Приглядевшись, она узнала в лыжнике Мышицу, но встрече с ним не обрадовалась: слишком уж быстро и фатально развертывались события. Да, Нине Александровне хотелось извиниться перед физкультурником, но не так быстро, как это организовала жизнь. В этой встрече был маленький переборчик – вот что!
Вблизи Мышица – при ярком свете уличного фонаря – показался не только усталым, но и нервным, утомленным, болезненным; глаза у него ввалились, нос заострился; над верхней губой образовалась складочка, острая как ножевой разрез. Узнав Нину Александровну, он заранее начал вымученно улыбаться, морща лоб, готовить шутку – одним словом, старался придать себе бодрый вид.
– Привет! – лихо поздоровалась с ним Нина Александровна и домашним голосом приказала: – Снимай-ка лыжи, лентяй! Испортишь…
Моргунов охотно остановился, щелкнув ротафеллеровскими креплениями, отстегнул лыжи, тяжело дыша, улыбнулся Нине Александровне.
– Ты откуда?– переходя на взаимное «ты», хорошим от простоты голосом спросил он.– Кино еще идет, а в той стороне тебе делать нечего… Ой, Нин Александровна, не пустить ли мне про тебя сплетню!
Она ничего не ответила, молчала, глядя на Моргунова-Мышицу во все глаза, и думала о том, что вечерние лыжи Моргунова и бег до изнуряющей усталости понятны. Этот остряк, пижон и пошляк нарочно перегружал себя работой и спортом, для того чтобы можно было не думать о трагическом положении, в котором оказались он, красавица Светочка Ищенко и Люция Стефановна Спыхальская. Будучи добрым человеком, он понимал безвыходность положения Светланы, возложившей все надежды на него, и в то же время любил Люцию Стефановну, но знал, как сказать об этом женщине, считающей себя до того Некрасивой, что не поверила бы любовному признанию красавца брюнета, имеющего возможность жениться на потенциальной кинозвезде. Трудное было положение у Ивана Евстигнеевича Моргунова, очень трудное, и Нина Александровна, вздохнув, опять посмотрела на луну, которая, казалось, стремилась сблизиться с землей.
– Если увидишь Люцию, передавай ей привет, Иван,– попросила Нина Александровна и притронулась пальцем к локтю Моргунова.– А теперь шпарь рысью: тебе опасно стоять на месте – простудишься!
Когда визгливые ботиночные шаги затихли в глухоте ближайшего переулка, Нина Александровна еще раз вздохнула, теребя перчатку, решала, двинуться или нет к родному дому, где спал здоровым непробудным сном ее родной муж, боявшийся родной жены. Вот она и стояла на месте, «муча перчатки замш», как говаривал Маяковский, и не зная, куда направить свои стопы – то ли домой, то ли к Серафиме Иосифовне Садовской.
Она стояла на месте до тех пор, пока случайно не вспомнились самые последние слова помощника киномеханика Василия Васильевича Шубина, сказавшего с придыханием и наигранной страстью: «Вы, Савицкая, женщина – первый сорт! На вас поглядишь – голова кругалем идет! Чувствую я, что придется проголосовать за… Ой,придется!»
Нина Александровна улыбнулась сама себе и двинулась в сторону дома.
Проснувшись, но еще не открыв глаза, Нина Александровна почувствовала, что где-то в доме находится нечто крупное, горячее, энергичное и опасное, точно взрывчатка, к которой по шнуру подбирается запальный огонь. На кухне гремели ложки-чашки-поварешки, слышалось пение сквозь зубы: «Загудели, заиграли провода: мы такого не видали никогда!» Это Сергей Вадимович радовался пробуждению: нервы у него были отменные. Накинув нейлоновый халат, Нина Александровна вошла в кухню. Взглянув на Сергея Вадимовича, она вдруг сделалась такой собранной, энергичной, ясной, точно и не спала: за столом сидел и допивал чай, казалось, незнакомец. Каждая черточка лица Сергея Вадимовича была графически безупречна, четка, глаза были деловито-холодными, контуры губ кто-то обвел острым рейсфедером, подбородок заносчиво торчал.
