А на черном небе все вспыхивали фейерверки.
Девица продолжала распространяться о том, что работает моделью в агентстве Катлера (в том самом, где работала Огаста), демонстрирует молодежные моды, потом спросила, не манекенщик ли он сам – он такой красивый! – или просто фотограф (она произнесла это так, словно слово «фотограф» – страшное ругательство), или он работает на один из модных магазинов? А может, он всего лишь импресарио? Клинг сообщил, что он коп, и прежде, чем девица успела попросить посмотреть его пистолет или что-нибудь еще в этом духе, предупредил, что он здесь с женой. Его жена в данный момент ахала и восхищалась стайкой золотых рыбок, которые вспыхнули в небе и поплыли в разные стороны, роняя искры в море. Девица, которой на вид было никак не больше девятнадцати, глянула на Клинга самыми большими голубыми глазами, какие он видел в своей жизни, состроила эльфью мордочку, улыбнулась чуть кривоватой беличьей улыбочкой и спросила, кто же его жена. Когда он показал на нее и сказал: «Огаста Блер» – это был псевдоним, под которым Гасси снималась, – девица вскинула бровки и сказала:
– Мужик, ты гонишь! Огаста не замужем!
Надо заметить, Клинг не привык к тому, чтобы ему говорили, что он не муж Гасси, хотя иногда он и сам сомневался на этот счет. Он сказал, вернее, начал говорить, что они с ней женаты уже... – но девица перебила и сказала:
– Да я ее все время вижу!
Пожала плечами и дохлебала свой мартини. Она была достаточно пьяна, чтобы упустить из виду тот факт, что Клинг – коп, а эта порода (особенно та ее разновидность, которая именуется детективами) умеет докапываться до сути дела, и слишком пьяна, чтобы сообразить, что не стоило добавлять «с разными мужиками». Что в сочетании с предыдущим заявлением, если не обращать внимания на короткую паузу, вызванную необходимостью допить коктейль, составляло фразу «Я ее все время вижу с разными мужиками».
Клинг, разумеется, знал, что Огаста бывает на многих вечеринках без него, и предполагал, что она на этих вечеринках разговаривает с разными людьми, и некоторые из этих людей, разумеется, мужчины. Но слова блондиночки подразумевали явно нечто большее, чем простую светскую болтовню. Клинг как раз собирался спросить, что она имеет в виду, когда к ним подошел официант в черных брюках и белом пиджаке, видимо, с другого конца террасы заметивший, что дама нуждается в новой порции. Блондиночка ловко взяла полный бокал мартини с подноса, протянутого официантом, отхлебнула сразу полбокала и, нанося последний удар, сказала:
– Особенно с одним.
На этот раз Клинг успел вставить:
– Что вы имеете в виду?
– То есть? – спросила блондиночка, подмигивая ему.
– Расскажите, – попросил Клинг. Сердце у него бешено колотилось.
– Да спроси у самой Огасты, ты ведь ею так интересуешься! – сказала блондиночка.
– Вы... ты хочешь сказать, что она с кем-то встречается?
– Да какая разница? Слушай, пошли со мной, а? Фейерверки эти надоели до смерти. Пошли, найдем местечко, где можно уединиться...
– Нет, расскажи мне об Огасте.
– Ой, да ну ее на... эту Огасту! – сказала блондиночка, вытащила ноги из-под задницы и, пошатываясь, поднялась.
– И тебя туда же! – добавила она, тряхнула головой и, спотыкаясь, ушла в дом через широкую стеклянную дверь, выходящую на террасу.
В последний раз, когда он ее видел в ту ночь, блондиночка спала, свернувшись клубочком, на кровати в хозяйской спальне. Блузка ее была расстегнута до пояса, обе груди с сосками-вишенками бесстыдно обнажены. Клинг испытывал большое искушение разбудить ее и расспросить про того «одного мужика», но в этот момент в спальню вошел хозяин, выразительно прокашлялся, и Клинг побоялся, что его заподозрят в изнасиловании или, по крайней мере, попытке сексуального принуждения. Но назавтра, прежде чем уехать (Гасси таки осталась, как и грозилась), Клинг потихоньку порасспрашивал людей и узнал, что блондиночку зовут Моника Торп. В понедельник утром он позвонил в агентство Катлера, представился как муж Огасты, сказал, что они хотят пригласить Монику на маленький семейный прием, и получил ее телефон, которого не было в справочниках. Когда Клинг позвонил Монике домой, Моника сказала, что она его не знает и не помнит, чтобы говорила что-то насчет Огасты. И вообще, Огаста – совершенно замечательный человек, и они с ней лучшие подруги. Клинг не успел вставить ни слова – она тут же бросила трубку. Он тут же перезвонил.
