Во всяком случае, возникшее предположение нуждалось в проверке. И проверке тщательной.
Ежели то, что я предполагал, соответствовало действительности, то все остальное, извлеченное из допроса Эгерт, отходило на второй план.
Но не будем загадывать.
Я задал ей несколько формальных вопросов, которыми обычно принято завершать допрос, а затем, будто бы между прочим, сказал:
– Кстати, Елена Петровна, может быть, я коснусь неприятных для вас воспоминаний, но уж таковы мои обязанности. Где вы жили во время… посещения в двенадцатом году Варшавы? Я имею в виду вашу совместную поездку с Винокуровым.
Эгерт была озадачена:
– В начале Винокуров снимал номер в гостинице «Бристоль», а затем мы переехали к его приятелю на дачу, расположенную под Варшавой на берегу реки Буго-Нарев. Но мне там не понравилось, и мы вернулись в «Бристоль».
– Если не ошибаюсь, тогда при гостинице «Бристоль» имелось кабаре «Белый филин»?
– Вы не ошибаетесь.
– Вы там бывали?
– Несколько раз.
– Певицу из кабаре помните?
– Эту белокурую девочку? – спросила Эгерт, и в ее голосе я почувствовал напряжение.
– Да, Ванду Ясинскую.
– Очень смутно. Кажется, она тогда находилась на содержании приятеля Винокурова… того, чьей дачей мы воспользовались. Запамятовала его фамилию.
– Ну а в Петрограде?
– Что – в Петрограде?
– Когда в конце шестнадцатого года Ясинская объявилась в Петрограде в театре «Веселая минута», вы с ней не встречались?
– С какой стати?
– Я просто спрашиваю.
– Нет, конечно. Она меня никогда не интересовала – ни как певица, ни как человек.
– А господина Винокурова?
– Думаю, ваш вопрос лучше всего адресовать ему, – раздраженно сказала Эгерт.
– Согласен. Но в данном случае мне хочется рассчитывать на вашу любезность.
Она усмехнулась:
– Ну что вам сказать? Знаю лишь, что эта певичка многим вскружила голову. Кто-то из-за нее разорился, кто-то собирался стреляться или даже застрелился – не помню. В общем, с ее именем были связаны скандалы. Она умела производить впечатление и превращать мужчин в свиней. Что же касается Винокурова, то даже не знаю, что сказать вам. Я ведь тогда совсем не интересовалась ни им, ни его жизнью. Но не думаю, чтобы он был среди ее поклонников. Нет, не думаю. При всех его недостатках, а их у него имелось неисчислимое множество, он обладал достаточно изысканным вкусом. Этого у него не отнимешь. Видимо, сказывалась порода. Я, признаться, верю в голубую кровь. Но разрешите и мне вопрос. Я донимаю, что при допросах этого не полагается…
– Нет, отчего же.
– Почему вас вдруг заинтересовала Ясинская? Ведь она уж наверняка не имеет никакого отношения ни к ценностям «Алмазного фонда», ни вообще ко всей этой истории. Уверена, что эта милая певичка уже давно поет или танцует где-нибудь в Париже, Праге или Берлине.
– Может быть, – согласился я, – но дело в том, что в девятнадцатом году она еще находилась в России.
– Вон как? – поразилась Эгерт. – Где же?
– В столице Колчака, в Омске, Елена Петровна.
– Любопытно.
– Безусловно. Но еще любопытней, что оттуда она ездила в Екатеринбург, где служил тогда господин Винокуров. А самое любопытное заключается в том, что из Екатеринбурга в Омск она привезла серьги-каскады, о которых мы с вами так подробно говорили, Елена Петровна.
Я взглянул на Эгерт и поразился: мне еще ни разу не приходилось видеть, чтобы лицо человека так быстро и так разительно менялось. Менялось на глазах. Посерела и обвисла кожа щек, запали глаза.
– Вы… хотите… сказать…
– Нет, Елена Петровна. Я ничего не хочу сказать. Абсолютно ничего, за исключением, понятно, того, что я вам уже сказал. Мне бы только хотелось, чтобы вы прочли вот эти документы.
– До-ку-менты?
– Да, вот в этой папке.
Я налил в мутный граненый стакан немного воды:
– Выпейте.