– Здравствуйте-пожалуйста! – протянула Нина Александровна, запахивая халат.– Как говаривал Остап Бендер: «Не мужчина, а какой-то конек-горбунок!» Куда ты это собрался в такую рань? Пятнадцать минут седьмого…
– Вы бы спали, Нина Александровна! – с неудовольствием заявила домработница Вероника, с лакейской готовностью следящая за каждым движением Сергея Вадимовича.– Сергей Вадимович у меня все съедят, так что вас и Борьку мне кормить пока нечем… Поэтому вы еще поспите часочек.
Вероника сегодня щеголяла в своем лучшем рабочем платье и фартуке, волосы у нее были причесаны так, словно она собиралась в клуб на танцы, губы были уже подкрашены сердечком и влажны оттого, что она их то и дело облизывала,– соблазнительна была, чертовка, до крайности!
– Вот у меня где сидит эта демократия!– вдруг сердито сказал Сергей Вадимович и попилил ребром ладони по горлу.– Нет, серьезно, Нина Александровна, я тремя руками за демократию, но если в этой комиссии сидят такие прохиндеи, как помощник киномеханика Шубин, я против демократии. Какая это, к черту, демократия! Мне передали, что Шубин активно против меня…
Ля-ля-ля! Нина Александровна села на Вероникин табурет и скрестила руки на груди. Несколько секунд она размышляла о том, стоит ли на этом этапе активных действий рассказывать Сергею Вадимовичу о том, что она побывала с визитами у большинства членов жилищной группы, и все-таки опять решила не говорить.
– Сережа! – ласково обратилась она к мужу.– Сережа, а может быть, плюнуть нам на этот трехкомнатный дом, черт бы его побрал, если он требует столько энергии и нервов?… Разве нам плохо в этой квартире?
Он глядел на нее исподлобья по-прежнему холодными пронизывающими глазами, две волевых складки залегли возле больших губ, белели остренько плотные, молодые и крепкие зубы; вздрюченный вчерашним алкоголем, Сергей Вадимович казался металлическим, остроугольным, колющим, режущим – каким угодно!
– Прошу оставить ваших глупостей! – после сердитой паузы сухо ответил он.– Поймите, милая моя, что мне придется чапать из Таежного, если дом все-таки отдадут Булгакову… Вот до каких высот поднял эту историйку борющийся за собственный престиж экс-механик! – Он поджал губы.– Усекли, товарищ жена?…
Три тарелки, две больших кружки, громадная салатница, миска для холодца и масленка были чисты, словно их вымыли горячей водой,– вот какие гастрономические чудеса совершал Сергей Вадимович! И все это от вчерашней коньячной разрядки. Улыбнувшись, Нина Александровна вспомнила заграничную рекламу бензина «ессо»: «Посадите в свой автомобиль тигра!» На пять-шесть дней в Сергее Вадимовиче как в работнике поселился не тигр, а сам лев – царь пустыни. Он и сейчас, допивая чай, опять напевал сквозь зубы самое легкомысленное и любимое: «Загудели, заиграли провода…»
– Вероника,– сказала Нина Александровна,– я сегодня буду завтракать только кипяченым молоком… Борька поест кашу и баранки. У него вчера побаливал живот…
Резкоконтинентальный климат нарымских краев приносил В Таежное не только синоптическую неразбериху, но и такие перепады давления, от которых у Нины Александровны, склонной к гипертонии, начинался шум в ушах, как только барометр падал на пять-шесть делений. Сегодня же давление было отменно нормальным, и Нина Александровна чувствовала себя так хорошо, как давно не бывало, а от приближения первого урока, который – она это точно знала – будет удачным, у нее снова счастливо замирало сердце.