– Слушай, мужик, отвянь, а? – сказала Моника. – Я понятия не имею, о чем ты говоришь.
И снова бросила трубку.
– Вот так вот, – закончил Клинг.
– И все? – спросил Карелла. – Ты хочешь сказать, что...
– Я тебе рассказал все, что произошло.
– Да ничего не произошло! – сказал Карелла. – Какая-то дуреха ужралась в дым и навешала тебе лапши на уши, а ты...
– Она говорила, что все время видит Огасту. С мужиками, Стив! С разными мужиками! Особенно с одним, Стив!
– Ага. И ты ей поверил, да?
– Я уже не знаю, чему верить!
– Ас Огастой ты об этом говорил?
– Нет.
– А почему?
– А что мне делать? Взять и спросить, нет ли у нее любовника? А если она ответит, что есть? И что тогда? Это жопа, Стив...
– Если бы я оказался в такой ситуации, я бы тут же спросил у Тедди...
– А что, если бы она сказала, что это правда?
– Мы бы с этим разобрались.
– Ну да, конечно.
– Именно так.
Клинг помолчал. На лице его блестели бисеринки пота. Казалось, он вот-вот расплачется. Он достал из заднего кармана носовой платок и промокнул лоб. Втянул воздух сквозь зубы и наконец спросил:
– Стив... а у вас с Тедди по-прежнему все в порядке?
– Да.
– Я имею в виду...
– Я знаю, что ты имеешь в виду.
– Я имею в виду в постели.
– И в постели тоже. И во всем прочем.
– Потому что... я... я, наверно, не поверил бы ни единому слову из того, что наплела та девица, если бы я... если бы я и раньше не почувствовал неладное. Понимаешь, Стив, в последнее время... наверно, с июня... мы... понимаешь, раньше нас буквально тянуло друг к другу. Я приходил с работы, и она сразу на меня набрасывалась. А в последнее время... – Он потряс головой и умолк.
Карелла ничего не сказал. Он смотрел вперед, на дорогу. Погудел пешеходу, который собирался перейти дорогу на красный свет. Клинг снова потряс головой, достал платок и еще раз промокнул лоб.
– Просто в последнее время... уже довольно давно... между нами ничего нет. В смысле, все не так, как раньше. Когда-то мы не могли расстаться ни на минуту. А теперь, даже когда мы занимаемся любовью, все так... холодно и пусто, Стив. Словно она просто терпит меня. Понимаешь, о чем я? Просто... просто... просто ждет, когда все это закончится. Жопа, Стив! – закончил он, уткнулся лицом в платок и начал всхлипывать.
– Говори, говори, – сказал Карелла.
– Извини...
– Все в порядке, говори дальше.
– Такая жопа! – повторил Клинг, всхлипывая в платок.
– Тебе нужно обсудить это с ней, – сказал Карелла.
– Ага... – Клинг по-прежнему прятал лицо в платок. Он продолжал всхлипывать, отвернувшись от Кареллы. Плечи его вздрагивали.
– Ты это сделаешь?
– Ага...
– Берт! Ты поговоришь с ней?
– Да. Поговорю.
– Ну, вот и хорошо.
– Ага, – сказал Клинг, шмыгнул носом, вытер глаза платком, снова шмыгнул носом, сказал: «Спасибо» и опять уставился на дорогу.
Глава 2
Окрестности сильно переменились.
Он и не ожидал, что все останется по-прежнему, но перемена была разительной. Он сошел с элеватора на Кеннон-роуд и спустился по лестнице на Довер-Плейнс-авеню, которую в те времена, когда он тут жил, звали попросту Авеню. Раньше это был тихий райончик, населенный итальянцами, евреями, ирландцами и неграми, но по дороге на Map иен-стрит он с мимолетной дрожью осознал, что все знакомые места исчезли.