– Бла-го-дарю.
Она отстранила стакан. Как слепая, зашарила по столу, натыкаясь на лампу, чернильницу, пресс-папье.
Хвощиков поспешно протянул ей папку. Трясущимися руками она схватила ее, но не удержала. Папка выскользнула из рук и упала на стол.
– Вот здесь, – сказал Хвощиков и раскрыл папку на нужном месте. – Прошу-с.
– Да, да… благодарю, – и вновь слепые руки зашаркали по столу.
Мне было неприятно наблюдать эту сцену. Кажется, нечто похожее испытывал и Хвощиков.
Болела голова.
За окном в четко разграфленных решеткой квадратах серело мутное, напоминающее суп из мерзлой картошки, небо. Будто подвыпивший мастеровой, покачивался тополек – единственное дерево, которое росло в обширном дворе Центророзыска. Оно напоминало о том, что где-то, совсем недалеко, есть леса, реки, озера. А впрочем, черт с ними, с этими лесами и озерами. Существуют ли они? Может, просто кем-то выдуманы от нечего делать.
Шелест страниц, прерываемый деликатным покашливанием Хвощикова. Сдавленный, словно гвоздь клещами, голос Эгерт:
– Мерзавец… Он подарил этой шлюхе украденные у меня серьги.
Всхлипывания. Шуршание переворачиваемых Эгерт страниц.
Теперь она, видимо, уже читает резолюцию директора колчаковского департамента милиции.
Как он там написал? Да… «Против ареста и этапирования О.Г.Мессмера в Омскую следственную тюрьму не возражаю…»
А может быть, уже добралась до уведомления начальника тюрьмы о смерти схимника Афанасия, которого никогда не причислят к великомученикам, упокой господь его беспокойную душу?…
Может быть.
Упорно скребется в окно своими зелеными ветками тополек. Головная боль утихла, зато явственней стал почему-то запах нафталина.
Я прислушался – снова шелест страниц. Затем – тишина. Значит, дочитала.
Эгерт уже не плакала, но глаза ее были полны слез. Конфузливо и в то же время деловито возился у стола Хвощиков.
Теперь следовало ждать признания. Что ж, подождем.
А некоторое время спустя, украсив протокол допроса последней кляксой, Хвощиков поспешно записывал новые показания Елены Эгерт.
Да, она солгала. Она никогда не любила Олега Григорьевича Мессмера и стыдилась этого. Он заслуживал настоящей любви, которой достойны немногие. Честный, благородный и великодушный человек, все прощающий людям и ничего себе.
Но что поделаешь? Русские говорят: сердцу не прикажешь.
Банально? Но оттого, что истина банальна, она не перестает быть истиной.
Да, она неблагодарная, подлая тварь. Но иной она быть не может. И когда в девятнадцатом году Винокуров поманил ее пальцем, она забыла про все и пошла за ним. Забыла про свои обязательства перед богом и людьми, перед сестрой, обществом и в первую очередь перед Олегом Григорьевичем, которому исковеркала жизнь. Она бросила под ноги Винокурова свою и чужую честь. Ей нужно было от него так мало. Но она не получила и этого. Тогда же, в Варшаве, он готов был завести интрижку с Вандой, которая была совсем ребенком.
Но к чему вспоминать о Варшаве?
А потом… Потом промелькнувшие, как в кошмаре, все эти страшные годы – война, Февральская революция, Октябрьская…
Она старалась забыть о нем, и ей казалось, что это ей удалось.
Казалось…
А потом случайная встреча у общих знакомых. И все началось заново.
Знал ли он о том, что у нее хранятся ценности «Алмазного фонда»?
Разумеется. Может быть, от нее. Может быть, от кого-то другого. Ей трудно сейчас вспомнить. Да и какое это имеет значение?
А потом… Потом он предложил ей вместе с ним уехать за границу. Да, они собирались взять с собой эти драгоценности. Ради него она готова была на все: на любую подлость, преступление…
Он увез чемодан днем в день ареста Галицкого. А вечером Винокуров должен был заехать за ней. Но он не приехал… Она прождала всю ночь – напрасно. И тогда она поняла, что вновь обманута, что единственное, что ей осталось, – это умереть.
