных мужчин.
– Вот теперь тебя, сукина сына, узнаю! Не можешь ты обойтись хотя бы без одной гадости, душа не позволяет. Даже когда хочешь, все равно не можешь. Не в твоей это натуре.
Как я его ни убеждал, что слово «экспромт» было сказано без всякого умысла, что я и не думал намекать на Иду, он не поверил:
– Я ж тебя как облупленного знаю, Косачевский!
Зигмунд слов на ветер не бросал.
В тот же день вечером я уже располагал достаточно обширными, хотя и далеко не исчерпывающими сведениями о человеке с фотографии, который в ставке Махно был известен под фамилией Шидловского, но, кажется, имел еще одну или несколько других.
Гость Прозорова не был «природным» махновцем, как именовали в повстанческой армии тех, кто примкнул к батьке в восемнадцатом.
Появился он у Махно вместе с «атаманом партизан Херсонщины и Таврии» небезызвестным Григорьевым. Но я григорьевцам его тоже нельзя было отнести. Скорей всего, это был деникинский офицер, который перешел линию фронта и оказался у Григорьева в марте 1919 года, когда Kpacная Армия, в том числе и входившие в ее состав Григорьевцы, подошла к Одессе.
Вот в этот-то период в штабе Григорьева и появился. Шидловский – или как парламентер, или как «честный офицер», последовавший пламенному призыву атамана оставить ряды Добровольческой армии и перейти на сторону трудящихся масс.
В дальнейшем Шидловский присутствовал при расстреле махновцами «атамана Херсонщины и Таврии», но не шевельнул пальцем, чтобы попытаться спасти Григорьева.
Все трое, с кем я беседовал о Шидловском в тот вечер, утверждали, что он очень быстро завоевал доверие не только у Махно, человека эмоционального и очень переменчивого в своих симпатиях и антипатиях, но и у начальника контрразведки Зинковского и у личного друга Нестора Махно и его брата Григория – бывшего матроса с мятежного броненосца «Потемкина» Дерменджи, которого обычно бросало в жар при одном лишь виде офицерских погон.
Шидловский сумел поставить себя и среди идейных анархистов-теоретиков, заполонивших культотдел, редакцию газеты «Махновец» и Реввоенсовет армии, и среди командиров отряда бесшабашной партизанской вольницы, которые ни в кого, кроме батьки, не верили, никому, кроме батьки, не подчинялись, и имели такое же представление об анархии, как слепой о красках.
Какой-либо официальной должности в штабе, Реввоенсовете, а тем более в контрразведке Шидловский не занимал. Тем не менее его всюду знали и он пользовался влиянием. Оно, видимо, объяснялось не только его личными качествами, но и услугами, которые он оказывал Махно, хотя о характере этих услуг оставалось лишь догадываться. Один из моих собеседников, бывший сотрудник конфедерации «Набат», поддерживавший постоянную связь с культотделом махновской армии, худой человек с чахоточным лицом, некто Василий Соловей, теперь работающий в Москве, в типографии Сытина, говорил мне, что Шидловский использовал в интересах Махно свои старые знакомства среди офицеров деникинской армии.
Он бывал в Екатеринославе, Одессе и других захваченных белыми городах, где имелись подпольные анархистские организации разных направлений.
Мой бывший товарищ по семинарии, организатор Всероссийского союза богоборцев и сотрудник культотдела армии батьки Махно, основатель новой религии и «великий жрец Всемирного храма красоты» Володя Кореин был значительно менее известен, чем Шидловский.
«Блаженный», – коротко охарактеризовал его тот же Василий Соловей.
Увы, сотрудники культотдела махновской армии, хотя мыслили только мировыми категориями, особым уважением не пользовались.
Впрочем, о самом Кореине и о его занятиях знали, хотя и не придавали им значения: дескать, чем бы дитя не тешилось…
– Шидловский случаем не участвовал в сборе картин, скульптур, ювелирных изделий?
– Для Храма красоты, что ли? Пустое дело!
– Дело, возможно, и пустое, но помощь-то он Кореину оказывал?
– Может, и оказывал, не знаю, – покачал головой Соловей.
– А он бывал у Кореина?
– Кто его знает! Раз или два видел их вместе, да только так думаю, что Шидловский больше для забавы с этим Кореиным знакомство водил, хотя сам батько привечал Кореина, даже в сарай к нему ходил картины глядеть.
Еще меньше, чем с «великим жрецом Всемирного храма красоты», повезло мне с Прозоровым. Никто из троих его и в глаза не видал. В искренности моих собеседников я не сомневался. Похоже было, что Прозоров непосредственного отношения к махновцам не имел. Не опознали Прозорова, впрочем как и Шидловского, и легальные анархисты Москвы (фотографии демонстрировались пятидесяти двум анархистам различных направлений).
Я склонялся к тому, что давние отношения между Шидловским и Прозоровым носили не политический, а деловой или даже сугубо личный характер, а о том, что они были знакомы давно, свидетельствовала сама фотография Шидловского. Снимок был сделан, по меньшей мере, лет восемь назад.
Нам требовались сведения о Прозорове. Павел Сухов о присущей ему педантичностью расспрашивал о нем сотрудников уголовного розыска и соседей по дому. Результаты оказались более чем скромные и несколько странные.