Мороз потрескивал, всходило маленькое, съежившееся от холода солнце, по-утреннему бодро, без хрипоты лаяли собаки, пыхтела старательно поселковая электростанция, на крыше парикмахерской радиодинамик рассуждал об израильской агрессии; серединой улицы шла с сумкой мирная задумчивая старуха из тех, кто приходит к орсовскому магазину за час до открытия и в полном одиночестве, отдыхая и наслаждаясь тишиной и безлюдьем, стоит неподвижно на крыльце, подперев плечом закрытые на большой замок и перекладину двери. Старушка была маленькая, уютно закутанная в пуховый платок, валенки у нее были разношенные, удобные, словно домашние тапочки. Она короткими шажками шла по дороге и все примечала добрыми глазами – навоз, воробьев, Нину Александровну, твердый снег и съежившееся солнце.
На высоком скворечнике сидела сойка – глупая, яркая, театральная птица.
Было как раз такое время, когда по главной улице Таежного письмоносица Вера разносила утреннюю почту – вести позавчерашнего московского дня. Как многие почтальонши, Вера была сердита и напыщенна, становилась доброй только в тех случаях, когда приносила на дом денежный перевод, за что от Нины Александровны, изредка выступающей со статьями на педагогические темы в областной газете, получала щедрый рубль. Сегодня перевода не было, так как Вера, завидев случайно на своем пути Нину Александровну, зло крикнула: – Вам ничего нету!
Улица постепенно наполнялась людьми; первым прошел, кланяясь и чмокая губами, словно целуя руки, парикмахер Михаил Никитич, обожающий Нину Александровну за то, что она никогда не делала завивку и не меняла цвета волос. Кроме того, внук парикмахера Тарас учился плохо, был дурнем и неумехой, хотя, кажется, имел склонность к ботанике: собирал гербарии да любил засовывать под кепку осенние листья. Репродуктор на парикмахерской запел: «Я люблю тебя, жизнь, и надеюсь, что это взаимно…» А мир от нарастающего солнечного света делался желтым, как ранние лепестки подсолнуха,– от этого тоже было легко, спокойно, так как из всех цветов и оттенков Нина Александровна предпочитала горчичный, а сейчас небо имело почти такой цвет, правда со значительной желтизной. – Здравствуйте, Нина Александровна!
Перед ней стоял выдающийся математик и физик Марк Семенов, юноша, лицом похожий на китайца – такой же желтокожий и от этого тревожный, загадочный, непроницаемый; шапка на нем была большая, но едва прикрывала половину лба – такой был высокий, узкий, покатый лоб. Ответив на приветствие Марка, Нина Александровна смотрела на него удивленными глазами, так как редко случалось, чтобы занятый днями и вечерами обожаемой математикой и физикой Марк Семенов встречался с ней на улице, а не в школе; дома у него Нина Александровна ни разу не была, так как Марк жил на квартире у полусумасшедшей старухи, сдающей комнаты приезжим учащимся. Марк родился в крохотной деревеньке Тискино. Не случайно, видимо, существует афоризм: «Поэты рождаются в Руане, а умирают в Париже».
– Здравствуйте, Марк. Как дела?
– Обычно, Нина Александровна.
Хотелось взять у Марка Семенова автограф, зазвать его в гости или расспросить о жизненном пути, как это любят делать читатели при встрече со знаменитыми писателями. Ведь только позавчера Марк легко и изящно решил самую сложную из всех задач, которые специально присылали для него из новосибирского Академгородка, и дело пахло тем, что решенная задача могла стать основой кандидатской диссертации будущего академика Семенова.
– Я сегодня не приду на занятия,– сказал Марк.– Начинаются головные боли… Рано! До первого весеннего месяца еще далеко, а у меня уже по-майскому болит голова.
– Сходите к врачу, Марк.
– А что врачи?… К богу, родителям и математике надо обращаться, Нина Александровна… До свидания!
– До свидания, Марк! Болейте спокойно.
– Спасибо!