К несчастью, ее спасли.
Зачем? Кому теперь нужна ее жизнь?
А этот мерзавец по-прежнему процветает. Теперь из-за него и его любовницы, этой Ванды, погиб Олег Григорьевич Мессмер…
– Не торопитесь, Елена Петровна. Ваши показания трудно протоколировать, – сказал я. – Итак, все оставшиеся в чемодане ценности «Алмазного фонда» были вами в апреле 1918 года добровольно отданы господину Винокурову?
– Да.
– И больше никакими сведениями о Винокурове и ценностях вы не располагаете. Так?
– Да.
– История с человеком, выдававшим себя за Косачевского, вами придумана?
– Мне не оставалось ничего иного.
Из информационного сообщения
Центророзыска республикипо делу о ценностях ликвидированнойв 1918 году монархической
организации «Алмазный фонд»
(разослано для сведения и руководства ряду губернских управлений уголовного розыска)
…В то время как весной 1918 г. во ВЦИК рассматривался вопрос о подготовке судебного процесса над бывшим русским императором Николаем II (вышеуказанный процесс, как известно, не состоялся из-за наступления белых на фронте и невозможности эвакуации царской семьи из Екатеринбурга), левые эсеры и анархисты, настаивавшие на уничтожении царской семьи, нелегально подготовляли эту террористическую акцию. В Сибирь и на Урал ими были направлены боевики. Одну из таких групп возглавил Б.Галицкий, анархист-коммунист (местонахождение в настоящее время неизвестно), в распоряжении которого находились экспроприированные анархистами ценности «Фонда».
По сведениям Центророзыска, нуждавшийся для выполнения задания в денежных средствах Б.Галицкий намеревался реализовать значительную часть хранившихся у него драгоценностей. Список отобранных им для указанной цели вещей уточняется. Однако, как показал опрос причастных к делу лиц, среди подлежащего реализации находились: 1) «Гермогеновские бармы», 2) жемчужина «Пилигрима», 3) «Батуринский грааль», 4) брошь «Северная звезда», 5) «Амулет княжны Таракановой», 6) «перстень Калиостро», 7) «Комплимент» и др.
В случае обнаружения вышепоименованных и иных ценностей «Алмазного фонда» просим принять меры к их незамедлительному изъятию и сообщить об указанном начальнику бригады «Мобиль» Центророзыска тов. Косачевскому…
Приложение:
1. Установочные данные о Галицком и членах его группы.
2. Предположительный список подлежавших реализации в 1918 г. ценностей.
3. Описание драгоценностей «Алмазного фонда».
Из описания драгоценностей «Алмазного фонда»,
сделанного в 1918 г. по указанию Косачевскогопрофессором истории изящных искусств Карташовым,
приват-доцентом Московского университета Шперком,
ювелирами Гейштором, Оглоблинским и Кербелем
«АМУЛЕТ КНЯЖНЫ ТАРАКАНОВОЙ» («Емелькин камень»). Под таким наименованием в среде русских ювелиров известен медальон в форме сердца из белого (горного) хрусталя, обрамленный понизу золотой и серебряной сканью. В скань вставлено усыпанное алмазами кольцо – оправа для крупного (18 каратов) «восточного изумруда», т. е. зеленого корунда (изумруд-берилл), который является исключительно редким камнем, значительно превосходящим по красоте, блеску и твердости лучшие изумруды.
Принято считать, что медальон принадлежал известной авантюристке – княжне Таракановой, выдававшей себя за дочь русской императрицы Елизаветы и графа Разумовского.
Объявившаяся во время русско-турецкой войны и восстания Пугачева, Тараканова пыталась использовать и то и другое в своих целях. Она утверждала, что Пугачев – ее сводный брат, сын Разумовского от первой жены, искусный храбрый генерал и математик, человек, обладающий редким даром привлекать к себе симпатии народа.
Обратившись за покровительством к турецкому султану, Тараканова копию своего письма направила великому визирю с просьбой переслать ее «сыну Разумовского, монсиньору Пугачеву». Молва утверждает, что вместе с копией письма для «монсиньора Пугачева» был также отправлен и этот медальон.