Там, где когда-то была итальянская «латтичини», теперь появилась пуэрто-риканская «бодега». На месте кошерной мясной лавки обнаружилась бильярдная, за распахнутыми дверьми которой виднелись кучки подростков-пуэрториканцев с бильярдными киями. Вместо пиццерии на углу улицы Ярдли был бар с грилем, а вместо кондитерской Гарри, куда он по воскресеньям водил ребят есть мороженое, появился обувной магазин с огромной вывеской «Zapateria», и на месте выходящего на улицу прилавка, с которого Гарри продавал взбитые сливки и гоголь-моголь, сверкала большая витрина. «Ничего не осталось, – думал он. – Двое моих младшеньких живут в Чикаго, с матерью Джози, а старшая дочь... Старшая дочь...»
Он вернулся сюда, чтобы найти свою дочь.
В последний раз он видел эти места, когда ему было двадцать семь лет. Совсем молодой человек. Двадцать семь. А в ноябре ему будет сорок. Двенадцать лет своей жизни он провел в тюрьме. Псу под хвост. Когда его посадили, Мойре было шесть лет. В июне ей должно было исполниться восемнадцать. И за все эти годы он ее ни разу не видел. Интересно, она его узнает? Он был высокий – в тюрьме Кастлвью могут сделать с тобой все, что угодно, но вот росту убавлять пока не научились, – и все еще крепкий благодаря занятиям в тюремном спортзале. Он не пропустил ни одного занятия, если не считать месяца, который он провел в одиночке. Это за тот удар, что стоил ему двух лишних лет за решеткой.
Его посадили за убийство первой степени, минимальный срок – двадцать лет, максимальный – пожизненно. Это означало, что через десять лет его могли отпустить на поруки. И отпустили бы, если бы этот Д'Аннунцио не прицепился к его носу. Каждое утро Д'Аннунцио приветствовал его фразой: «Эй, Шнобель, как дела?» или «Как поживаешь, Шнобелло?» Когда ты заперт в четырех стенах с человеком, который тебя изводит только потому, что ему не нравится твой нос, рано или поздно непременно сорвешься. Однажды вечером, когда Д'Аннунцио ляпнул насчет того, что у всех мужиков с большими носами маленькие члены – это, кстати, и неправда: наоборот, считается, что у кого нос большой, у того и член такой же, – он схватил со стола вилку и ткнул Д'Аннунцио в рожу. Он ему всю рожу располосовал этой вилкой, он бы этому сукину сыну и глаза выколол, если бы трое копов не свалили его на пол дубинками. Он месяц просидел в одиночке, а потом узнал, что на поруки его не отпустят. К обязательным десяти годам, которые он должен был отсидеть, добавили еще два. Копы любят говорить: «Не нравится сидеть – не воруй». Он свой срок отсидел – целых двенадцать лет, – и наконец его выпустили.
И теперь он хотел повидать дочь.
Была суббота, райончик мирно дремал под палящим полуденным солнцем. Он дошел по Мариен-стрит до дома, в котором они жили: наполовину деревянный, наполовину кирпичный домик на две семьи, обнесенный невысоким деревянным заборчиком. Дом и заборчик раньше были покрашены в белый цвет. Новые хозяева покрасили их в зеленый. На краю тротуара бок о бок стояли два почтовых ящика. На одном было написано «Джонсон», на другом – «Гарсия». В большом палисаднике сидел на корточках негр и выпалывал сорняки вокруг куста азалии. Галлоран постоял, глядя на дом, погруженный в воспоминания, потом развернулся и пошел обратно на авеню.
Он никогда не был пьяницей, даже до того, как начались все эти неприятности, а пьянство – это единственный порок, к которому нельзя пристраститься в тюрьме. Но адвокат ему сказал, что его дочь вернулась из Чикаго и живет где-то в этом районе. В справочной Риверхеда Галлоран ее не нашел и решил, что лучше всего будет поспрашивать в барах. Спросить, не знает ли кто-нибудь, где живет Мойра Галлоран. Теперь здесь живут одни пуэрториканцы и черные, так что ирландку не заметить трудно, верно? Ирландскую девушку, белокурую, с голубыми, как у ее матери, глазами – о Господи, Джози, извини, я не хотел...
