теперь же, когда настало его время, это умение вышло вперед так просто и естественно, что княжна почти не замечала произошедших с нею перемен. Лейтенант Дюпре виделся ей без прикрас: это был просто соскучившийся по женскому обществу офицер неприятельской армии, решивший, воспользовавшись удобным случаем, приволокнуться за хорошенькой и оказавшейся без мужской поддержки девицей. Он сам мог не понимать этого, видя все приключение в романтическом свете и воображая себя храбрым рыцарем, пришедшим на выручку прекрасной принцессе, но суть дела от этого его заблуждения нисколько не менялась: в конечном итоге княжна Вязмитинова была для него и его приятелей только частью военной добычи, ценным трофеем наподобие парчовой скатерти или какой-нибудь богатой шубы.
Вацлав Огинский относился к ней совсем по-другому. Не имея никакого опыта в делах любви, княжна, тем не менее, не могла ошибаться, видя горевший в глазах Вацлава огонь настоящего чувства. На Вацлава можно было положиться, ему можно было доверять. Он понял бы все, даже то, почему княжна покинула усадьбу вместе с французами. Этот поступок наверняка очень дурно выглядел со стороны, и княжна не сомневалась, что в будущем он непременно станет поводом для многочисленных пересудов в московских салонах. Но Вацлав, верила княжна, ни на минуту не усомнится в ней… если, конечно, он до сих пор жив.
От кузенов не было, да и не могло быть никаких известий. На привале, выйдя из кареты размять ноги, княжна нарочно старалась держаться поближе к лесу, чтобы дать Огинским, если они тайно следовали за колонной, возможность дать ей знать о своем присутствии. Но ее никто не окликнул. Княжна понимала, что это было совершенно естественно, но все равно чувствовала себя покинутой. Отныне ей приходилось рассчитывать только на себя, и она снова, в который уже раз, вспомнила слова старого князя, сказавшего, что надеяться она может лишь на бога и на себя самое. Правда, говоря это, князь имел в виду нечто иное, чем то, что происходило с его внучкой теперь.
Думая о кузенах, княжна не могла не вспомнить об иконе, которая двигалась сейчас в сторону Москвы в одной из обозных повозок. Вацлав и его кузен намеревались похитить икону у французов, но потерпели неудачу. Мария не знала, отважатся ли Огинские на вторую попытку: уж слишком неравны были силы, слишком уж похожа была такая попытка на самоубийство. И потом, что за дело полякам до святыни русского народа? Княжна хорошо знала, что в наполеоновской армии служит множество поляков. Почему это так, она не знала, но умом понимала, что на то должны иметься весьма веские причины. Наверное, им было за что не любить русских; наверное, даже Вацлавом Огинским двигало не столько стремление помочь России отразить нашествие, сколько желание выручить даму своего сердца, попавшую в беду. И то, и другое было для него сейчас трудно, почти невыполнимо. Он мог погибнуть, пытаясь что-то сделать, а мог и отступить – на время или насовсем.
Княжна стыдилась этих мыслей, но в то же время понимала, что в них был определенный резон. Война резко изменила ее представление о возможном и невозможном, приличном и неприличном; война изменила все вокруг и, словно этого было мало, продолжала изменять все, до чего могла дотянуться, превращая хорошее в плохое и наоборот.
Через полчаса вернулся лейтенант Дюпре. Постучав в дверь и не дождавшись ответа, он, оставаясь в коридоре, сообщил, что ужин подан, все собрались и ждут только появления принцессы. Княжна оправила волосы и последовала за ним в большую горницу, где вокруг сделанного из амбарной двери стола действительно собрались все офицеры эскадрона. На столе в глубокой миске дымилась баранина, пламя свечей играло на бутылках с вином и блестящих боках серебряных кубков с гербом князей Вязмитиновых.
Княжне освободили место во главе стола, и капитан Жюно, поднявшись во весь рост с княжеским кубком в руке, произнес пространный тост, сводившийся к тому, что война войной, но дамы особенно столь прекрасные, как их сегодняшняя гостья, стоят выше подобных мелочей. Выпить он, однако же, предложил не за княжну Вязмитинову, а за императора.