Горчичная желтизна понемножку линяла, снег, наоборот, начинал голубеть, солнце было оранжевое, словно мандарин; прохожих было уже много – начался час пик, когда весь поселок спешил на работу; гудели автомобили, тракторы, мотоциклы и прочий моторный сброд, создающий нервное ощущение торопливости, зуда в пальцах и стремление не идти, а бежать. Именно поэтому Нина Александровна еще сильнее прежнего замедлилась, высчитав, что до начала урока оставалось целых двадцать пять минут, сунула руки в карманы, чтобы идти прогулочной походкой и дышать глубоко, спокойно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44
Вблизи Мышица – при ярком свете уличного фонаря – показался не только усталым, но и нервным, утомленным, болезненным; глаза у него ввалились, нос заострился; над верхней губой образовалась складочка, острая как ножевой разрез. Узнав Нину Александровну, он заранее начал вымученно улыбаться, морща лоб, готовить шутку – одним словом, старался придать себе бодрый вид.
– Привет! – лихо поздоровалась с ним Нина Александровна и домашним голосом приказала: – Снимай-ка лыжи, лентяй! Испортишь…
Моргунов охотно остановился, щелкнув ротафеллеровскими креплениями, отстегнул лыжи, тяжело дыша, улыбнулся Нине Александровне.
– Ты откуда?– переходя на взаимное «ты», хорошим от простоты голосом спросил он.– Кино еще идет, а в той стороне тебе делать нечего… Ой, Нин Александровна, не пустить ли мне про тебя сплетню!
Она ничего не ответила, молчала, глядя на Моргунова-Мышицу во все глаза, и думала о том, что вечерние лыжи Моргунова и бег до изнуряющей усталости понятны. Этот остряк, пижон и пошляк нарочно перегружал себя работой и спортом, для того чтобы можно было не думать о трагическом положении, в котором оказались он, красавица Светочка Ищенко и Люция Стефановна Спыхальская. Будучи добрым человеком, он понимал безвыходность положения Светланы, возложившей все надежды на него, и в то же время любил Люцию Стефановну, но знал, как сказать об этом женщине, считающей себя до того Некрасивой, что не поверила бы любовному признанию красавца брюнета, имеющего возможность жениться на потенциальной кинозвезде. Трудное было положение у Ивана Евстигнеевича Моргунова, очень трудное, и Нина Александровна, вздохнув, опять посмотрела на луну, которая, казалось, стремилась сблизиться с землей.
– Если увидишь Люцию, передавай ей привет, Иван,– попросила Нина Александровна и притронулась пальцем к локтю Моргунова.– А теперь шпарь рысью: тебе опасно стоять на месте – простудишься!
Когда визгливые ботиночные шаги затихли в глухоте ближайшего переулка, Нина Александровна еще раз вздохнула, теребя перчатку, решала, двинуться или нет к родному дому, где спал здоровым непробудным сном ее родной муж, боявшийся родной жены. Вот она и стояла на месте, «муча перчатки замш», как говаривал Маяковский, и не зная, куда направить свои стопы – то ли домой, то ли к Серафиме Иосифовне Садовской.
Она стояла на месте до тех пор, пока случайно не вспомнились самые последние слова помощника киномеханика Василия Васильевича Шубина, сказавшего с придыханием и наигранной страстью: «Вы, Савицкая, женщина – первый сорт! На вас поглядишь – голова кругалем идет! Чувствую я, что придется проголосовать за… Ой,придется!»
Нина Александровна улыбнулась сама себе и двинулась в сторону дома.
Проснувшись, но еще не открыв глаза, Нина Александровна почувствовала, что где-то в доме находится нечто крупное, горячее, энергичное и опасное, точно взрывчатка, к которой по шнуру подбирается запальный огонь. На кухне гремели ложки-чашки-поварешки, слышалось пение сквозь зубы: «Загудели, заиграли провода: мы такого не видали никогда!» Это Сергей Вадимович радовался пробуждению: нервы у него были отменные. Накинув нейлоновый халат, Нина Александровна вошла в кухню. Взглянув на Сергея Вадимовича, она вдруг сделалась такой собранной, энергичной, ясной, точно и не спала: за столом сидел и допивал чай, казалось, незнакомец. Каждая черточка лица Сергея Вадимовича была графически безупречна, четка, глаза были деловито-холодными, контуры губ кто-то обвел острым рейсфедером, подбородок заносчиво торчал.