Он вошел в бар, который раньше был пиццерией. Раньше, когда он еще был на свободе, здесь подавали роскошную пиццу. Они с Джози и ребятами всегда сюда ходили. Там, в Кастлвью, он много думал о Джози. По ночам, лежа один в постели, он все время думал о Джози.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31
Девица продолжала распространяться о том, что работает моделью в агентстве Катлера (в том самом, где работала Огаста), демонстрирует молодежные моды, потом спросила, не манекенщик ли он сам – он такой красивый! – или просто фотограф (она произнесла это так, словно слово «фотограф» – страшное ругательство), или он работает на один из модных магазинов? А может, он всего лишь импресарио? Клинг сообщил, что он коп, и прежде, чем девица успела попросить посмотреть его пистолет или что-нибудь еще в этом духе, предупредил, что он здесь с женой. Его жена в данный момент ахала и восхищалась стайкой золотых рыбок, которые вспыхнули в небе и поплыли в разные стороны, роняя искры в море. Девица, которой на вид было никак не больше девятнадцати, глянула на Клинга самыми большими голубыми глазами, какие он видел в своей жизни, состроила эльфью мордочку, улыбнулась чуть кривоватой беличьей улыбочкой и спросила, кто же его жена. Когда он показал на нее и сказал: «Огаста Блер» – это был псевдоним, под которым Гасси снималась, – девица вскинула бровки и сказала:
– Мужик, ты гонишь! Огаста не замужем!
Надо заметить, Клинг не привык к тому, чтобы ему говорили, что он не муж Гасси, хотя иногда он и сам сомневался на этот счет. Он сказал, вернее, начал говорить, что они с ней женаты уже... – но девица перебила и сказала:
– Да я ее все время вижу!
Пожала плечами и дохлебала свой мартини. Она была достаточно пьяна, чтобы упустить из виду тот факт, что Клинг – коп, а эта порода (особенно та ее разновидность, которая именуется детективами) умеет докапываться до сути дела, и слишком пьяна, чтобы сообразить, что не стоило добавлять «с разными мужиками». Что в сочетании с предыдущим заявлением, если не обращать внимания на короткую паузу, вызванную необходимостью допить коктейль, составляло фразу «Я ее все время вижу с разными мужиками».
Клинг, разумеется, знал, что Огаста бывает на многих вечеринках без него, и предполагал, что она на этих вечеринках разговаривает с разными людьми, и некоторые из этих людей, разумеется, мужчины. Но слова блондиночки подразумевали явно нечто большее, чем простую светскую болтовню. Клинг как раз собирался спросить, что она имеет в виду, когда к ним подошел официант в черных брюках и белом пиджаке, видимо, с другого конца террасы заметивший, что дама нуждается в новой порции. Блондиночка ловко взяла полный бокал мартини с подноса, протянутого официантом, отхлебнула сразу полбокала и, нанося последний удар, сказала:
– Особенно с одним.
На этот раз Клинг успел вставить:
– Что вы имеете в виду?
– То есть? – спросила блондиночка, подмигивая ему.
– Расскажите, – попросил Клинг. Сердце у него бешено колотилось.
– Да спроси у самой Огасты, ты ведь ею так интересуешься! – сказала блондиночка.
– Вы... ты хочешь сказать, что она с кем-то встречается?
– Да какая разница? Слушай, пошли со мной, а? Фейерверки эти надоели до смерти. Пошли, найдем местечко, где можно уединиться...
– Нет, расскажи мне об Огасте.
– Ой, да ну ее на... эту Огасту! – сказала блондиночка, вытащила ноги из-под задницы и, пошатываясь, поднялась.
– И тебя туда же! – добавила она, тряхнула головой и, спотыкаясь, ушла в дом через широкую стеклянную дверь, выходящую на террасу.
В последний раз, когда он ее видел в ту ночь, блондиночка спала, свернувшись клубочком, на кровати в хозяйской спальне. Блузка ее была расстегнута до пояса, обе груди с сосками-вишенками бесстыдно обнажены. Клинг испытывал большое искушение разбудить ее и расспросить про того «одного мужика», но в этот момент в спальню вошел хозяин, выразительно прокашлялся, и Клинг побоялся, что его заподозрят в изнасиловании или, по крайней мере, попытке сексуального принуждения. Но назавтра, прежде чем уехать (Гасси таки осталась, как и грозилась), Клинг потихоньку порасспрашивал людей и узнал, что блондиночку зовут Моника Торп. В понедельник утром он позвонил в агентство Катлера, представился как муж Огасты, сказал, что они хотят пригласить Монику на маленький семейный прием, и получил ее телефон, которого не было в справочниках. Когда Клинг позвонил Монике домой, Моника сказала, что она его не знает и не помнит, чтобы говорила что-то насчет Огасты. И вообще, Огаста – совершенно замечательный человек, и они с ней лучшие подруги. Клинг не успел вставить ни слова – она тут же бросила трубку. Он тут же перезвонил.