– Да здравствует император! – хором, как на плацу, взревели офицеры, вскочив со своих мест и с грохотом содвинув кубки. – Да здравствует Франция!
Княжна осталась сидеть и не притронулась к своему кубку. Такое пренебрежение к священной особе императора не осталось незамеченным. Толстый лейтенант, партнер пана Кшиштофа по картам, осушив свой бокал, наклонился к княжне и довольно громко спросил:
– Вы не пьете за здоровье императора, сударыня? Напрасно. Император – великий человек.
– Он не мой император, – спокойно ответила княжна, глядя в стол. – И ежели величие заключается в том, чтобы ради собственной прихоти губить тысячи людей, то я не признаю такого величия просто потому, что не понимаю, для чего оно нужно.
Круглое лицо толстого лейтенанта стало наливаться багровым румянцем. Кое-кто из офицеров удивленно уставился на княжну, словно не в силах поверить собственным ушам. Капитан Жюно, поморщившись, будто от зубной боли, положил ладонь на плечо толстого лейтенанта и сильно надавил книзу.
– Сядьте, Жак. Что это вы намерены делать, уж не ссориться ли с дамой? Право, мне стыдно за вас. Далеко не каждый мужчина способен сразу понять суть величия императора Наполеона. Что же говорить о юной девице, пострадавшей, к тому же, не от стихии и не от лесных разбойников, а от наших храбрых, но весьма дурно воспитанных солдат? Поверьте, сударыня, – обратился он к княжне, – если бы вы имели счастье быть лично знакомой с императором, вы были бы очарованы им. Да, да, очарованы и безнадежно влюблены! Этого человека нельзя не любить, это не человек, это – полубог.
– Увы, – отвечала на это княжна, – я не имею чести быть лично знакома с императором Наполеоном и, более того, я не желаю его знать. Поймите меня, господа: я не намерена оскорблять ни вас, ни Францию, но любить этого человека за то, что он разорил мой дом, я не могу.
За столом наступило неловкое молчание. Всё понимали, что нужно что-то делать, но никто не знал, что именно. Что бы ни говорила княжна о своих намерениях, оскорбление, пусть даже невольное, было нанесено. Но как отплатить за это оскорбление, никто не понимал; непонятно было даже, следует ли платить вообще. По-своему эта русская была права: любить императора Наполеона ей было не за что. Большинство офицеров склонялись к мысли, что на выходку русской принцессы не стоит обращать внимания: для того, чтобы понять величие императора, надобен ум, способный охватить все его великие дела, а кто же требует ума от женщины, да еще и от такой напуганной и одинокой девицы, как эта?
– Оставим этот спор, – сказал капитан, – он ни к чему не приведет. Сейчас вы огорчены и терпите неисчислимые бедствия, коим я сочувствую всей душой. Но пройдет совсем немного времени, и вы, принцесса, будете со снисходительной улыбкой вспоминать свои несправедливые слова. Женщины выше войны, но ее последствия сказываются и на них тоже – и дурные, и хорошие. Поверьте слову старого солдата, принцесса: очень скоро все ваши страдания будут позади, и вы поймете величие момента, который все мы переживаем сейчас. Горести преходящи, зато впереди вас ожидает счастье и благоденствие под сенью императорских орлов. За вас, сударыня!
Этот дипломатический ход был встречен хором одобрительных возгласов. Ужин продолжался, незаметно переходя в обычную офицерскую попойку. Языки постепенно развязывались, манеры делались свободнее, глаза блестели. Некоторые офицеры, забыв о присутствии дамы или решив, что стесняться ее не стоит, расстегивали мундиры, выставляя напоказ несвежие рубашки. Общий разговор, как всегда бывает в подобных случаях, разбился на несколько кружков, в которых велись свои собственные беседы. Кто-то рассказывал свои любовные похождения, кто-то вспоминал смоленский штурм, демонстрируя товарищам заштопанную дырку в сюртуке, пробитую русской пулей. В одном кружке говорили о заварушке, случившейся минувшей ночью в усадьбе Вязмитиновых, гадая, что могло послужить ее причиной.