– Здравствуйте-пожалуйста! – протянула Нина Александровна, запахивая халат.– Как говаривал Остап Бендер: «Не мужчина, а какой-то конек-горбунок!» Куда ты это собрался в такую рань? Пятнадцать минут седьмого…
– Вы бы спали, Нина Александровна! – с неудовольствием заявила домработница Вероника, с лакейской готовностью следящая за каждым движением Сергея Вадимовича.– Сергей Вадимович у меня все съедят, так что вас и Борьку мне кормить пока нечем… Поэтому вы еще поспите часочек.
Вероника сегодня щеголяла в своем лучшем рабочем платье и фартуке, волосы у нее были причесаны так, словно она собиралась в клуб на танцы, губы были уже подкрашены сердечком и влажны оттого, что она их то и дело облизывала,– соблазнительна была, чертовка, до крайности!
– Вот у меня где сидит эта демократия!– вдруг сердито сказал Сергей Вадимович и попилил ребром ладони по горлу.– Нет, серьезно, Нина Александровна, я тремя руками за демократию, но если в этой комиссии сидят такие прохиндеи, как помощник киномеханика Шубин, я против демократии. Какая это, к черту, демократия! Мне передали, что Шубин активно против меня…
Ля-ля-ля! Нина Александровна села на Вероникин табурет и скрестила руки на груди. Несколько секунд она размышляла о том, стоит ли на этом этапе активных действий рассказывать Сергею Вадимовичу о том, что она побывала с визитами у большинства членов жилищной группы, и все-таки опять решила не говорить.
– Сережа! – ласково обратилась она к мужу.– Сережа, а может быть, плюнуть нам на этот трехкомнатный дом, черт бы его побрал, если он требует столько энергии и нервов?… Разве нам плохо в этой квартире?
Он глядел на нее исподлобья по-прежнему холодными пронизывающими глазами, две волевых складки залегли возле больших губ, белели остренько плотные, молодые и крепкие зубы; вздрюченный вчерашним алкоголем, Сергей Вадимович казался металлическим, остроугольным, колющим, режущим – каким угодно!
– Прошу оставить ваших глупостей! – после сердитой паузы сухо ответил он.– Поймите, милая моя, что мне придется чапать из Таежного, если дом все-таки отдадут Булгакову… Вот до каких высот поднял эту историйку борющийся за собственный престиж экс-механик! – Он поджал губы.– Усекли, товарищ жена?…
Три тарелки, две больших кружки, громадная салатница, миска для холодца и масленка были чисты, словно их вымыли горячей водой,– вот какие гастрономические чудеса совершал Сергей Вадимович! И все это от вчерашней коньячной разрядки. Улыбнувшись, Нина Александровна вспомнила заграничную рекламу бензина «ессо»: «Посадите в свой автомобиль тигра!» На пять-шесть дней в Сергее Вадимовиче как в работнике поселился не тигр, а сам лев – царь пустыни. Он и сейчас, допивая чай, опять напевал сквозь зубы самое легкомысленное и любимое: «Загудели, заиграли провода…»
– Вероника,– сказала Нина Александровна,– я сегодня буду завтракать только кипяченым молоком… Борька поест кашу и баранки. У него вчера побаливал живот…
Резкоконтинентальный климат нарымских краев приносил В Таежное не только синоптическую неразбериху, но и такие перепады давления, от которых у Нины Александровны, склонной к гипертонии, начинался шум в ушах, как только барометр падал на пять-шесть делений. Сегодня же давление было отменно нормальным, и Нина Александровна чувствовала себя так хорошо, как давно не бывало, а от приближения первого урока, который – она это точно знала – будет удачным, у нее снова счастливо замирало сердце.
Мороз потрескивал, всходило маленькое, съежившееся от холода солнце, по-утреннему бодро, без хрипоты лаяли собаки, пыхтела старательно поселковая электростанция, на крыше парикмахерской радиодинамик рассуждал об израильской агрессии; серединой улицы шла с сумкой мирная задумчивая старуха из тех, кто приходит к орсовскому магазину за час до открытия и в полном одиночестве, отдыхая и наслаждаясь тишиной и безлюдьем, стоит неподвижно на крыльце, подперев плечом закрытые на большой замок и перекладину двери. Старушка была маленькая, уютно закутанная в пуховый платок, валенки у нее были разношенные, удобные, словно домашние тапочки. Она короткими шажками шла по дороге и все примечала добрыми глазами – навоз, воробьев, Нину Александровну, твердый снег и съежившееся солнце.