Любопытно, что при аресте Пугачева в его кошельке обнаружили два камня, один из них – «белый восточный хрусталь в форме сердца» (П.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82
Ежели то, что я предполагал, соответствовало действительности, то все остальное, извлеченное из допроса Эгерт, отходило на второй план.
Но не будем загадывать.
Я задал ей несколько формальных вопросов, которыми обычно принято завершать допрос, а затем, будто бы между прочим, сказал:
– Кстати, Елена Петровна, может быть, я коснусь неприятных для вас воспоминаний, но уж таковы мои обязанности. Где вы жили во время… посещения в двенадцатом году Варшавы? Я имею в виду вашу совместную поездку с Винокуровым.
Эгерт была озадачена:
– В начале Винокуров снимал номер в гостинице «Бристоль», а затем мы переехали к его приятелю на дачу, расположенную под Варшавой на берегу реки Буго-Нарев. Но мне там не понравилось, и мы вернулись в «Бристоль».
– Если не ошибаюсь, тогда при гостинице «Бристоль» имелось кабаре «Белый филин»?
– Вы не ошибаетесь.
– Вы там бывали?
– Несколько раз.
– Певицу из кабаре помните?
– Эту белокурую девочку? – спросила Эгерт, и в ее голосе я почувствовал напряжение.
– Да, Ванду Ясинскую.
– Очень смутно. Кажется, она тогда находилась на содержании приятеля Винокурова… того, чьей дачей мы воспользовались. Запамятовала его фамилию.
– Ну а в Петрограде?
– Что – в Петрограде?
– Когда в конце шестнадцатого года Ясинская объявилась в Петрограде в театре «Веселая минута», вы с ней не встречались?
– С какой стати?
– Я просто спрашиваю.
– Нет, конечно. Она меня никогда не интересовала – ни как певица, ни как человек.
– А господина Винокурова?
– Думаю, ваш вопрос лучше всего адресовать ему, – раздраженно сказала Эгерт.
– Согласен. Но в данном случае мне хочется рассчитывать на вашу любезность.
Она усмехнулась:
– Ну что вам сказать? Знаю лишь, что эта певичка многим вскружила голову. Кто-то из-за нее разорился, кто-то собирался стреляться или даже застрелился – не помню. В общем, с ее именем были связаны скандалы. Она умела производить впечатление и превращать мужчин в свиней. Что же касается Винокурова, то даже не знаю, что сказать вам. Я ведь тогда совсем не интересовалась ни им, ни его жизнью. Но не думаю, чтобы он был среди ее поклонников. Нет, не думаю. При всех его недостатках, а их у него имелось неисчислимое множество, он обладал достаточно изысканным вкусом. Этого у него не отнимешь. Видимо, сказывалась порода. Я, признаться, верю в голубую кровь. Но разрешите и мне вопрос. Я донимаю, что при допросах этого не полагается…
– Нет, отчего же.
– Почему вас вдруг заинтересовала Ясинская? Ведь она уж наверняка не имеет никакого отношения ни к ценностям «Алмазного фонда», ни вообще ко всей этой истории. Уверена, что эта милая певичка уже давно поет или танцует где-нибудь в Париже, Праге или Берлине.
– Может быть, – согласился я, – но дело в том, что в девятнадцатом году она еще находилась в России.
– Вон как? – поразилась Эгерт. – Где же?
– В столице Колчака, в Омске, Елена Петровна.
– Любопытно.
– Безусловно. Но еще любопытней, что оттуда она ездила в Екатеринбург, где служил тогда господин Винокуров. А самое любопытное заключается в том, что из Екатеринбурга в Омск она привезла серьги-каскады, о которых мы с вами так подробно говорили, Елена Петровна.
Я взглянул на Эгерт и поразился: мне еще ни разу не приходилось видеть, чтобы лицо человека так быстро и так разительно менялось. Менялось на глазах. Посерела и обвисла кожа щек, запали глаза.
– Вы… хотите… сказать…
– Нет, Елена Петровна. Я ничего не хочу сказать. Абсолютно ничего, за исключением, понятно, того, что я вам уже сказал. Мне бы только хотелось, чтобы вы прочли вот эти документы.
– До-ку-менты?
– Да, вот в этой папке.
Я налил в мутный граненый стакан немного воды:
– Выпейте.
– Бла-го-дарю.
