— Знаю, что вы думаете: вы думаете, что здесь живут сплошь люди с предрассудками, они не любят цветных, вот что вы думаете. Но, может быть, то же самое случилось бы, если в этот парень был белым, вы меня понимаете, детектив?
— Нет, — сказал Карелла, — боюсь, что нет.
Ему не нравился этот человек. Ему не нравилась эта щетина на лице и брюхо, вываливающееся через ремень, и зловоние его сигары, и, как рассказывают, пьяное хвастовство, что его сын Бобби держал в руках ту биту, которой проломили голову Натану Хуперу. Неприятным было даже то, как он произносил слово «детектив».
— Здесь тихий район, — заметил Корренте, — семейный район. Трудолюбивые люди, приятные чистые дети. И этот порядок мы хотим поддерживать.
— Мистер Корренте, — возмутился Карелла, — в воскресенье на Пасху полдюжины приятных чистых мальчиков из этого района напали на черного парня с бейсбольными битами и крышками от мусорных баков и гнали его по улице до...
— Да, парня Хуперов, — сказал Корренте.
— Да, — подтвердил Карелла, — парня Хуперов.
Вдруг выяснилось, что Корренте знает и имя жертвы того воскресенья. Вдруг выяснилось, что он все знает о той потасовке, что произошла в Святой Екатерине, хотя менее десяти минут назад он ничегошеньки не знал — не ведал.
— Вы знакомы с этим парнем? — спросил Корренте.
— Я с ним беседовал.
— Что он рассказал вам?
— Он рассказал, что с ним случилось здесь, на Одиннадцатой улице.
— А сказал он вам, что он делал здесь, на Одиннадцатой улице?
— Он шел к себе домой из...
— Вовсе нет, чушь это, — взорвался Корренте, вынув сигару изо рта и размахивая ею как дирижерской палочкой. — Говорил он вам, что он здесь делал?
— А что он здесь делал, мистер Корренте?
— А вы знаете, как его называют в школе? На Девятой улице? В начальной школе? Знаете, как там его зовут?
— Нет, — сказал Карелла. — А как его там зовут?
— Хотите знать его прозвище? Он вам не говорил о своем прозвище?
— Нет, не говорил.
— Так спросите его, что у него за прозвище в школе. Спросите, что он делал здесь на Пасху, спросите-ка.
— Почему бы вам не избавить меня от этих хлопот? — вежливо спросил Карелла.
— Запросто!!! — Корренте глубоко затянулся сигарой. Выпустив облако дыма, он наконец сказал: — «Мистер Крэк».
Карелла уставился на него.
— Вот такое прозвище, — подтвердил Корренте. — Мистер трахнутый черномазый Крэк.
* * *
Возвратиться сюда его заставила необходимость.
Что-то необъяснимое приводило его вновь на место преступления, которое он расследовал, раз за разом, чтобы постоять посреди спальни, или коридора, или кухни, или крыши, или — как это было сейчас — маленького уединенного сада, напоенного в эти предвечерние часы упоительным ароматом сотен роз в их буйном цветении.
Все вещественные доказательства с места преступления давно уже были собраны, эта часть полицейской работы была завершена. Но Карелла стоял в саду под раскидистыми ветвями клена и пытался ощутить, почувствовать, что же разворачивалось здесь в прошлый четверг на закате дня. Было без нескольких минут пять, священник погиб примерно два часа спустя, но Карелла сюда пришел не для того, чтобы оценивать или взвешивать, изучать или делать выводы; он находился здесь для того, чтобы прочувствовать этот сад и это убийство, проникнуть в их суть, глубоко вдохнуть ее в легкие, пропустить ее в кровь, чтоб она стала такой же жизненно важной частью его тела, как печень или сердце, — только так он надеялся понять это убийство.
Да, это выглядит мистически.
Детектив в поисках музы.
Он признавал внешнюю абсурдность таких действий и все-таки шел на это, и вот теперь стоял здесь, в пятнистой тени, слушая звуки весеннего города за высокими каменными стенами, старался впитать в самое плоть свою все секреты, которые хранил сад. Не поднялось ли в беспорядке ввысь над этим уютным тихим местом что-нибудь от дикого бешенства убийцы и ужаса жертвы, а потом осело на камень, или розу, или травинку и осталось навечно, подобно тому, как отпечатывается изображение убийцы в зрачке погибшего? А если это так, если существует такой шанс, тогда почему не допустить, что ужас и ярость этого страшного бесповоротного мига, когда нож вонзился в тело, могут быть восстановлены из всего того, что породило молчаливых свидетелей здесь, в этом саду?