– Слушай, мужик, отвянь, а? – сказала Моника. – Я понятия не имею, о чем ты говоришь.
И снова бросила трубку.
– Вот так вот, – закончил Клинг.
– И все? – спросил Карелла. – Ты хочешь сказать, что...
– Я тебе рассказал все, что произошло.
– Да ничего не произошло! – сказал Карелла. – Какая-то дуреха ужралась в дым и навешала тебе лапши на уши, а ты...
– Она говорила, что все время видит Огасту. С мужиками, Стив! С разными мужиками! Особенно с одним, Стив!
– Ага. И ты ей поверил, да?
– Я уже не знаю, чему верить!
– Ас Огастой ты об этом говорил?
– Нет.
– А почему?
– А что мне делать? Взять и спросить, нет ли у нее любовника? А если она ответит, что есть? И что тогда? Это жопа, Стив...
– Если бы я оказался в такой ситуации, я бы тут же спросил у Тедди...
– А что, если бы она сказала, что это правда?
– Мы бы с этим разобрались.
– Ну да, конечно.
– Именно так.
Клинг помолчал. На лице его блестели бисеринки пота. Казалось, он вот-вот расплачется. Он достал из заднего кармана носовой платок и промокнул лоб. Втянул воздух сквозь зубы и наконец спросил:
– Стив... а у вас с Тедди по-прежнему все в порядке?
– Да.
– Я имею в виду...
– Я знаю, что ты имеешь в виду.
– Я имею в виду в постели.
– И в постели тоже. И во всем прочем.
– Потому что... я... я, наверно, не поверил бы ни единому слову из того, что наплела та девица, если бы я... если бы я и раньше не почувствовал неладное. Понимаешь, Стив, в последнее время... наверно, с июня... мы... понимаешь, раньше нас буквально тянуло друг к другу. Я приходил с работы, и она сразу на меня набрасывалась. А в последнее время... – Он потряс головой и умолк.
Карелла ничего не сказал. Он смотрел вперед, на дорогу. Погудел пешеходу, который собирался перейти дорогу на красный свет. Клинг снова потряс головой, достал платок и еще раз промокнул лоб.
– Просто в последнее время... уже довольно давно... между нами ничего нет. В смысле, все не так, как раньше. Когда-то мы не могли расстаться ни на минуту. А теперь, даже когда мы занимаемся любовью, все так... холодно и пусто, Стив. Словно она просто терпит меня. Понимаешь, о чем я? Просто... просто... просто ждет, когда все это закончится. Жопа, Стив! – закончил он, уткнулся лицом в платок и начал всхлипывать.
– Говори, говори, – сказал Карелла.
– Извини...
– Все в порядке, говори дальше.
– Такая жопа! – повторил Клинг, всхлипывая в платок.
– Тебе нужно обсудить это с ней, – сказал Карелла.
– Ага... – Клинг по-прежнему прятал лицо в платок. Он продолжал всхлипывать, отвернувшись от Кареллы. Плечи его вздрагивали.
– Ты это сделаешь?
– Ага...
– Берт! Ты поговоришь с ней?
– Да. Поговорю.
– Ну, вот и хорошо.
– Ага, – сказал Клинг, шмыгнул носом, вытер глаза платком, снова шмыгнул носом, сказал: «Спасибо» и опять уставился на дорогу.
Глава 2
Окрестности сильно переменились.
Он и не ожидал, что все останется по-прежнему, но перемена была разительной. Он сошел с элеватора на Кеннон-роуд и спустился по лестнице на Довер-Плейнс-авеню, которую в те времена, когда он тут жил, звали попросту Авеню. Раньше это был тихий райончик, населенный итальянцами, евреями, ирландцами и неграми, но по дороге на Map иен-стрит он с мимолетной дрожью осознал, что все знакомые места исчезли.