Княжна, одна из всех присутствующих знавшая об этой причине, снова обратилась мыслями к иконе. Выпитый ею на голодный желудок глоток вина оказал неожиданно успокоительное воздействие: лихорадочное возбуждение, владевшее княжной с самого утра, улеглось. Глядя на сидевших и стоявших вокруг французских офицеров, она пыталась и не могла представить себе, какой будет задуманная ею месть. Заколоть капитана Жюно кинжалом? Что ж, будь она какой-нибудь испанкой, это, возможно, удалось бы. Если верить романам, едва ли не каждая испанка носит за корсажем стилет и без промедления пускает его в дело. Но княжна была воспитана несколько иначе и понимала, что, даже решившись совершить убийство, она дрогнет в самый последний момент и ни за что не сумеет довести задуманное дело до конца. При одной мысли о том, чтобы ударить ножом живого человека, ей делалось дурно.
Иное дело – икона. Добыть ее было бы, пожалуй, важнее, чем зарезать уланского капитана, каких в армии Наполеона насчитывались, верно, тысячи. Более того, княжна знала, что сумеет без особенного труда завладеть иконой хотя бы на какое-то время. То, что сработало однажды, должно было сработать снова, тут Мария Андреевна была спокойна. Но что дальше?
А дальше все очень просто, сказала она себе. Главное – добраться до коновязи, а там – ищи ветра в поле.
Это была правда. Держаться на лошади княжна могла не хуже любого из сидевших за столом офицеров, а если принять во внимание ее вдвое меньший вес и ночную темноту, то шансы французов догнать ее сводились почти к нулю. Правда, княжну могли при этом убить. Она помнила об этом, но в глубине души ни на секунду не верила в то, что может на самом деле умереть. Она была слишком молода, чтобы всерьез размышлять о собственной смерти; кроме того, рассуждая здраво, легко было понять, что на войне безопасных мест просто не бывает. Было бы много обиднее погибнуть от своей, русской, пули, сидя в карете вместе с крадеными картинами и шубами, чем умереть, пытаясь хоть что-то сделать.
Средь общего шума она отыскала глазами своего воздыхателя лейтенанта Дюпре и сделала ему знак, приглашая подойти. Лейтенант, похоже, только того и дожидался. Пробравшись между своими товарищами, он с поклоном остановился перед княжной.
– Прошу извинить моих друзей, принцесса, – с видимым смущением произнес он. – Солдаты на отдыхе – не самое приятное зрелище. Я почти жалею о том, что привел вас сюда. Единственное, что меня извиняет, это мое горячее желание видеть вис при первой же возможности.
– Ах, оставьте, сударь, – потупив глаза, грустно отвечала княжна. – Я ни в чем не виню ни вас, ни этих господ. Право, это даже лучше, что я нахожусь в обществе. Это позволяет мне хотя бы ненадолго забыть о моем горе. Но впереди ждет ночь – долгие часы одиноких раздумий и душевных мук.
Левая бровь лейтенанта Дюпре медленно поползла кверху: несмотря на свою молодость, он уже неоднократно слышал от разных дам очень похожие слова, означавшие, что кто-то должен прийти и утешить их в их одиночестве. Правда, то были совсем другие дамы, и встречи их с лейтенантом Анри Дюпре происходили при несколько иных, более располагающих обстоятельствах. Коротко говоря, лейтенант не ожидал столь быстрого падения казавшейся неприступной твердыни и был даже слегка разочарован крушением романтического образа княжны, сложившегося в его воображении.
Княжна сделала вид, что не заметила весьма красноречивого и крайне оскорбительного изумления лейтенанта.
– Вы должны меня понять, – продолжала она, – мне так одиноко, так страшно! Последнее утешение, которое мне осталось, это молитва.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52