Он одиноко стоял, едва осмеливаясь дышать.
Он не был религиозен, но сейчас он, может быть, молился.
Казалось, так он простоял очень долго, десять или пятнадцать минут, склонив голову, ожидая...
Он не знал, чего именно.
И наконец, глубоко вздохнув, поднял голову и возвратился в дом священника, в маленький кабинет, расположенный в глухом, удаленном месте, который — судя по новой штукатурке — когда-то был чем-то другим, он даже не мог вообразить, чем. И здесь тоже были секреты; наверное, секреты тут были везде.
Из рапорта, полученного из сектора отпечатков пальцев, он узнал, что все отпечатки, снятые с выдвинутого ящика стола с документами, оказались слишком смазанными и непригодными для дальнейшей работы. Также были обнаружены отпечатки на различных бумагах, разбросанных по полу и доставленных в отдельном конверте с отметкой «корреспонденция: пол», а также с инициалами работника лаборатории Р. Л., кому бы они там ни принадлежали. Некоторые отпечатки совпадали с оттисками, снятыми с пальцев погибшего священника. Принадлежность остальных отпечатков установить не удалось; возможно, некоторые из них оставлены на корреспонденции Кристин Лунд.
Карелла опустился на колени перед столом.
На нижнем ящике, который был найден выдвинутым, приклеена этикетка:
КОРРЕСПОНДЕНЦИЯ
G — L
Он потянул ящик. Сейчас это можно было делать безбоязненно, поскольку мобильная лаборатория уже использовала здесь буквально весь свой арсенал, начиная с пылесоса и кончая пинцетами. Заглянул внутрь ящика, осмотрел заднюю стенку передней панели; иногда с помощью клейкой ленты кое-кто прячет вещи внутри ящика, там, куда, кроме копа или вора, никто не догадается заглянуть. Ничего нет. Почта, G — L. Возможно, тот, кто разбросал повсюду бумаги, что-то искал в этом ящике, что-то, начинающееся с букв алфавита между G и L. Всего шесть букв. Одному Богу известно, что за бумагу искал этот вандал и нашел он ее или нет. А может быть, этот обыск не имел ничего общего с убийством. Карелла уже поднимался с колен, когда чей-то голос позади него произнес: «Простите, сэр».
Он обернулся.
В дверях кабинета стояли две девочки. Вряд ли им было больше тринадцати, ну, максимум, четырнадцати лет.
Одна — блондинка, а другая — брюнетка с черными, как смоль, волосами.
Блондинка была настоящей классической красавицей с бледным овальным лицом, четко очерченными скулами, благородным ртом и темно-карими глазами, которые придавали ей задумчивый, почти ученый вид. Вторая девочка могла бы быть ее близнецом: такое же тонкое лицо, такой же скульптурный, утонченный вид, за исключением того, что ее волосы были черными, а глаза — поразительно близкими к цвету «электрик». У обеих девочек была модная сейчас прическа — прямые, ниспадающие до плеч волосы. На обеих были свитера, юбки и — как отголосок пятидесятых — коротенькие носочки и легкие мокасины. От девочек веяло свежестью, которую американцы самонадеянно приписывают только своим здоровым юным созданиям, но которая в действительности является ценным качеством большинства девочек-подростков по всему свету.
— Сэр, — сказала черноволосая, — вы из церкви?
Тот же голос, что звучал за мгновение до этого.
— Нет! — ответил Карелла.
— Мы думали, что сюда могли прислать кого-нибудь, — сказала блондинка. — Нового священника.
— Нет, — Карелла показал свой «щит» и удостоверение. — Я — детектив Карелла, Восемьдесят седьмой участок.
— О! — воскликнула брюнетка.
Обе девочки мялись на пороге.
— Я расследую убийство отца Майкла, — добавил Карелла.
— Какой ужас! — сказала блондинка.
Черноволосая лишь кивнула головой.