Там, где когда-то была итальянская «латтичини», теперь появилась пуэрто-риканская «бодега». На месте кошерной мясной лавки обнаружилась бильярдная, за распахнутыми дверьми которой виднелись кучки подростков-пуэрториканцев с бильярдными киями. Вместо пиццерии на углу улицы Ярдли был бар с грилем, а вместо кондитерской Гарри, куда он по воскресеньям водил ребят есть мороженое, появился обувной магазин с огромной вывеской «Zapateria», и на месте выходящего на улицу прилавка, с которого Гарри продавал взбитые сливки и гоголь-моголь, сверкала большая витрина. «Ничего не осталось, – думал он. – Двое моих младшеньких живут в Чикаго, с матерью Джози, а старшая дочь... Старшая дочь...»
Он вернулся сюда, чтобы найти свою дочь.
В последний раз он видел эти места, когда ему было двадцать семь лет. Совсем молодой человек. Двадцать семь. А в ноябре ему будет сорок. Двенадцать лет своей жизни он провел в тюрьме. Псу под хвост. Когда его посадили, Мойре было шесть лет. В июне ей должно было исполниться восемнадцать. И за все эти годы он ее ни разу не видел. Интересно, она его узнает? Он был высокий – в тюрьме Кастлвью могут сделать с тобой все, что угодно, но вот росту убавлять пока не научились, – и все еще крепкий благодаря занятиям в тюремном спортзале. Он не пропустил ни одного занятия, если не считать месяца, который он провел в одиночке. Это за тот удар, что стоил ему двух лишних лет за решеткой.
Его посадили за убийство первой степени, минимальный срок – двадцать лет, максимальный – пожизненно. Это означало, что через десять лет его могли отпустить на поруки. И отпустили бы, если бы этот Д'Аннунцио не прицепился к его носу. Каждое утро Д'Аннунцио приветствовал его фразой: «Эй, Шнобель, как дела?» или «Как поживаешь, Шнобелло?» Когда ты заперт в четырех стенах с человеком, который тебя изводит только потому, что ему не нравится твой нос, рано или поздно непременно сорвешься. Однажды вечером, когда Д'Аннунцио ляпнул насчет того, что у всех мужиков с большими носами маленькие члены – это, кстати, и неправда: наоборот, считается, что у кого нос большой, у того и член такой же, – он схватил со стола вилку и ткнул Д'Аннунцио в рожу. Он ему всю рожу располосовал этой вилкой, он бы этому сукину сыну и глаза выколол, если бы трое копов не свалили его на пол дубинками. Он месяц просидел в одиночке, а потом узнал, что на поруки его не отпустят. К обязательным десяти годам, которые он должен был отсидеть, добавили еще два. Копы любят говорить: «Не нравится сидеть – не воруй». Он свой срок отсидел – целых двенадцать лет, – и наконец его выпустили.
И теперь он хотел повидать дочь.
Была суббота, райончик мирно дремал под палящим полуденным солнцем. Он дошел по Мариен-стрит до дома, в котором они жили: наполовину деревянный, наполовину кирпичный домик на две семьи, обнесенный невысоким деревянным заборчиком. Дом и заборчик раньше были покрашены в белый цвет. Новые хозяева покрасили их в зеленый. На краю тротуара бок о бок стояли два почтовых ящика. На одном было написано «Джонсон», на другом – «Гарсия». В большом палисаднике сидел на корточках негр и выпалывал сорняки вокруг куста азалии. Галлоран постоял, глядя на дом, погруженный в воспоминания, потом развернулся и пошел обратно на авеню.
Он никогда не был пьяницей, даже до того, как начались все эти неприятности, а пьянство – это единственный порок, к которому нельзя пристраститься в тюрьме. Но адвокат ему сказал, что его дочь вернулась из Чикаго и живет где-то в этом районе. В справочной Риверхеда Галлоран ее не нашел и решил, что лучше всего будет поспрашивать в барах. Спросить, не знает ли кто-нибудь, где живет Мойра Галлоран. Теперь здесь живут одни пуэрториканцы и черные, так что ирландку не заметить трудно, верно? Ирландскую девушку, белокурую, с голубыми, как у ее матери, глазами – о Господи, Джози, извини, я не хотел...
Он вошел в бар, который раньше был пиццерией. Раньше, когда он еще был на свободе, здесь подавали роскошную пиццу. Они с Джози и ребятами всегда сюда ходили. Там, в Кастлвью, он много думал о Джози. По ночам, лежа один в постели, он все время думал о Джози.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31