На высоком скворечнике сидела сойка – глупая, яркая, театральная птица.
Было как раз такое время, когда по главной улице Таежного письмоносица Вера разносила утреннюю почту – вести позавчерашнего московского дня. Как многие почтальонши, Вера была сердита и напыщенна, становилась доброй только в тех случаях, когда приносила на дом денежный перевод, за что от Нины Александровны, изредка выступающей со статьями на педагогические темы в областной газете, получала щедрый рубль. Сегодня перевода не было, так как Вера, завидев случайно на своем пути Нину Александровну, зло крикнула: – Вам ничего нету!
Улица постепенно наполнялась людьми; первым прошел, кланяясь и чмокая губами, словно целуя руки, парикмахер Михаил Никитич, обожающий Нину Александровну за то, что она никогда не делала завивку и не меняла цвета волос. Кроме того, внук парикмахера Тарас учился плохо, был дурнем и неумехой, хотя, кажется, имел склонность к ботанике: собирал гербарии да любил засовывать под кепку осенние листья. Репродуктор на парикмахерской запел: «Я люблю тебя, жизнь, и надеюсь, что это взаимно…» А мир от нарастающего солнечного света делался желтым, как ранние лепестки подсолнуха,– от этого тоже было легко, спокойно, так как из всех цветов и оттенков Нина Александровна предпочитала горчичный, а сейчас небо имело почти такой цвет, правда со значительной желтизной. – Здравствуйте, Нина Александровна!
Перед ней стоял выдающийся математик и физик Марк Семенов, юноша, лицом похожий на китайца – такой же желтокожий и от этого тревожный, загадочный, непроницаемый; шапка на нем была большая, но едва прикрывала половину лба – такой был высокий, узкий, покатый лоб. Ответив на приветствие Марка, Нина Александровна смотрела на него удивленными глазами, так как редко случалось, чтобы занятый днями и вечерами обожаемой математикой и физикой Марк Семенов встречался с ней на улице, а не в школе; дома у него Нина Александровна ни разу не была, так как Марк жил на квартире у полусумасшедшей старухи, сдающей комнаты приезжим учащимся. Марк родился в крохотной деревеньке Тискино. Не случайно, видимо, существует афоризм: «Поэты рождаются в Руане, а умирают в Париже».
– Здравствуйте, Марк. Как дела?
– Обычно, Нина Александровна.
Хотелось взять у Марка Семенова автограф, зазвать его в гости или расспросить о жизненном пути, как это любят делать читатели при встрече со знаменитыми писателями. Ведь только позавчера Марк легко и изящно решил самую сложную из всех задач, которые специально присылали для него из новосибирского Академгородка, и дело пахло тем, что решенная задача могла стать основой кандидатской диссертации будущего академика Семенова.
– Я сегодня не приду на занятия,– сказал Марк.– Начинаются головные боли… Рано! До первого весеннего месяца еще далеко, а у меня уже по-майскому болит голова.
– Сходите к врачу, Марк.
– А что врачи?… К богу, родителям и математике надо обращаться, Нина Александровна… До свидания!
– До свидания, Марк! Болейте спокойно.
– Спасибо!
Горчичная желтизна понемножку линяла, снег, наоборот, начинал голубеть, солнце было оранжевое, словно мандарин; прохожих было уже много – начался час пик, когда весь поселок спешил на работу; гудели автомобили, тракторы, мотоциклы и прочий моторный сброд, создающий нервное ощущение торопливости, зуда в пальцах и стремление не идти, а бежать. Именно поэтому Нина Александровна еще сильнее прежнего замедлилась, высчитав, что до начала урока оставалось целых двадцать пять минут, сунула руки в карманы, чтобы идти прогулочной походкой и дышать глубоко, спокойно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44