— Вы знали отца Майкла? — спросил Карелла.
— О да, — почти одновременно ответили обе девочки.
— Он был чудесным человеком, — сказала брюнетка. — Прошу прощения, я — президент КМО. Меня зовут Глория Кили.
— А я — Алексис О'Доннелл, — представилась блондинка. — Я — никто.
Карелла улыбнулся.
— Рад познакомиться с вами обеими, — сказал он.
— Мы тоже рады с вами познакомиться, — отозвалась Алексис. — КМО — это Католическая Молодежная Организация.
Обращали на себя внимание задумчивые карие глаза на ее тонком серьезном лице. «Я — никто» — так сказала она. Подразумевая при этом, что она — не член клуба. Но в чем-то она, несомненно, была красивее подруги, с ее скромными и весьма привлекательными манерами. Карелле подумалось, знали ли родители, давшие своей дочери имя Алексис, что она превратится в такую красавицу.
— Благодарю вас, — улыбнулся он.
— Мы хотели узнать про завтрашние похороны, — сказала Глория. — В котором часу они должны состояться. Чтоб сообщить ребятам.
Гримаса. Пожимание плечами. Все еще маленькая девочка в созревающем женском теле.
— Я вообще-то не знаю, — растерялся Карелла. — Может, вам лучше позвонить в приемную архиепископа?
— М-м, да, это хорошая мысль, — согласилась она. Серо-голубые глаза, искрящиеся умом, волосы цвета полуночи, каскадом падающие на плечи, кивок головой — план действий уже созрел. — Вы случайно не знаете их номер телефона, а?
— Извините, нет.
— А вы не знаете, что будет с завтрашней мессой? — спросила Алексис.
— Я в самом деле ничего не знаю.
— Терпеть не могу пропускать мессу, — сказала она.
— Думаю, можно будет сходить в церковь Святого Иуды, — предложила Глория.
— Наверное, — согласилась Алексис.
В комнате воцарилось тягостное молчание, как будто все вновь ощутили тяжесть невосполнимой утраты. Ведь в это воскресенье отец Майкл уже не прочтет свою мессу. Девочкам кажется, что можно сходить к Святому Иуде, но там не будет отца Майкла! И тут (он так и не понял, кто раньше) они обе вдруг залились слезами. И обнялись. И прижались друг к другу в этом неуклюжем объятии. И стали успокаивать друг друга тихими женскими причитаниями.
Он почувствовал себя здесь совершенно лишним.
* * *
В зале в дальнем крыле дома близнецы смотрели телевизор. В ожидании мужа Тедди Карелла сидела одна в гостиной. Он позвонил ей с работы и предупредил, что может задержаться и чтоб она не беспокоилась об ужине: он перехватит гамбургер или еще что-нибудь. Но на душе у нее было неспокойно: может, он опять в опасности, ведь какой опасной стала сейчас жизнь!
Были времена, когда этот «щит» что-то значил.
Достаточно было произнести слово «Полиция!», предъявить жетон, и вы сами становились щитом. Вы были всем тем, что олицетворял этот щит: силой закона, мощью закона — вот что тогда представлял собой этот щит! Щит был символом цивилизации. А цивилизация означала органы правосудия, которые человечество создавало для себя сотни и сотни лет. Чтобы защитить себя от других, а также чтобы защитить себя от самих себя.
Это обычно и означал щит.
Закон.
Цивилизацию.
В наши дни щит уже ничего не значит. В наши дни законы нацарапаны на стенах, написаны кровью полицейских. Ей иногда хотелось взять и позвонить президенту, сказать ему, что завтра русские на нас не нападут. Сказать, что враг уже в доме, и это — не русские! Враг снабжает наркотиками наших детей и убивает полицейских на улицах.
— Хэлло, мистер президент, — сказала бы она. — С вами говорит Тедди Карелла. Когда вы намереваетесь что-нибудь сделать с этим?
Если б только она могла сказать...
Но, конечно же, ей никогда не сделать этого.
Поэтому она сидела и ждала возвращения Кареллы домой и, когда наконец увидела, как поворачивается ручка входной двери, вскочила и мгновенно очутилась у входа, с облегчением оказавшись у него в объятиях и чуть не сбив его с ног.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46