Она отстранила стакан. Как слепая, зашарила по столу, натыкаясь на лампу, чернильницу, пресс-папье.
Хвощиков поспешно протянул ей папку. Трясущимися руками она схватила ее, но не удержала. Папка выскользнула из рук и упала на стол.
– Вот здесь, – сказал Хвощиков и раскрыл папку на нужном месте. – Прошу-с.
– Да, да… благодарю, – и вновь слепые руки зашаркали по столу.
Мне было неприятно наблюдать эту сцену. Кажется, нечто похожее испытывал и Хвощиков.
Болела голова.
За окном в четко разграфленных решеткой квадратах серело мутное, напоминающее суп из мерзлой картошки, небо. Будто подвыпивший мастеровой, покачивался тополек – единственное дерево, которое росло в обширном дворе Центророзыска. Оно напоминало о том, что где-то, совсем недалеко, есть леса, реки, озера. А впрочем, черт с ними, с этими лесами и озерами. Существуют ли они? Может, просто кем-то выдуманы от нечего делать.
Шелест страниц, прерываемый деликатным покашливанием Хвощикова. Сдавленный, словно гвоздь клещами, голос Эгерт:
– Мерзавец… Он подарил этой шлюхе украденные у меня серьги.
Всхлипывания. Шуршание переворачиваемых Эгерт страниц.
Теперь она, видимо, уже читает резолюцию директора колчаковского департамента милиции.
Как он там написал? Да… «Против ареста и этапирования О.Г.Мессмера в Омскую следственную тюрьму не возражаю…»
А может быть, уже добралась до уведомления начальника тюрьмы о смерти схимника Афанасия, которого никогда не причислят к великомученикам, упокой господь его беспокойную душу?…
Может быть.
Упорно скребется в окно своими зелеными ветками тополек. Головная боль утихла, зато явственней стал почему-то запах нафталина.
Я прислушался – снова шелест страниц. Затем – тишина. Значит, дочитала.
Эгерт уже не плакала, но глаза ее были полны слез. Конфузливо и в то же время деловито возился у стола Хвощиков.
Теперь следовало ждать признания. Что ж, подождем.
А некоторое время спустя, украсив протокол допроса последней кляксой, Хвощиков поспешно записывал новые показания Елены Эгерт.
Да, она солгала. Она никогда не любила Олега Григорьевича Мессмера и стыдилась этого. Он заслуживал настоящей любви, которой достойны немногие. Честный, благородный и великодушный человек, все прощающий людям и ничего себе.
Но что поделаешь? Русские говорят: сердцу не прикажешь.
Банально? Но оттого, что истина банальна, она не перестает быть истиной.
Да, она неблагодарная, подлая тварь. Но иной она быть не может. И когда в девятнадцатом году Винокуров поманил ее пальцем, она забыла про все и пошла за ним. Забыла про свои обязательства перед богом и людьми, перед сестрой, обществом и в первую очередь перед Олегом Григорьевичем, которому исковеркала жизнь. Она бросила под ноги Винокурова свою и чужую честь. Ей нужно было от него так мало. Но она не получила и этого. Тогда же, в Варшаве, он готов был завести интрижку с Вандой, которая была совсем ребенком.
Но к чему вспоминать о Варшаве?
А потом… Потом промелькнувшие, как в кошмаре, все эти страшные годы – война, Февральская революция, Октябрьская…
Она старалась забыть о нем, и ей казалось, что это ей удалось.
Казалось…
А потом случайная встреча у общих знакомых. И все началось заново.
Знал ли он о том, что у нее хранятся ценности «Алмазного фонда»?
Разумеется. Может быть, от нее. Может быть, от кого-то другого. Ей трудно сейчас вспомнить. Да и какое это имеет значение?
А потом… Потом он предложил ей вместе с ним уехать за границу. Да, они собирались взять с собой эти драгоценности. Ради него она готова была на все: на любую подлость, преступление…
Он увез чемодан днем в день ареста Галицкого. А вечером Винокуров должен был заехать за ней. Но он не приехал… Она прождала всю ночь – напрасно. И тогда она поняла, что вновь обманута, что единственное, что ей осталось, – это умереть.
К несчастью, ее спасли.