Среди товарищей по работе Прозоров считался рубахой-парнем. Весельчак, балагур. Если нужно, то без всякой корысти, или чего там еще, помощь окажет. Нет, не скуп, не прижимист. У него всегда можно было перехватить деньжат до получки, разжиться махоркой. Да и скрытным не назовешь. Закадычных друзей не было, верно, а приятелей – пруд пруди. И с тем шуткой перебросится, и с этим.
С кем помимо товарищей по работе встречался? Кто его знает. Жил будто, как все…
Приблизительно так же отзывались о нем и соседи. Чтобы пьянствовать там, хулиганничать – ни-ни. Во всем скромность и поведение соблюдал. Товарищи? Нет, не водил в дом товарищей. А ежели и приводил, то все чинно. Посидели, поговорили – и по домам. И благородство опять же. Ни в чем соседа не обидит.
Таким образом, на страницах дела о розыске драгоценностей монархической организации «Алмазный фонд» появились два Прозорова, совсем не похожие друг на друга.
Один из них был свойским рубахой-парнем, балагуром и весельчаком, который жил открыто, с душой нараспашку, ничего не скрывая.
Другой – человек с подозрительными связями, скрытный, расчетливый, корыстный и жестокий.
Эти два образа никак не сливались в один.
Где же подлинный Прозоров, а где подделка?
«Будто девица на выданье», – сказала о нем одна соседка.
Несмотря на то, что ситуация была не из веселых, это определение не могло не вызвать улыбку. Как-никак, а «девица на выданье», не моргнув глазом отправила на тот свет двух человек. Причем убийство и ограбление Глазукова были продуманы до мельчайших деталей и осуществлены с предельным хладнокровием. С Кустарем, верно, накладки. «Девица на выданье» тут немного поспешила и не учла ряда обстоятельств. С Кустарем, конечно, было сработано грубо, как говаривали некогда на Хитровке, «на хапок».
И все-таки чем помешал Прозорову Кустарь?
Если на убийство члена союза хоругвеносцев его подтолкнула корысть – он знал, что в сейфе ювелира хранятся знаменитая табакерка работы Позье, ценные вещи из Харьковского музея, – то от Кустаря он абсолютно ничем не мог поживиться. В этом смысле «девица на выданье» ни на что не могла рассчитывать. Корысть отпадала.
Тогда что?
Улиманова утверждала, что видит Прозорова впервые и что Кустарь никогда с ним раньше знаком не был.
Почему же Прозоров со своей малоубедительной версией убийства при попытке к бегству стреляет все-таки в Кустаря и убивает его?
Зачем? Для чего? С какой целью?
Все это казалось мне головоломкой. Но, видно, не зря ангел-хранитель Борина позволил своему подопечному в младые годы играть в сыщиков-разбойников, а в зрелые определил на вакантное место в сыскной полиции. В отличие от моего ангела, который никак не знал, куда меня сунуть – то ли в церковники, то ли в революционеры, могущественный покровитель Борина сразу же сумел правильно оценить таланты своего подопечного. Петр Петрович был прирожденным сыщиком. В этом я убедился лишний раз, когда благодаря ему головоломка с убийством Кустаря перестала быть головоломкой. И оставалось лишь удивляться, как мы до всего этого не додумались раньше.
Уже по лицу Борина, когда он вошел ко мне в кабинет, было видно, что произошло из ряда вон выходящее.
– Новости?
– Кое-какие, – и он пикой выставил вперед свою остроконечную бородку.
– Убийство Кустаря?
– Да, – подтвердил он, не пытаясь делать вид, будто поражен моей прозорливостью.
– Садитесь и рассказывайте.
Борин сел, аккуратно поддернув как всегда идеально выглаженные брюки.
Деникин, Врангель, тиф, голод – все это имело самое прямое отношение к гражданину РСФСР Петру Петровичу Борину, но отнюдь не к его брюкам. Брюки старшего инспектора бригады «Мобиль» занимали строгий нейтралитет к тревожным и неустроенным будням. Их не могли смять наступление Врангеля и белополяков, ночные выстрелы и перебои со снабжением хлебом. Они были для старика символом нерушимости и надежности его личного мира, непоколебимости всех его жизненных ценностей, условностей и предрассудков.
Если на человеке хорошо выглаженные брюки, значит, он по-прежнему уважает себя, значит, его не сломило настоящее и он твердо верит в будущее.
Да– с, Леонид Борисович, можете, конечно, улыбаться, но это так. Именно так. Только так.
– Если бы всевышний дал Кустарю память похуже, он бы остался жив, – загадочно сказал Борин и нежно погладил свою бородку. – Помните, как писали раньше в дурных романах? «Пал жертвой собственной памяти». Прозоров не собирался его убирать. Он к этому не готовился, потому так неуклюже и выкручивался. С Глазуковым все заранее было продумано, а тут…
– Экспромт? – вспомнил я Иду Липовецкую.
– Ежели вам угодно.
– А зачем ему потребовался сей экспромт? Чем ему помешал Кустарь?
– В том-то все и дело. Кустарь, сам того не зная, за горло Прозорова взял. Помните, он как-то обмолвился на допросе, что входная дверь в пещеру Алладина, где его все эти сокровища дожидались, была обита то ли клеенкой, то ли кожей зеленого цвета?
Не могу сказать, что память тут же пришла мне на помощь, но я все-таки кивнул головой.
– Так вот, – продолжал Борин, – как вам известно, эти дни мы обследовали квартиры всех девяти доходных домов в районе Покровки. Среди ста двадцати трех квартир лишь в двух двери оказались обиты зеленым.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82