Зачем? Кому теперь нужна ее жизнь?
А этот мерзавец по-прежнему процветает. Теперь из-за него и его любовницы, этой Ванды, погиб Олег Григорьевич Мессмер…
– Не торопитесь, Елена Петровна. Ваши показания трудно протоколировать, – сказал я. – Итак, все оставшиеся в чемодане ценности «Алмазного фонда» были вами в апреле 1918 года добровольно отданы господину Винокурову?
– Да.
– И больше никакими сведениями о Винокурове и ценностях вы не располагаете. Так?
– Да.
– История с человеком, выдававшим себя за Косачевского, вами придумана?
– Мне не оставалось ничего иного.
Из информационного сообщения
Центророзыска республикипо делу о ценностях ликвидированнойв 1918 году монархической
организации «Алмазный фонд»
(разослано для сведения и руководства ряду губернских управлений уголовного розыска)
…В то время как весной 1918 г. во ВЦИК рассматривался вопрос о подготовке судебного процесса над бывшим русским императором Николаем II (вышеуказанный процесс, как известно, не состоялся из-за наступления белых на фронте и невозможности эвакуации царской семьи из Екатеринбурга), левые эсеры и анархисты, настаивавшие на уничтожении царской семьи, нелегально подготовляли эту террористическую акцию. В Сибирь и на Урал ими были направлены боевики. Одну из таких групп возглавил Б.Галицкий, анархист-коммунист (местонахождение в настоящее время неизвестно), в распоряжении которого находились экспроприированные анархистами ценности «Фонда».
По сведениям Центророзыска, нуждавшийся для выполнения задания в денежных средствах Б.Галицкий намеревался реализовать значительную часть хранившихся у него драгоценностей. Список отобранных им для указанной цели вещей уточняется. Однако, как показал опрос причастных к делу лиц, среди подлежащего реализации находились: 1) «Гермогеновские бармы», 2) жемчужина «Пилигрима», 3) «Батуринский грааль», 4) брошь «Северная звезда», 5) «Амулет княжны Таракановой», 6) «перстень Калиостро», 7) «Комплимент» и др.
В случае обнаружения вышепоименованных и иных ценностей «Алмазного фонда» просим принять меры к их незамедлительному изъятию и сообщить об указанном начальнику бригады «Мобиль» Центророзыска тов. Косачевскому…
Приложение:
1. Установочные данные о Галицком и членах его группы.
2. Предположительный список подлежавших реализации в 1918 г. ценностей.
3. Описание драгоценностей «Алмазного фонда».
Из описания драгоценностей «Алмазного фонда»,
сделанного в 1918 г. по указанию Косачевскогопрофессором истории изящных искусств Карташовым,
приват-доцентом Московского университета Шперком,
ювелирами Гейштором, Оглоблинским и Кербелем
«АМУЛЕТ КНЯЖНЫ ТАРАКАНОВОЙ» («Емелькин камень»). Под таким наименованием в среде русских ювелиров известен медальон в форме сердца из белого (горного) хрусталя, обрамленный понизу золотой и серебряной сканью. В скань вставлено усыпанное алмазами кольцо – оправа для крупного (18 каратов) «восточного изумруда», т. е. зеленого корунда (изумруд-берилл), который является исключительно редким камнем, значительно превосходящим по красоте, блеску и твердости лучшие изумруды.
Принято считать, что медальон принадлежал известной авантюристке – княжне Таракановой, выдававшей себя за дочь русской императрицы Елизаветы и графа Разумовского.
Объявившаяся во время русско-турецкой войны и восстания Пугачева, Тараканова пыталась использовать и то и другое в своих целях. Она утверждала, что Пугачев – ее сводный брат, сын Разумовского от первой жены, искусный храбрый генерал и математик, человек, обладающий редким даром привлекать к себе симпатии народа.
Обратившись за покровительством к турецкому султану, Тараканова копию своего письма направила великому визирю с просьбой переслать ее «сыну Разумовского, монсиньору Пугачеву». Молва утверждает, что вместе с копией письма для «монсиньора Пугачева» был также отправлен и этот медальон.
Любопытно, что при аресте Пугачева в его кошельке обнаружили два камня, один из них – «белый восточный хрусталь в форме сердца» (П.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82